, даже за бикини — вверху ничего, внизу тоже ничего — нужно выложить сотню, а она, ее мать, должна работать за эти деньги чуть ли не месяц. Разве это не безумие? Целый месяц каждый вечер на велосипеде, в дождь и ветер, в холод и в жару, из-за каких-то двух лоскутков. Но хотя бы на пляже, где парни так пялятся на девчонок, Зигрид не должна жаться по углам. Она должна иметь купальник, красный, с черно-белыми кружевами, точь-в-точь такой выставлен в витрине, он будет ей в самый раз, ради него мать готова даже ничего не дарить девочке ко дню рождения. Но Зигрид наотрез отказалась. Она не хочет сидеть на шее родителей и деньги на бикини заработает сама. Следующее лето тоже будет жарким и прекрасным. Жизнь ведь только начинается. Вот почему, когда я с ней познакомился, она была в форме кондуктора.
Время от времени, встречаясь с Паулем Зайденштиккером, я передавал ей приветы. А недавно он показал мне ее фотографию.
— Как, — закричал я, — это та самая худышка?
Одну только осень да еще зиму я не видел Зигрид, но за это время она заметно повзрослела. Я бы ее при встрече ни за что не узнал. Ребята все чаще стали ухаживать за ней. Скромная манера держаться, естественность, легко объяснимая уже известными нам причинами, привлекали многих. К тому же она была красива. Парнишка из параллельного класса, сын не то врача, не то директора или еще какой-то важной персоны, как говорил Пауль, каждый день привозил ее домой на мотороллере. Соседи себе все глаза проглядели, простаивая за дверьми, выходившими в темный коридор, и глядя в замочную скважину: они подсчитывали, сколько раз гаснет двухминутный свет, пока молодые люди прощаются друг с другом. И отцу забот прибавилось. От меня Пауль их не скрывал, я же пытался его утешить:
— Все птенцы когда-нибудь улетают из гнезда. Тебе этого не изменить.
Теперь парень каждое воскресенье приезжал за Зигрид. Звонил, преподносил матери цветы — знает, что положено, — и всегда просил разрешения прокатиться с девушкой за город. Уже зацвела вишня, в небо парили первые ласточки. Казалось, Зигрид хочет наверстать в эти дни все, что было упущено прошлым летом. За несколько часов до его приезда она уже дрожала от волнения, причесывалась, прихорашивалась, на заработанные деньги вместо купальника купила нейлоновую куртку, хорошо защищавшую от ветра, и вообще вела себя так, будто ее только что выпустили из клетки. Наблюдая за дочерью, Пауль думал. Старался доискаться причины столь внезапной перемены в дочери.
— Ох, не знаю, — ворчал он, — ох, не знаю, лишь бы все это хорошо кончилось.
Я пожимал плечами. Наверно, мы, старики, всегда теряемся, когда наши дети впервые влюбляются. В конце концов, нам ведь не остается ничего, кроме надежды.
Вот примерно все, что я знал о Зигрид. И, проскользнув в спальню, тихо, чтобы не разбудить Герту, залезая под одеяло, я подумал, что следовало бы рассказать комиссару о друге Зигрид, лучшем математике параллельного класса, которого она всегда называла «Мой логарифм». Может быть, паренек сумел бы нам помочь? Но я не мог вспомнить его имени. А скорей всего, я его никогда не слышал. Память у меня хорошая. Да и наверняка Пауль сам давно уже снесся с ним. Но мысли об этом происшествии не покидали меня, и тут началось то, чего я боялся. Я ворочался с боку на бок. И хотя за день смертельно устал, сон не шел ко мне.
Я лежал. Прислушивался к бою часов. И все думал о Конце. Зигрид и Конц. До его прихода нас критиковали на окружкоме партии, критиковали весь секретариат и бургомистра, всех вместе и каждого в отдельности. Драили что было сил. Но я человек не больно-то чувствительный — закаленный, и все тут. Наверно, меня закалили в сорок пятом. Когда я вернулся домой — рваный, грязный и тощий, как обглоданная кость, — я увидел, что нацисты — виновники войны по-прежнему занимают тепленькие местечки. И поскольку никто их не гнал, я это сделал. Несмотря на бабью истерику. Я велел арестовать преступников. Я понимал историческую необходимость того часа, не знал, правда, справимся ли мы, достанет ли у нас силы, но не колебался. Теперь или никогда. И никакой пощады. Сколько стоит мир, великие исторические преобразования всегда совершаются за несколько дней. Завтра может быть уже поздно. Итак, я это сделал. Возможно, я человек несколько сентиментальный — в молодости даже стихи писал, — но тряпкой никогда не был.
Нашего первого секретаря недавно освободили от обязанностей. Не сказать чтобы с треском. Но и не сказать чтоб втихую. Напротив. По-деловому, открыто, с полным пониманием дела. И все-таки с тех пор я ощущаю какую-то странную боль. Еще один из наших ушел. Кто придет ему на смену? Он больше не справляется со своими задачами, говорилось на собрании, когда мы освобождали секретаря, у него недостаточно широкий кругозор. Вот самое главное. Это не позор, товарищи, наша жизнь с каждым днем усложняется, это надо понимать. Мы подыщем ему работу по силам и по способностям, там он не будет чувствовать себя неумелым пловцом во время прибоя. Кто «за»? Мы все подняли руки и проголосовали «за». Возможно, мы действовали разумно, возможно, разум возобладал над состраданием. Секретаря направили на преподавательскую работу в спецшколу. А вместо него явился Конц. Тот самый Конц, который каждым своим взглядом предъявляет счет… Если бы я, черт возьми, мог узнать, что он делает, когда не сидит на заседаниях! Живет он пока в гостинице. Приехал из Берлина. Но родом из наших мест. Я читал его анкету. И тем не менее он для меня личность загадочная. Поменял несколько школ. Где-то кончил университет. Получил доктора философии. Но что он делает, скажем, в эту секунду? Пьет водку, играет в карты, любит женщину? У него нет ни жены, ни семьи, а он мужчина в расцвете лет. Когда его представляли секретариату, я отсутствовал, ибо находился в то время на самой скучной из всех дискуссий, в которых мне когда-либо доводилось участвовать. Дискуссия с актерами нашего театра. На тему об искусстве и литературе. Они читали меньше, чем я, и меньше видели пьес, — но один из них встал и спросил:
— А Брехта вы знаете?
