И я снова увидел перед собой Зигрид в серо-зеленой кондукторской форме, разламывающую бутерброд, и подумал: «Да, этот кодекс пошел бы на пользу такому парню, как Герхард Кобленц. Ему надо бы знать, что в жизни есть не только права, но и обязанности. Бедность, конечно, не панацея, о нет. Но ему надо бы знать, как справляются с ней другие. Чтобы купить купальный костюм за сто тридцать марок, почтальонша мыкается целый месяц. Может быть, после этого он не стал бы развешивать по стенкам фотографии бесстыжих девиц в бикини».
На выпускных экзаменах Герхард Кобленц совершил обман. Обман высшего класса. Le grand coup, как сказали бы французы. Но его отец, Кобленц, — вот сейчас он поднял руку, просит слова, — но его отец узрел в этом лишь доказательство технической одаренности сына. Эйнштейн, да и только. Кобленц-старший лишь посмеивался про себя и, казалось, гордился проделкой сынка. В школе имени Гумбодьдта была вентиляционная шахта, которая тянулась от подвала до самой крыши непосредственно рядом с учительской комнатой. За несколько дней до экзаменов Герхард забрался на чердак и па верхнем конце шахты установил прибор для подслушивания. Точно все рассчитав, он опустил в шахту микрофон на уровень вытяжной отдушины учительской комнаты. И когда на педагогическом совете обсуждались темы экзаменационных работ, он все слово в слово записал на магнитофонную ленту и дома преспокойно ее прослушал. Таким образом, экзамен был сдан еще до того, как начался. Ученики пришли в школу с заранее подготовленными текстами. И отличные оценки сыпались одна за другой. Обман, возможно, так и остался бы нераскрытым, если бы школьный завхоз, человек весьма чистоплотный, убирая подвал, не нашел на дне шахты микрофона. Конечно, после экзаменов Герхард хотел убрать микрофон, но кабель за что-то зацепился и, когда тот с силой его потянул, оборвался. Началось расследование. Выяснив, что Кобленц-младший инициатор, всем, кроме него, разрешили пересдать экзамены, а его самого оставили на второй год.
— О каких идеалах может идти речь, — говорил я тогда главному архитектору, — если в самом начале жизни добиваются успеха мошенническим путем?
— Да, — ответил отец, — не следовало втягивать в дело весь класс…
И вот сейчас главный архитектор поднял руку. Я дал ему слово. Должен признаться, я настолько углубился в воспоминания о его сыне, что сначала не понял, почему он говорит не о микрофоне и не о подвале, а о генеральном плане реконструкции города. Кобленц сказал:
— Ваша речь, товарищ Конц, произвела на меня глубокое впечатление…
Я был поражен. После того как он качал головой, я ожидал протеста, что-нибудь вроде «Оставьте городу его голубей и башню». Но это?
В перерыве я снова звонил в полицию, узнавал о Зигрид Зайденштиккер. Ничего. Все еще ничего. Потом я подошел к Концу, чтобы предупредить его:
— Обрати внимание на главного архитектора. Он просил слова. Пусть выступит первым. Если заговорит об Эйнштейне или Лютере, придумай заранее еще какое-нибудь впечатляющее имя…
Конц ухмыльнулся. Что-то он слишком часто ухмыляется.
— «Фауст», — сказал он. — Я отвечу ему цитатой из «Фауста» или «Короля Лира». Гёте и Шекспир — это всегда мощное оружие.
Но до цитаты дело не дошло. Кобленц сказал:
— Ваша речь произвела на меня глубокое впечатление…
Потом он подошел к карте города, взял указку и стал излагать свой план — да-да, свой встречный план:
— Город нужно реконструировать. Смирительная рубашка, доставшаяся нам в наследство от раннего капитализма, становится слишком тесной. Нужна реконструкция, и товарищ Конц заслуживает нашей благодарности. Но… В приведенных расчетах еще не видно большого экономического эффекта. Вариант же, который предлагает он, пока приблизительный, так сказать интуитивный, дает тем не менее возможность логического заключения и как бы является суммой выводов.
— Разве вы сами, товарищи, только что не говорили, что терять попусту время дозволено только господу богу? Но он живет на облаках, а мы на земле.
Яркий свет из окна падал на Кобленца сзади. Таким образом, он стоял в тени и никто не видел выражения его лица. Что это ему вздумалось читать нам лекцию? Мне казалось, что я задыхаюсь. Одна мысль опережала другую. Но Кобленц заставлял себя слушать. Он предлагал проложить трассу с севера на юг не через старый город, а по его окраине. Ибо там, всего в полукилометре от центра, проходит своего рода естественная просека — железная дорога. Рядом с ней и надо прокладывать транспортную магистраль. Тогда Большая Лейпцигская улица, Рыночная площадь, Отважный рыцарь и верхняя часть Бад-Лаухштедского шоссе останутся нетронутыми, и сносить там придется лишь то, что отжило свой век. Из его варианта вытекало также, что туннель нужно прокладывать не через узкую часть города, то есть с запада на восток, а в продольном направлении; эстакаду же, наоборот, строить на месте предполагаемого туннеля. Этот вариант имеет то преимущество, что эстакада одновременно явится и мостом через железнодорожные линии. Он замолк, и я наконец стал легко дышать. В принципе, значит, он соглашается с Концем, только хочет трассу север — юг продолжить далее на юг, а большое пересечение туннеля и эстакады повернуть на девяносто градусов. Кобленц склонил голову, как бы прислушиваясь, еще раз посмотрел па карту так, будто уже видел новые контуры города, кивнул и вышел из полосы света, льющегося из окна.
