ский садик на Лейпцигской. Всем станет легче, нашей девчонке тоже…
Но Конц сегодня утром заявил, что о детских садах думать пока не приходится. Нужно перестраивать город. Проложить магистрали с севера на юг и с востока на запад, выходящие к автострадам. Денег потребуется, конечно, дай боже. Но если не сделать этого сегодня, сказал Конц, завтра придется потратить вдвое больше, и через пятнадцать лет, то есть в ближайший обозримый период, это скажется самым нежелательным образом. Понимаешь, Пауль Зайденштиккер? Твоего бургомистра тоже замуруют в бетон. Я оборонялся. Нужно только немного обновить старое. Строй, Конц, новый город за чертой старого, в сторону Вольфена и Биттерфельда, где местность ровная и просторная, как небо над нами. Там хватит места, там ты развернешься вовсю. Может, что-нибудь выкроишь и для водителя седьмого трамвая.
Я вышел из вагона. В этот вечер я остался со своими сомнениями один на один. Я даже не обратил внимания на гиацинты. За зеленой занавеской, отгораживающей кабину водителя, у руля стояла незнакомая женщина. Я был разочарован. Уж лучше б я взял служебную машину. Ведь уже час ночи. Раньше бы приехал домой, раньше бы лег спать. Спать? Нет, мучиться. Мучиться бесконечно долго, пока не придет сон. Перед самой работой. Что касается сна, то даже кошки находятся в лучшем положении, чем я, ибо, как известно, чтобы выспаться, им надо вдвое меньше часов, чем человеку.
— А где же Пауль Зайденштиккер? — спросил я у женщины. — Разве он не в ночной смене?
Она испытующе взглянула на меня.
— Вы его знаете?
Я утвердительно кивнул.
— У него беда случилась, — сказала она, и тело мое вдруг словно свинцом налилось. Я давно уже не видел его. Последний раз, быть может, недели две назад.
— Какая беда?
— Его старшая…
— Зигрид?
— Да. Со вчерашнего дня она исчезла. Ушла в школу и не вернулась. Пауль был вне себя, когда рассказывал нам об этом.
Она еще поговорила о сверхурочных и о нехватке рабочей силы. Но я ее уже не слушал.
— Но хоть подозрения-то есть какие-нибудь?
— Нет. Ничего.
Мало мне моих забот, так теперь еще и это. Потерять работу или дочь? Уж я бы знал, что выбрать. Шагая по едва освещенным улицам вдоль заборов и изгородей Штаубница, я раздумывал, не позвонить ли, придя домой, в полицию и навести справки о Зигрид Зайденштиккер. За последнее время в городе развелось много каких-то темных личностей. Участились случаи ограбления киосков и автоматов. А совсем недавно было даже совершено убийство. Бандиты напали на женщину — мать троих детей. Ее нашли удушенную в прибрежном кустарнике Заале. Такого у нас уже давно не случалось. Убийца приехал в наш город откуда-то издалека. Так сказать, транзитный бандит. Пришлось усилить патрули. Вокзал и кинотеатры находятся под постоянным наблюдением, там всего больше скапливается молодежи, не желающей привыкать к нашему образу жизни, к тишине, к труду и порядку. С патлами до плеч, а то и ниже, в брюках, цветастых, словно женские юбки, они порой нечисты на руку… Но зачем сразу предполагать самое страшное? Зигрид восемнадцать лет, многие девушки в ее возрасте не ночуют дома. И все же. Я должен сообщить об этом Концу. Конц, скажу я ему завтра же, мечтая о будущем, не забудь взглянуть своими серыми, как сталь, глазами и на настоящее. Если хочешь переделывать город, подумай о его людях. Ты стараешься пробить две магистрали через его древние стены, скрестить на площади Ленина тоннели и эстакады. Но неужто тебе не приходило в голову, что такое грандиозное строительство — будто наш город размером с Сибирь — неминуемо привлекает всякий сброд, который слетается, как вороны на падаль? Как же не учесть возможности мародерства, грабежей да мало ли еще каких безобразий? Статистические данные всегда четки и неопровержимы.