Спокойно, товарищ, приказал я себе, будь хладнокровен и мудр.
Лучше бы я в это время был на встрече с Концем и прощупал бы его как следует. Конц. Ты еще будешь являться мне в кошмарных снах. Твои очки… и глаза за ними… огромные, как шары. Они вертятся по кругу, как гигантские раскаленные колеса. С такими глазами, сверкающими и круглыми, я до сих пор вижу во сне своих школьных учителей, которые допрашивали меня на выпускных экзаменах. Одни вызывает к доске и каркает:
— Ну, Брюдеринг, расскажите-ка нам о химическом процессе, на котором основана фотография…
Он показывает мне карточку Зигрид. Остальные хихикают. Язык у меня прилипает к гортани. И вдруг начинает расти. Один и тот же сон. Не могу выговорить ни слова. Брюдерпнг… фотография…
Я знаю, что нужно ответить. Нитрат серебра… Но язык мне не повинуется.
Я испуганно вскочил. Сон все-таки прошел, но я испугался п вскочил. Чья-то рука касается моего лба. Герта.
— Что с тобой? — спрашивает она. — Ты так стонал, что я проснулась. Что случилось?
— Ничего. Успокойся. Ничего не случилось.
Споткнись на чем-нибудь, Конц, думал я, споткнись на чем-нибудь. И ты исчезнешь так же, как появился. Без шума. Как будто тебя никогда и не было. Тебя будет не хватать лишь малюсенькому солнечному атому, да и не тебя вовсе, не твоего тела, не твоей души, а только твоих очков, ведь ему не в чем будет больше отражаться. И конец наваждению!
Голова у меня гудела. Я проспал всего два часа, не больше. От усталости меня знобило, а рядом прикорнул Конц. Он только что закончил свою речь, которую несколько раз прерывали криками с места, а теперь, сидя рядом, внимательно слушал выступления инженеров и архитекторов, курил одну сигарету за другой; когда он зажигал спичку, я видел по дрожанию пламени, что дрожит и его рука. Спичка погасла. Неужто он волнуется? Вот уж никогда бы не подумал. Конц, этот резонер. Да, но против него поднялся весь город. Может, его ошибка именно в том, что он все еще хочет всех переубедить, хотя все против него.
Из своего кабинета я еще раз позвонил в полицию. О Зигрид Зайденштиккер пока ничего нового. Да, парня из параллельного класса уже допросили. Но безуспешно. Еще две недели назад они с Зигрид поссорились. Вот она, юношеская любовь. Улетучивается, как дым на ветру.
Конц, которому я утром обо всем рассказал, бросил:
— Нашел о чем думать, старина. Мне бы твои заботы. Искать потерявшихся дочерей — дело полиции.
Я подумал: пустой он человек, чтобы не сказать бессердечный. Но немного, совсем немного я его понимал.
Людей его слова не затронули. Как это трудно, я знал по собственному опыту. Нет ничего более противного, жуткого даже, чем говорить в уши, которые не слышат, кричать в лес, который не отзывается эхом. В сорок пятом, да и позднее, такое случалось часто. Земельная реформа. Экспроприируйте имущество крупных землевладельцев! Ваших мучителей, ваших эксплуататоров! Но батраки и батрачки боялись свободы. Они не верили нам и молчали. А теперь батраки становятся министрами. Конц дрожал. Не отрывая взгляда от зала, он пытался погасить в пепельнице сигарету. Его рука беспомощно тыкалась в стол. Я взял ее и подтолкнул к пепельнице. Но Конц уже услышал эхо. Возгласы с мест. Вопрос главного архитектора южного района города товарища Кобленца прервал Конца на полуслове.
— Вы понимаете, что это значит? Вы перечеркиваете все наши прежние планы, сводите их к нулю. Вы заставляете нас, если мы, конечно, когда-нибудь согласимся с вами, все начинать сначала. Любую мысль — сначала. Все, что продумано нами, просто-напросто списывается. Вы это понимаете?
— Да, понимаю. — Конц был сбит с толку.
Шум, гул голосов. Я стучал чашкой по кофейнику, используя ее как колокольчик, пока на фарфоре не появилась трещинка и в зале не воцарилось молчание.
Наш город не единственный, которому предстоит реконструкция. Мы не в замке Спящей Красавицы, и техническая революция нас не минует. Существует закон, господа, по которому наука развивается все быстрее и быстрее, так же должно развиваться и наше производство. Так называемой статичной жизни сегодня почти уже нет места, а завтра — будет еще меньше, чем сегодня. Покой точнее, инертность мышления быстро мстит за себя. Динамика, развитие техники и общества час от часу наращивает темпы. Поэтому и мы должны жить динамичней, чем прежде. Духовный суверенитет, господа, с каждым днем приобретает все большую потребительную стоимость. Каждый из нас должен разрабатывать, предугадывать, заранее планировать будущие перемены с учетом законов этой динамики, разумно, то есть там, где перестройка нужна. Возьмите, к примеру, меня. Я по натуре гурман. Люблю поесть. Но если у меня каждый день на завтрак не будет нескольких моих любимых рабочих гипотез, я вовсе перестану думать.