Досталось и местному группенлейтеру Галсу Смартоху. Этого застукали уже в штатском. Было сочтено, что в минувшие годы он слишком часто появлялся в коричневой форме, во многих местах, к тому же незвано-непрошено. Сочли также, что холодная ванна в реке ему не помешает. Слишком уж она холодна, заметил Смартох, за что ему такое? Тут и возник разговор о деньгах. Они были при нем, в пухлом портфеле. Служители ванн разделили содержимое между собой. Это была незаслуженная жестокость по отношению к Гансу Смартоху, и он попытался смягчить ее, решив ускользнуть, но тут спохватились насчет бумажника. Может, все бы и кончилось благополучно, если бы Смартох, собравшись с духом, не швырнул бумажник в воду таким движением, будто стоял на подмостках. В прошлом он так часто вскидывал руку, что впридачу к привычному жесту у него невольно вырвалось громкое восклицание: «айль итлер!»
Как, это восклицание, да еще тугой бумажник, брошенный в воду! Пусть же негодяй следует за ним! Прыгнули двое. Но первым не Смартох, местный группенлейтер, а Вольдемар Мюллер, старший подручный у стекольщика, пытавшийся искусным нырком спасти бумажник. Смартох же бросился вслед и поплыл к другому берегу. Мюллер был в бешеном восторге, так как в бумажнике оказалась припрятанной добрая тысяча марок. Неплохое вознаграждение за холодную ванну, подумаешь, ванна, все высохнет! Спустя несколько дней по городу разнесся слух, что Мюллер скончался от воспаления легких.
Кнут и Карл обсуждают последние события вечером, накануне вступления в городок Красной Армии. Кнуту и смешно и грустно. Но дезертир говорит:
— Вы еще не умеете пользоваться свободой. Этому надо сперва поучиться.
Ночью по улицам громыхали танки; танки, и пушки, и тяжелые грузовики. Война кончилась.
А Кнут, как и каждый день, сел за работу. Карл ушел из дому спозаранку, нарядившись в старую форму без погон. Руки его огрубели и заскорузли, лицо выглядело изможденным. Большого дохода плетение корзин им не приносило.
За работой, которая давно уже не мешала течению мыслей. Кнуту легче было общаться с Иоганной, которая за последние недели уходила от него все дальше и дальше. И вот двадцать девятого апреля 1945 года представилась ему возможность славно потолковать с Иоганной, да еще вовлечь в разговор и покойного сына Эмиля.
Долго вспоминает он вместе с ними последний день, день окончательного прощания с Эмилем. В тот вечер, сидя па кухне, они в который раз играли в подкидного. Кнут хорошо помнит, как Эмиль покачивал головой: что за ребячьи выдумки, почему вдруг подкидной? То была Кнутова идея, и она оказалась удачной, ведь за игрой печаль приглушается, а долгие годы, прожитые втроем, сжимаются до часа, который им еще предстоит пробыть вместе. Было время, с ними играл маленький Эмиль, он едва удерживал карты в ручонках, теперь играет солдат, Эмиль Яннинг, которому Кнут всегда был отцом, которого всегда любил отеческой любовью.
Кнут Брюммер плетет корзину из лущеных прутьев, на этот раз узор сложный, не обойтись без штекера и инструментов; когда корзина будет готова, он ее еще отбелит. Скоро дезертир, верно, уйдет своей дорогой, такого не удержишь. слишком он неуемный. И корзину, получись она удачно, можно будет подарить ему на память.
Воспоминания, картины прошлого, люди, их речи, какие-то запахи. Иные картины, иные люди и воспоминания. Целый мир, наполненный людьми и событиями. Целый мир…
А свет на делянке дикого тмина такой зеленый, что даже лица дезертира, Иоганны и Эмиля кажутся зелеными. Вон ползет еще кто-то, у него горб, он из всех самый маленький, но в то же время самый главный, он тут повелевает: что кому говорить, что делать — странный какой ребенок! Ему подчиняются взрослые. Стоит ему рассмеяться, и все хохочут, когда же он предостерегающе прикладывает палец к губам, все умолкают. Порой Кнуту кажется, что дезертир и Эмиль сливаются воедино, их уже не различишь, и тогда кто-нибудь исчезает и остается один — когда Эмиль, а когда дезертир. И Иоганна начинает смеяться, она подходит к маленькому горбуну, треплет его волосы. Оттуда, где обрываются заросли тмина, доносится брань управляющего, треск выстрелов, это сам господин барон идет на охоту стрелять косулю, оленя, зайцев, уток и прочее зверье. Пусть себе. Здесь, в зарослях тмина, власть его упразднена, власть вручается маленькому горбуну, барона здесь просто не замечают. Да и кто станет обращать на него внимание, когда всем распоряжается только он. Но тух раздается голос Иоганны:
— Тебе вообще ни до чего-то дела не было, Кнут Брюммер, ты всегда прятался от жизни. Ты…
Громкий голос дезертира перебивает ее:
— Нет! Неправда! Он просто не знал ничего лучшего. Он вынужден был прятаться. Многие, многие километры пути он боялся, всегда боялся.
И Кнут живо видит перед собой маленького горбуна, его глаза, исполненные печали и страха.
Стук в дверь. И возглас: «Откройте!» Кнут возвращается к действительности. И впрямь он сегодня утром закрыл за дезертиром дверь.
