— Ты, Конц, меня совсем за дурака считаешь. Уж не вообразил ли ты, что я жил еще при почтовых каретах?
Я заметил, что он на секунду оторвал взгляд от дороги и внимательно взглянул на меня. Видимо, понял, что о почтовых каретах я сказал в переносном смысле. Во всяком случае, в его глазах промелькнуло удивление. Вечером, когда я вернулся, Герта сказала, что в этих глазах ей почудилось что-то угрожающее, только взглянула и сразу увидела в них что-то угрожающее. Человек с такими глазами смотрит на тебя, как на пустое место, такому все равно, стоишь ты на его пути или нет. «Бабья болтовня», — сказал я ей, тогда я имел право это сказать. Как обманчиво первое впечатление. Конц не выставляет себя напоказ. Он очень сдержан и, прежде чем сказать какое-нибудь слово, десять раз обдумает его; конечно, он прячется за своими глазами; черт его знает, почему они у него такие.
Когда мы подъезжали к дому на Фогельвайде, где жил Кобленц, нас уже ждали. Светило весеннее солнце, через забор свисали первые гроздья сирени, где-то рядом гремел транзистор, а на мощеной дорожке стоял Кобленц в пуловере с закатанными выше локтя рукавами.
— Алло, — приветствовал он нас, лениво помахав левой рукой. Конц, закрывая дверцу, заметил:
— Ну и соседей же вы себе отыскали, доктор. Неужто вы это выдерживаете? Они даже не потрудились приглушить звук.
Кобленц смешался, мне даже показалось, что лоб у него покраснел, и, вдруг обернувшись, перегнулся через низкую кирпичную стенку:
— Выключи этот рев, Герд. Честное слово, надоело. Можешь потерпеть немножко, хотя бы пока у нас гости.
Я невольно повторил его движение и тут только увидел, что там, за забором, его сын не то чистил, не то ремонтировал мотороллер… На траве валялись всевозможные детали, запасное колесо, ящики, коробки, промасленные тряпки, гаечный ключ, другие инструменты. Рядом стоял транзисторный приемник с поблескивающей выдвижной антенной. Герхард послушался и выключил радио. Конц крикнул через забор:
— Битлам глотку все равно не заткнешь, верно?
Щурясь от яркого солнечного света, парень крикнул в ответ:
— Точно! С ними порядок.
Я смотрел на него через плечи обоих мужчин. Коричневое от загара лицо, хотя лето еще не наступило, белые зубы, мускулистые руки — крепкий парень. После того случая в школе я его ни разу не видел, но он как будто ничуть не изменился и на первый взгляд по-прежнему производил, я бы даже сказал, скромное впечатление. Совсем как в тот день, на педсовете, когда мы вынуждены были исключить его из школы имени Гумбольдта. Вспоминая об этом, я внезапно сообразил, что он должен знать Зигрид Зайденштиккер, ведь она тоже училась в школе имени Нейбауэра.
Кобленц пригласил нас в дом. Он извинился за отсутствие жены — она ездит по садоводствам, все хочет достать саженцы бирючины, — поставил на стол импортный коньяк (восемьдесят марок за бутылку, это он, видно, может себе позволить), но Конц отказался — сегодня он за рулем; однако я заподозрил, что он просто хотел сохранить трезвую голову для разговора. Кабинет был увешан старыми гравюрами: город в полдень, город утром, романтическая Заале, за ней обе старинные кирхи, пять башен и среди них наша Голубая. Вдоль стен шкафы, битком набитые книгами. Кобленц знал, зачем приехал Конц; он тут же разложил на столе карту города и концом логарифмической линейки стал водить по улицам, отмеченным красным карандашом. Посыпались названия: Большая Лейпцигская, Рыночная площадь, Отважный рыцарь… А мне не требовалась карта: достаточно было закрыть глаза и только слушать, чтобы узнать каждый проулочек, каждый уголок нашего города. Конц же, наоборот, то я дело прерывал его и требовал объяснений. Кобленц покрывал цифрами один лист бумаги за другим, что-то считал на логарифмической линейке, множил, делил и па вопросы Конца отвечал обстоятельно и точно.
— Что же касается туннеля, то излишне доказывать, что, чем дальше на восток, то есть чем дальше от реки мы перенесем его, тем меньшую опасность будут представлять подпочвенные воды.
Они все перевернули вверх дном, дотошно обсуждали каждую мелочь, распоряжались городом так, будто он был неодушевленным предметом, будто не жили в нем двести тысяч живых людей. Мне хотелось спросить: если для того, чтобы строить, вы хотите разрушать, как вы поступите с людьми? Ведь в каждом доме люди. В каждом камне кусок истории. Но мои мысли тут же перескочили на другое. С улицы донеслось тарахтение мотороллера. Может, парень знает, что случилось с Зигрид? Большая Лейпцигская… Конц, хоть тут ты мне не мешай. Мы должны ее найти. Уже прошло три дня…
Наконец он сказал:
— Я должен вас поблагодарить вашими же словами.
Вы тоже произвели на меня сильное впечатление, доктор. Только одно мне не ясно. Почему вы раньше не говорили о своих планах?
Кобленц чокнулся с Концем и отпил большой глоток.
— Раньше было не время. То денег не хватало, то материалов. А скорей всего, не хватало человека, который мыслил бы такими масштабами, как вы.