Еще позавчера прерваны работы на улице Либкнехта. Машины простаивают. Конц перебросил бригады в южную часть города, где возводятся кварталы жилых домов. Несмотря на мой протест и протест его секретаря по промышленности, отдал четкий приказ: ни одна лопата земли не будет выбрана до тех пор, пока не выяснится, что должно строиться на улице Либкнехта. Сквер или туннель, который станет частью магистрали восток — запад с шириной проезжей части на четыре машины. Учитывается двухтысячный год. И так он во всем. Нас, знающих город как свои пять пальцев, он и слушать не хочет. Мы в расчет не принимаемся. Мы, так полагает его сиятельство Конц, движемся вспять, топчемся на месте и, уж во всяком случае, не умеем думать о будущем. Но никто выше своей головы прыгнуть не может. А значит, не может и Конц.
Согласно последней переписи, в нашем городе, который длинной полосой тянется вдоль восточного берега реки, почти двести тысяч жителей. Таким уж его выстроили в давние времена. Туннель — сейчас он проходит под самой узкой частью города, — пожалуй, нужно расширить, хотя еще не ясно, где следует запрудить Заале, воды которой в него просачиваются. Да и здания-то выше пятиэтажных в этом районе возводить запрещалось. В противном случае грунт может не выдержать. А Конц собирается строить здесь эстакады, проложить трассу север — юг, которая выйдет к планируемой автостраде Магдебург — Дрезден… Придется сносить дома по всей длине города. И когда Конц говорит об этом, перед моим мысленным взором всякий раз возникают картины войны — столбы дыма, груды развалин. Просеку через город не пробьешь, это тебе не лес. Улица Розы Люксембург, Большая Лейпцигская, часть Рыночной площади с ее двумя церквами, с Голубой башней, где гнездятся голуби, и памятник Отважному рыцарю, и Бад-Лаухштедское шоссе — все это будет уничтожено. Но ведь в каждом доме живут люди. Скажем, на углу улицы Хайценрёде, напротив бензозаправочной станции, там, где в окнах до самой осени цветет герань, живут супруги Хаук. Старик работает мастером на химкомбинате «Лёйна». В войну он потерял сына, во время воздушной катастрофы над канадским побережьем — второго. Раньше сыновья жили с ним. Каждый кирпичик в стене напоминает ему о живых сыновьях. Теперь их нет. И старушка часто склоняется над красными геранями, устремляя неподвижный взгляд далеко через крыши домов, на холмы вдоль Заале. Может, ей чудится, что там играют ее сыновья? Кому дано заглянуть в сердце матери? Или дом с фронтоном на изгибе переулка Красильщиков. В нем творил Эйхендорф. На третьем этаже живет семья Вендкампов… Ну, да так можно слишком далеко зайти. Скажем проще: у города есть своя история, и она восстает против всех этих плавов. Кстати, Конц утверждает, что реконструкция центра обойдется дешевле строительства любого нового города: экономятся, мол, средства на земляных работах, к тому же не надо прокладывать коммуникации и строить предприятия обслуживания, но доказать он этого не может. За неделю город узнать нельзя. За десять лет — что ж, пожалуй!
Моя жена уже спала. Заглянув в спальню, я услышал ее ровное дыхание. В столовой меня ждал холодный ужин. Тарелка, накрытая белой салфеткой, на ней записка: «Если ты еще и голоден, старый полуночник, корми себя, пожалуйста, сам. Кофе в термосе. Когда тебя будить?» Видит бог, я могу пить кофе и днем и ночью. Мое сердце на него не реагирует. Но на этот раз я к нему не притронулся. Я позвонил в полицию.
Я назвал себя, и меня тут же соединили.
— Господин обер-бургомистр?
— Да. — Мне захотелось добавить — пока что да! Зачем? Какое дело уголовной полиции до нашего спора? Да я и вообще плакаться не люблю. — Речь идет о Зигрид Зайденштиккер. Ее ищут со вчерашнего дня. Вам уже доложили? Что удалось выяснить?