Конц ощупью искал на столе сигареты. Он снова нервничал, и теперь я, кажется, понимал его. Только что он, казалось, был на грани победы. И вдруг поднимается какой-то Кобленц, обладающий не менее расчетливо-трезвым умом, и отбирает у него победу. Кобленц, этот интеллигент с упрямым лицом крестьянина. Он не сказал ни «да», ни «нет». Не поддержал его и ему не возразил, просто занял промежуточную позицию, а Конц не был к этому готов. Теперь он вынужден прямо и открыто заявить о своем отношении к проекту последнего. Кобленц нанес ему удар его же оружием. Духовный суверенитет приобретает все большую потребительную стоимость.
Ежедневно на завтрак надо съедать пару-другую приглянувшихся рабочих гипотез. Приятного аппетита, Конц, только на этом ты обломаешь себе зубы. Я тебя предупреждал. Тут тебе не помогут ни Фауст, ни Король Лир. И вообще крылатых словечек не хватит. Но минутку!.. Посмотрим, что будет дальше. Дай мне мускусу, аптекарь, подкрепить мою фантазию… Или споткнись, сделай ошибку, Конц. Еще и это! Нет, не надо.
Конц затянулся сигаретой и после тягостного молчания сказал:
— Я прошу дать мне время подумать…
Совещание окончилось.
Но вечером, когда я был уже дома, он позвонил мне. — Карл, — послышался его голос, — я все обдумал. Если у тебя завтра найдется свободный часок, поедем со мной. Обмозгуем новый вариант.
Я сидел за завтраком, читал газету, ел яйцо, точнее, боролся с ним — за пятьдесят лет я так и не отступился от этой неравной борьбы — и изучал таблицу первенства по футболу. Наша команда опять проиграла. Несмотря на то, что за нас играют два защитника из сборной страны, наш вратарь только и знал, что доставать мяч из сетки. А почему? Концу и над этим следовало бы подумать. Городская футбольная команда и городской театр на грани упадка, пустуют кресла, пустуют и трибуны. Если мы хотим посмотреть хорошую игру — на стадионе или на сцене, — мы едем в Лейпциг или в Галле.
Именно так началось воскресенье. Я ел яйцо и читал репортаж о футбольных матчах. Время от времени я ловил себя на том, что думаю о Конце. Чтобы лучше думалось, не нужно съедать ежедневно на завтрак его рабочие гипотезы. Я проглотил кофе, не выпил, а проглотил. Я бы охотно выбросил яйцо в мусорное ведро и отправился бы на кухню, чтобы сварить другое.
Герта посматривала на меня, потом сказала:
— А между прочим, тебе привет от Йохена.
— От Йохена? Кто это? — спросил я.
Она взглянула на меня так, будто у меня не все дома. Ее большие глаза стали еще больше. Вдруг она громко рассмеялась.
— Ты что… Забыл собственного сына? Он собирается взять отпуск на несколько дней и приехать с детьми и Гизелой — это, с твоего позволения, твоя невестка.
Мое раздражение принимало угрожающие формы. Меня раздражало, что наша футбольная команда снова проигрывает, меня раздражало, что я глотаю кофе и не могу справиться с яйцом, что мне не удается найти связь между рабочими гипотезами, меня раздражало, что я все время думаю о Конце и с позавчерашнего дня забочусь о чужих детях больше, чем о собственных, меня раздражало, что Герта смеется надо мной, меня раздражало в это утро буквально все; я возмущался и, скомкав газету, обругал наших защитников, которые слишком много пьют, пьют независимо от того, выигрывают они или проигрывают, а заодно и наших дураков актеров: «Вы читали Брехта?»
Но Герта прервала мои мысли.
— Послушай-ка, бургомистр, — сказала она, — я ведь все вижу. Меня не проведешь. Вот уже сколько дней тебя что-то мучает. Ты не спишь. Потерял аппетит. Мне кажется, тебе надо отдохнуть, необходимо даже.
— Во-первых, — возразил я, — оставь это дурацкое «бургомистр». А во-вторых, что касается отдыха, то скоро мы будем отдыхать так долго, как тебе и не снилось.
— Что ты имеешь в виду?
— А что ты скажешь, если меня освободят от работы как освободили секретаря горкома?
Жена молчала. И лишь немного погодя сказала:
— Смотря за что. Член партии — это не должность, партийная работа — не обеспечение жизни. А какую-нибудь работу мы всегда найдем. А ты-то сам уверен, что тебя следует освободить?
— Не знаю… Со вчерашнего дня ничего точно не знаю.
Потом приехал Конц. Он сам вел служебную машину. Он уже звонил Кобленцу, сговорился с ним и теперь просил меня показать дорогу.
— Ты водишь машину?
— Нет.
— Тогда слушай. За сто метров до каждого угла говори мне, куда сворачивать: направо или налево, только не жди, пока я выеду на перекресток. И еще следи за дорожными знаками: там, где проезд запрещен, висит «кирпич». Знаешь, что такое «кирпич»?