Не без гордости Кнут поведал жене о том, как обработал Дегнера, крестьянина из Грос-Эрнстгофа, как в обмен на дне корзины получил столько дефицитных да к тому же заманчивых яств; кстати, Дегнер заказал еще несколько корзин, но обязательно светлых, так что в ближайшие дни надо во что бы то ни стало ободрать прутья, сложенные перед дверьми дезертира.
Жаль, заметила Иоганна, что ей ни разу не пришлось иметь дело с самим Дегнером, тогда как Дегнерша ей не по душе.
— Какая разница, симпатичен тебе человек или нет. Иногда об этом нужно забывать.
И он надолго умолкает, хоть Иоганна тут же сослалась на кое-каких общих знакомых, с которыми при всем желании им трудно столковаться. Она напомнила ему торговца углем в Берлине, у которого работала рассыльной, а Кнут разносчиком, там, собственно, они и познакомились. Угольщику не было дела до рабочих, в том числе и до Кнута, хоть тот уже кашлял кровью. Как же забыть, даже на минутку забыть о том, что человек тебе несимпатичен. Уж лучше потерять свою выгоду.
Кнут сидит, задумавшись, обе руки на столе. Коньяк уже выпит, пустая рюмка зажата ладонями; Кнут вертит ее, вращает на ножке, крутит и так, и этак и наконец вливает в рот последнюю каплю, собравшуюся на дне.
— И ты даже способна убить фрау Дегнер? — спрашивает он.
— Фу ты, да я вообще неспособна убивать, при чем тут это? Убивают и без того предостаточно. И все же я эту старуху терпеть не могу.
— Да-a, вишь как оно получается, — говорит Кнут.
Иоганна хотела что-то ответить, но передумала. Внезапно погас свет, и тут же, на несколько часов раньше обычного, завыли сирены. Кнут и Иоганна молчали. Гул бомбардировщиков на этот раз был громче обычного, грохот отдаленных разрывов отчетливей, и, верно, от этого страх все сильнее и сильнее охватывал их. С каждой минутой Яннинг нервничала все больше, и, когда с улицы донесся хриплый голос Барезеля, она сказала:
— Пойду-ка взгляну, что там опять.
— Сиди, пожалуйста, я сам, — откликнулся Кнут.
Но не успел он шевельнуться, как Яннинг уже не было в комнате. Он услышал ее торопливые шаги по лестнице, встал, подошел к двери, чтобы идти вслед. Взялся за щеколду, но вдруг какой-то чудовищной силой его завертело по комнате, и он упал среди осколков стекла, больно ударявшись бедром. Но тут же вскочил и со всех ног бросился вниз. Парадная дверь была нараспашку, а посреди мостовой лежала Иоганна Яннинг. Он бросился к ней, попытался ее приподнять, она громко застонала. Старик беспомощно оглянулся, уж не позвать ли Барезеля, от волнения ему больше никто не пришел в голову. И тогда кто-то, тронув за плечо, прошептал ему на ухо:
— Бери за ноги, а я зайду с той стороны.
Кнут повиновался, и они с дезертиром бережно внесли Иоганну по лестнице и положили на диван. Она лежала совсем спокойно. Внезапно вспыхнула лампочка и, помигав, загорелась ровным светом. Оба окна были выбиты, одеяло криво свисало вниз. На шкафчике валялась осколки двух собачек из английского фарфора; когда-то, много лет назад, Кнут и Иоганна тоже купили их на распродаже. У Иоганны из углов рта сочилась кровь.
На улице раздался крик дежурного ПВО Барезеля: «Гасите свет!»
Подскочив к выбитому окну, Кнут завопил:
— Закрой свою вонючую пасть! Закрой, тебе говорят! Сейчас же закрой свою проклятую волчью пасть! Волчью, волчью пасть закрой!