Мне стало больно. В словах Кобленца мне послышался намек на меня, и, не скрою, мне стало больно. Неужели и вправду здесь не хватало такого человека, как Конц? Которому неважно, стоит у него кто-нибудь на пути или нет. Выходит, что из-за нас, из-за меня у Кобленца опускались руки? Быть смелым, когда тебя поддерживает весь Центральный Комитет, — это еще не смелость! Конечно, нет. Но так ставить вопрос не умнее, чем спрашивать: «Если вы измените русло реки, куда вы денете воду?» Знаешь, Конц, Кобленц удивил меня не меньше, чем тебя. Я ведь от него ничего подобного не ждал…
Я еще слышал, как тихо, словно между прочим, Конц ответил:
— Не я мыслю такими масштабами, а партия.
На улице мы встретили Герхарда. Он снял с мотороллера глушитель и с диким тарахтением описывал пробные круги. Я его окликнул. Он не услышал. Тогда я кивком подозвал его. Он подлетел ко мне, резко затормозил, подняв колесами клубы пыли, и остановился точно у моих ног.
Герхард снял шлем.
Я стряхнул пыль с брюк и спросил:
— Скажи-ка, Герхард, ты знаешь Зигрид Зайденштиккер, девушку из двенадцатого «Б»? Она с четверга домой не приходила. Может, ты догадаешься, где нам ее искать?
Он пристально посмотрел на меня. Непонятный взгляд! Не то подозрительный, не то смущенный.
— Говорят, у нее был друг. Из параллельного класса…
— Если это вы обо мне… Да, так оно было… Но вот уже три недели как все кончено. Теперь у меня другая… Эта сразу о свадьбе не думает. Никаких фокусов мне не устраивает.
Замолчав, он то ли от смущения, то ли от равнодушия забарабанил пальцами по шлему.
Я испугался. Я никак не предполагал, «сынок не то врача, не то директора, не то еще какой-то важной персоны» — это Герхард. Я испугался и не знал, что сказать.
Но тут заговорил Конц:
— Для вас девушка — это лакомство, как для некоторых чай вприкуску? Так, что ли? — Герхард ухмыльнулся. — Да еще чувствуете себя героем.
— Что же, я не человек, что ли…
Конц, до сих пор подчеркнуто спокойный, пришел в ярость. Впервые я увидел его разъяренным. Жилы у него на лбу вздулись, уши стали красными, глаза словно выцвели. Они поблескивали стальным блеском, как отшлифованное стекло его очков.
— Мне жаль вас. Несмотря на весь ваш цинизм, вы достойны сожаления. Вы так примитивны и глупы, как… — он тоже не мог найти нужное слово, — как болтовня «Немецкой волны».
Он плюнул и потянул меня в машину.
Мы долго ехали молча. У Конца лицо все еще было хмурое. Он, казалось, спрятался за очками, и мне было трудно додумать до конца хоть одну мысль. Я едва не забыл, куда и зачем мы едем. Ах, да. Прикинуть на месте различные варианты архитектора. А я думал о Зигрид, о Пауле, ее отце, о Кобленце и его сыне, о Конце — обо всех вместе. Одна мысль тянула за собой другую. Он старше любого старика. Главный архитектор, который хотел революционными методами изменить облик города, который только что излагал нам планы и проекты с элегантностью кибернетика, если можно так выразиться, не сумел найти простейшей формулы воспитания собственного сына. Я убежден, он ни черта не понял в том, что мы узнали за эти годы. Для него сын всегда будет Эйнштейном.
А Конц все же плюнул ему под ноги. Концу лет сорок, а может, всего тридцать пять, но ему и этого хватит… Так я совсем недавно, еще позавчера думал о нем… Очевидно, я ошибся. Сейчас мне казалось, будто здесь, в доме Кобленца, и на улице перед домом я видел Конца впервые, и не существенно, хорошо он ко мне относится или плохо. Конц, мы с тобой одинаково думаем. Мы с тобой одинаково чувствуем.
Он спросил меня:
— Ты ничего точнее не знаешь? Она что, ждет ребенка?
Я вздохнул.
— Надеюсь, что нет.
На Рыночной площади мы вышли из машины. Конц остановился перед Голубой башней, смерил ее глазами, посмотрел на Роланда, задержал взгляд на его каменном мече и пошел вдоль старой стены. Меж зубцами и в проемах сгоревших окон уже снова гнездились голуби. Они ворковали и хлопали крыльями. Некоторые взмывали вверх, садились на шпили церквей, потом слетали оттуда. Конц внимательно смотрел и на голубей. Наконец поднял воротник куртки и сказал:
— На каком бы углу башни ни встать, все равно дует ветер. Ты заметил, что сегодня очень ветрено?
Я взглянул на небо. Оно было синее и безоблачное. Нет. В воздухе ни малейшего дуновения.
— Удивительная башня. Ранняя готика, если не ошибаюсь. Нужно реставрировать… А теперь пошли. Пойдем по городу. По Большой Лейпцигской, мимо Отважного рыцаря, а потом свернем к железной дороге. Но сначала своди-ка меня к твоему водителю…
В это утро меня уже ничего не удивляло. От Конца — я это уже знал — с минуты на минуту можно было ждать чего-нибудь нового.
Мы вошли в темный сводчатый коридор, навстречу пахнуло холодом. Пришлось включить электричество, хотя на улице светило яркое солнце. Ни одного окна, даже вентиляции нет. Поскрипывали ступени крутой лестницы. Пахло плесенью.
Конц заговорил, и его голос, растекаясь по углам коридора, возвращался оттуда совсем чужим.