Перед ним два советских солдата, оба с автоматами на изготовку, а сзади одна из тех увядающих девушек, что живут в доме.
Кнут не успевает и рта раскрыть, как она выпаливает:
— Вас разыскивают русские, господин Брюммер.
— Ваше имя Брюммер? — спрашивает солдат.
Старик все еще во власти грез, он не может так быстро переключиться. И когда солдат произносит «пошли» и машет стволом автомата, Кнут не сразу соображает, что это относится к нему. Погруженный в свои мысли, он идет в глубь комнаты, отворяет шкаф. Слышит, как за спиной солдаты возбужденно переговариваются на незнакомом языке, затем снова голос фрейлейн:
— Они вас забирают, господин Брюммер. Ах, какое несчастье! И за что только все это! Уж вы-то наверняка никому ничего не сделали!
Солдат стоит позади Кнута со взведенным курком. Но старик всего-навсего вынимает из шкафа фуражку. Проходя мимо фрейлейн, роняет:
— Ничего никому не сделал. Что верно, то верно. А ведь мог, пожалуй, мог хоть кому-нибудь что-то сделать. За это меня и берут. Так мне и надо…
— Давай, давай, — подгоняет солдат.
В приемной советского коменданта — он обосновался в служебном кабинете директора почты — Кнут для начала ждет. Довольно долго, как ему кажется. Потом отворяется дверь, кто-то заглядывает, дверь снова захлопывается. Молодая женщина в офицерской форме пересекает комнату, кладет на стол какую-то бумагу, выходит. Старик покашливает, но она не обращает на него внимания. Что ж, у старого человека есть время. Достаточно времени, чтобы прийти в себя и задаться вопросом, в чем же он, собственно, может быть виноват. Вот, скажем, на похоронах Иоганны он шел первым, за ним тянулась добрая половина городка, шел не без гордости, если говорить начистоту, но, по существу-то, гордости не было и в помине, потому что была грусть. Нет, нацистом он никогда не был, это уж точно. Вновь отворяется дверь, заглядывает молодой солдат, дверь захлопывается.
Ну ладно, допустим, он ничего не делал против нацистов, но ведь и для них ничего. Если уж с таких взыскивать, так и без него немало наберется. Гм, а ведь надо было, наверное, да что там, определенно надо было что-то делать. А он… Вот этого не смыть ничем.
Появляется офицер, он уже в летах, входит, остановившись в двух-трех шагах от Кнута, прикладывает к козырьку два пальца, проходит мимо.
Нет, тут, видно, что-то другое. Но что? Что? Дверь снова отворяется. Двое солдат, они ссорятся, так по крайней мере это выглядит, голоса звучат далеко не дружелюбна. Стоя на пороге, они переругиваются минутку-другую, потом уходят.
А в коридоре еще больший гомон и возбуждение: там много людей, и все они как будто ссорятся. От этого тревога и страх проймет хоть кого.
И вдруг Кнут догадывается, чего от него хотят. Эта комната с громоздкими кожаными креслами, массивный письменный стол с завитушками по краям, затканный цветами ковер, эти картины на стене — старинная церковь и гавань, — книжный шкаф со стеклянной дверцей — ну конечно, ведь раньше тут жил и нес службу директор почты. Все так и дышит деньгами. И можно больше не сомневаться, о чем пойдет разговор. Русские наверняка хотят расспросить его о миллионах, которые застряли у шведского короля. Тридцать шесть миллионов, не считая процентов и процентов на проценты. Факт, решили пощупать почву, а вдруг удастся поживиться. Может, они воображают, что в силах тягаться со шведским королем; что ж, придется объяснить, что кое-кто знает его лучше. Не так-то все просто.
Дверь открывается; офицер средних лет здоровается, проходит к столу, кладет фуражку рядом с кипой документов, закуривает, жестом приглашает Кнута к столу, предлагает сигарету. Ее берут, разумеется. Курьезная штука. На добрую половину из картона, и только вторая половила — табак. Набить трубку, однако, можно, как и всяким табаком. Итак, сигарета надламывается, табак бережно всыпают в головку. От огонька тоже не отказываются, потом благодарят, прикоснувшись двумя пальцами к голове, так как офицер, кажется, не слишком словоохотлив. Это становится ясным, когда появляется другой офицер, тот, что постарше, он что-то говорит по-русски, и офицер за столом кивает. Еще раз кивает. И тот, другой, уходит. Ну, если этот молчальник думает, что сейчас кое-кто по своей воле заговорит о миллионах, он просчитается!
Неужто русский офицер совсем немой? Командовать-то как-никак надо! В коридоре воцарилась тишина, но те, кто там только что гомонили, уж во всяком случае, умеют разговаривать достаточно громко.
Дверь снова открывается, но кое-кто даже головы не поворачивает, кое-кто продолжает спокойно посасывать трубку.
Однако офицер за столом выпрямляется. А за спиной у Кнута звучит женский голос:
— Вы с этим человеком знакомы?
Кнут медленно оборачивается, очень медленно, очень спокойно. И вскакивает, словно мальчишка.
— Дезертир! Так вот ты где! А я уже думал, тебя за решетку упекли!
— Так и есть, — отвечает Карл Гауброк.
Тут офицер обретает дар речи.