Барезель что-то зарычал в ответ, но все было впустую, потому что Кнут твердил свое. Наконец тот вбежал в комнату и увидел раненую; не выключая свет, он бросился занавешивать окна. Кнут сидел у стола, он не отрывал от Иоганны глаз. Она лежала неподвижно.
Барезель погасил лампочку лишь тогда, когда в этом, собственно, уже не было нужды, так как одеяло вновь висело на окне, и Кнут тут же вскричал:
— Зажги сейчас же!
Надо в конце концов поставить старика на место, думает Барезель, но Кнут уже щелкает выключателем.
— Когда ты нужен, тебя не найти, — спокойно произнес он, — ведь угодило-то в нее на улице. Небось полные штаны наложил.
Нет, Барезелю так и не удается вставить словечко, Кнут просто-напросто выставляет его вон. Пусть себе надрывается за дверью: «Это тебе так не пройдет!»
Кнута это уже не касается.
Холодной водой он увлажняет Иоганне лоб, легкими движениями промокает кровь, сочащуюся из уголков рта, и она открывает глаза.
— Это бомба, — говорит Иоганна. — Я тут ни при чем.
— Тихо, тпхо, Иоганнхен, конечно же, ты ни при чем. Эх, мои бы миллионы, вот бы…
Иоганна еле слышно смеется. Очень медленно поднимает руку, делает Кнуту знак, и он склоняется совсем низко, а она шепчет:
— Твои миллионы… даже они… не помогут… даже они…
Она смеется. Ее губы еще шевелятся, но Кнут уже не понимает, что она еще хочет сказать.
Городишко был взбудоражен бомбой, единственной бомбой, разорвавшейся здесь за время войны. Люди сразу почувствовали себя на переднем крае, в прифронтовой полосе. Об этом толковали сплошь и рядом. А дежурный ПВО Барезель — днем он компостировал билеты на вокзале — ввел в обиход термин «шальная бомба». Он был готов в любую минуту дать обстоятельную информацию насчет опасности, какую представляет такая бомба. От нее только и жди неприятностей, как раз потому, что ее никто не ждет. Многие с интересом выслушивали его компетентные объяснения, заставляющие забыть, как он вел себя в тот вечер, когда бомба упала. Ибо именно тогда, как ни странно, он надолго исчез. Меж тем горожан одолевали заботы. Нужно было ликвидировать значительные разрушения, а мастеровых оставалось мало, несколько стариков. К тому же выяснилось, что далеко не просто раздобыть стекло для всех выбитых окон. В те дни стекло стало редкостью во всем рейхе.
Бомба разрушила единственный ветхий домишко в одном из кварталов, оставив после себя глубокую воронку. Несколько дней спустя появилась рота каких-то диковинных солдат, вооруженных кто заступом, кто лопатой; ни у одного не было знаков различия на обтрепанной форме. Их сопровождали другие солдаты — эти в аккуратных мундирчиках, при револьверах и винтовках. Всякий, кто украдкой смотрел на трудяг, отваживался задержаться взглядом и на конвойных, которые, казалось, не вполне сознавали свою важность.
Покуда город приводили в порядок, мальчишки с увлечением играли «в бомбу». Но и страхи взрослого населения переплетались с радостным возбуждением. Похороны Иоганны Яннинг стали событием в истории городка. До этого никто не замечал старуху. Но в процедуре ее погребения приняли участие все. Гроб ее был усыпан цветами, в основном пестрыми астрами, а представители муниципалитета возложили даже букет хризантем,
Все эти дни перед Кнутом стояла картина: мостовая, а на ней ничком тяжело раненная Иоганна. Особенно ему почему-то запомнился слабый отсвет, скользнувший по ее лицу, по одному только лицу, когда он перевернул ее на спину. А потом налетела пыль, пыльное облако словно туманом накрыло Иоганну, его и неожиданного помощника. Да, Кнут ясно помнит, как вмиг их заволокло пылью.