Ничего. Комиссар уголовной полиции знал не больше, чем женщина в трамвае. Никаких следов. Утром допросили учителей. Но и они ничего не понимали. Лишь ее одноклассники рассказали, что Зигрид очень плакала после урока химии. Может быть, плохая отметка? Под конец года у девушки могут сдать нервы. Предэкзаменационная лихорадка, когда кажется, что самое важное на свете — отметка. Будь на то моя власть, я бы их отменил. Педагогика должна изобрести что-нибудь более разумное и справедливое. Я не знаю ни одного человека, чья последующая жизнь соответствовала бы оценкам, то есть тем единицам и пятеркам, которые ставили ему учителя в школе. Может, и Зигрид была травмирована отметками? Спросить об этом я забыл, звонить в полицию второй раз не хотелось.
Дочку Зайденштиккера я впервые увидел год назад во время летних каникул. И тоже в трамвае. Но если мне рассказывать о ней, то надо сперва заметить, что, может быть, о многом из того, что я узнал позднее, следовало догадаться уже тогда.
Прошлым летом еще не во всех трамвайных вагонах были кассы, а следовательно, еще работали кондукторы. И вот однажды смотрю, на конечной станции седьмого трамвая к Паулю подходит девушка в форме кондуктора, разламывает бутерброд с ветчиной, протягивает ему половину и говорит:
— Подкрепись-ка, пап. Мама очень просила меня последить за тобой.
Пауль засмеялся, подмигнул мне и сказал не без гордости:
— Вот она. Моя большенькая.
Едва ли такое определение подходило Зигрид. Разве только если знать, что у Пауля еще трое младших детей. О ней можно было сказать все, что угодно, только не то, что она уже большая. В кондукторском снаряжении, с сумкой на широченном ремне через плечо, она казалась хрупкой и изящной — ребенок, утопающий в серо-зеленой форме кондуктора. Решив, что она, подобно многим студентам и школьникам, «подрабатывает» здесь, я спросил:
— Неужто на каникулы нельзя было придумать чего-нибудь поприятнее? Поездку на море, скажем, или в лагерь? На Балтику или в сосновый лес?
Она покраснела. Я это заметил, хотя ее прелестное личико освещалось только скудным светом в вагоне. Вместо нее ответил все еще жующий Пауль; в голосе его звучало желание защитить дочь.
— Эх, бургомистр, ты в этом ничего не понимаешь.
Чего же я, черт возьми, не понимаю? Я не хотел обидеть ни ее, ни его. Я промолчал, и это, пожалуй, было самое разумное, что я мог сделать в ту минуту. Потому что Зигрид вдруг отвернулась, ее оживление пропало, мои дальнейшие расспросы могли бы еще больше опечалить девочку. Ее одноклассники давно уже были на Балтике, в сосновом лесу. А она, более впечатлительная, чем другие, осталась дома. Впервые оказавшись вне привычной школьной обстановки, она чувствовала себя ущемленной. Там, в чужих краях, каждый день вместе, дверь в дверь или палатка возле палатки, даже лучшие друзья могут друг другу надоесть, могут совсем по-иному взглянуть друг на друга. Тайное там, пожалуй, станет явным. Она слышала, как некоторые девчонки обсуждали, что взять с собой. Можно было подумать, что у них с собой будут не чемоданы, а бездонные бочки. Четыре, пять, шесть пар нейлоновых чулок — разноцветных паутинок — мечта всех женщин, даже будущих, туфли на любую погоду, белье и платья — самые лучшие вещи из самых дорогих магазинов; куда ей с ними конкурировать, да, именно конкурировать, другим словом это не определишь. Расстроившись, она придумала какой-то предлог и отказалась от поездки. Тебе что, опять с ребятишками сидеть надо? Но когда об этом узнала мать и по глазам дочери догадалась об ее беде, она незадолго до каникул принялась пересчитывать свою наличность, до последнего пфеннига, и предложила купить ей новый купальник, тоже в лучшем магазине. Купальник стоит сто тридцать марок