Солдат, бывший солдат, совсем не занимал его мысли. Однажды, заметив кем-то оставленные бутерброды с маслом и еще не остывший ячменный кофе, он вскользь подумал, что дезертир умеет двигаться неслышно, как кошка, но тут же вновь затерялся мыслями в годах, прожитых с Иоганной. Кнут не плакал. Он вспоминал, как мудро они строили свою жизнь, стараясь все испытания, выпавшие на их долю, даже самые горькие, переносить с легкой усмешкой. Воспоминания облегчали Кнуту горе. Часто он разговаривал с ней, перебирая разные случаи, истории, людей, встречавшихся на их пути. Даже себе он не признался бы в том, как Иоганна была неказиста, бледна и невзрачна. Сейчас, как и все долгие годы с Иоганной, он смутно помнил то время, когда жил один. Он много плавал матросом, потом рыбаком, но это поблекло в его памяти уже тогда, когда в Берлине, в лавке угольщика, он двадцать два года назад встретил Иоганну Яннинг. Она взяла его в плен вопросом: «А в Рио-де-Жанейро вы бывали?» И Кнут рассказывал ей о Рио, о Копакабане, о Пернамбуко-порте, охваченном золотой лихорадкой. Он ничего не присочинял, а кое о чем даже умалчивал. Он видел, что она внимательно слушает, однако его приключения, его рассказы не производят того впечатления, какого он ждал. Уже потом он часто допытывался, что же ее все-таки заинтересовало в его историях. Но она, скорее всего, и сама этого не понимала. У нее был уже ребенок, мальчик, названный Эмилем в честь актера Эмиля Яннингса — малышу до полного сходства будет не хватать одной лишь буквы «с», любила она шутить, — но это не явилось помехой. Он не задерживался на мысли, что мог понадобиться Иоганне лишь как отец для ее ребенка. Он просто не думал об этом, ибо считал, что трезвый анализ женской души вносит смуту в семейную жизнь.
К маленькому Эмилю Кнут привязался с первого взгляда. Порой он забывал, что это не его сын. Малыш рос, такой здоровенький крепыш, хохотун. Сколько у них бывало чудесных минут, часов, вечеров, когда они втроем наперебой старались пересмеять друг друга. Но грянула война, молодой слесарь-моторист ушел на фронт, а вскоре ефрейтор Эмиль Яннинг пал на полях Франции за фюрера и отечество. О времени, наступившем вслед за ужасным известием, Кнут вспоминал неохотно, именно тогда они с Иоганной разучились смеяться. Даже разговоры о миллионах наследства, застрявших у шведского короля, не помогали. Скорбь по Эмилю заглушала все. Правда, год спустя Кнут впервые обратился в ведомство рейхсканцлера в Берлине, жалуясь на недобросовестность короля, но ответа так и не дождался. Что ж, видно, у рейхсканцлера были свои соображения, дипломатия как-никак. Тут уж ничего не поделаешь, решил Кнут. А Иоганна только рукой махнула, никакие миллионы ей сына не вернут.
— Этим подонкам лишь бы всех разорить, у них рука руку моет. Так что тягаться с ними и смысла нет, — заметила она.
С особой нежностью вспоминал он время, когда Иоганна обучила его плести корзины. Сама она исхлопотала себе промысловое свидетельство на изготовление и продажу щеток, ершиков для мытья бутылок и тому подобных изделий. Кнут освоил ремесло корзинщика, и жизнь пошла на лад. Не сказать, чтобы они много зарабатывали, но им хватало. Эмилю даже удалось выучиться на слесаря-моториста. Удивительно, как мало Кнут заботился тогда о том, чтобы взыскать со шведского короля свое наследство. Зато он научился орудовать зажимом и тисками, тесаком и стругом, быстро достиг мастерства и в самом деле позабыл о миллионах. Они всплыли в памяти лишь тогда, когда, занявшись сбытом их общей продукции, он начал встречаться с большим количеством людей.