«Говорят, она и тогда кормила голубей», — пронеслось у Керстена в голове. Он снова увидел ее среди развалив, в руке — корзина с остатками хлеба, и ему показалось будто он слышит ее голос.
— Я кормлю голубей, — повторила старуха еще раз, нарушив долгое молчание и словно обращаясь к самой себе.
Керстен, взглянув на Забельского, негромко произнес:
— Кто мог ее об этом спрашивать?.. Кому она на самом деле носила хлеб?
Забельский понял.
И вдруг словно пелена спала с глаз Керстена. Он отчетливо представил себе всю сцену и после короткого размышления прикрикнул на старую женщину. Он постарался крикнуть грубо, хриплым голосом, который так часто слышал сам во время допросов и затем в лагере.
— Куда идешь с хлебом? — крикнул он в лицо старухе.
При этих словах женщина в смятении уставилась на Керстена, и страшный испуг отразился в ее глазах. Забельский порывисто схватил Керстена за руку. А женщина при страшном воспоминании стала торопливо, все громче и быстрее произносить какие-то слова, все время одни и те же слова… все время одни и те же слова…
Забельский принялся убеждать ее не волноваться; с большим трудом ему удалось ее успокоить. Она снова вся сникла и сидела, как и прежде, неподвижно, еле внятно бормоча: «Да, да…»
— Что она ответила? — прошептал Керстен.
— Ничего нового, — сказал Забельский. — Она говорит одно и то же: «Я кормлю голубей» — и только.
— Вам понятно, зачем я ее напугал? — спросил Керстен.
— Ясно одно, — ответил Забельский. — То, что слова, которые вы крикнули, или подобные им она уже слышала однажды. И она их вспомнила.
— Кто мог ее об этом спрашивать? — задумчиво сказал Керстен, как бы обращаясь к самому себе.
— Этого не узнать, — ответил Забельский.
Они поднялись. Керстен молча погладил старую женщину по седой голове. С его стороны было жестокостью так бесцеремонно вторгаться в далекое прошлое, преданное забвению, которое избавило ее на склоне лет от воспоминаний о том ужасном времени.
Они вышли. Квартал Св. Марии, залитый яркими лучами утреннего солнца, пробуждался к жизни. Керстен обернулся и увидел старуху, вновь неподвижно сидевшую на пороге, погруженную в свои думы. Она сидела спокойная, умиротворенная, а вокруг нее суетились голуби.
Краков остался далеко позади. «Победа» быстро и без задержек промчалась по улицам города. Теперь широкое асфальтированное шоссе вело через Прикарпатье на юг. Керстен смотрел на дикие, покрытые безбрежными лесами горы, гребни которых достигали высоты 1000 метров. Далеко справа, словно пододвинувшись в прозрачном воздухе, возвышалась над холмами и хребтами одна из высочайших вершин этой горной цепи, голая громада Бабьей горы.
Забельский указал на горную панораму.
— Десять лет назад, — сказал он, — покоя и мира не было в этих горах. В недоступных, непроходимых лесах Прикарпатья жили и боролись, с оккупантами крупные отряды польских партизан…
Между тем машина проехала городок Новый Тарг, перебралась через горную реку Дунаец и стала взбираться по крутому шоссе. Когда они одолели подъем, открылся вид на юг. Керстен в волнении разглядывал ландшафт, представившийся их взору.
Вдали, из дымки, окутавшей горизонт, поднимался к облакам испещренный расселинами и трещинами горный хребет, огромный гранитный массив Высоких Татр… Все ближе и ближе горные обвалы и утесы. Наконец машина остановилась в Закопане, небольшом городке, расположенном у подножия горы-исполина.
Дом отдыха профсоюзов предоставил им комнату. Первые дни прошли в прогулках по горным лесам и альпийским лугам. Но однажды после обеда они отправились в более продолжительную поездку.
Они проехали по улицам курорта, заполненным местными жителями и отдыхающими. Затем дорога у подножия Татр повернула на восток, но вскоре оставила плоскогорье и устремилась к югу, вторгаясь то в дикие заросли горных лесов, то в прохладные долины и мрачные ущелья.
Керстен сидел тихо, неподвижно, поглощенный созерцанием. Они ехали вдоль бурного потока, который устремлялся влево, через гранитные глыбы и каменные пороги. По обе стороны дороги, между стволами срубленных сосен, в тени молодой поросли, на валунах, буйно разрослись папоротник и цепкие вьющиеся растения. Опрокинутые деревья, расщепленные лавинами, загромождали мрачные лесные тропы. Извиваясь, как серпантин, дорога поднималась по склону горы все выше и выше. А когда лес отступал от края пропасти, им открывался вид на темные горы, снежные вершины которых сверкали в солнечных лучах высоко над сумрачными ущельями. Только к вечеру путешественники достигли цели. Керстен вышел из машины. Оглянувшись, он увидел, что стоит в котловине на берегу озера. В кристально чистой и прозрачной воде отражались белые облака, а со всех сторон озеро обступали голые скалы. У самой воды виднелась хижина из толстых бревен, с плоской кровлей, опиравшаяся на гальковый скат; от падающих камней она была защищена полосой искалеченных сосен. Далеко по ту сторону озера низвергался водопад, грохоча и наполняя долину таинственным гулом.
На противоположном берегу озера из воды поднималась громадная скала, испещренная расселинами, забитыми льдом; Северная стена горной цепи — Мегушовецкий пик. На его западном склоне, обращенном к заходящему солнцу, острый зубец горы Мних вписывался темным треугольником в синее небо. Облака, подобно клубам пара, проплывали над хребтом.
Керстен и Забельский по узкой тропинке пошли вдоль озера. Над низкорослыми деревцами и карликовыми соснами возвышались только отдельные хвойные деревья. Возле самой тропинки прозрачная ледяная вода озера легкими волнами билась о берег.
У подножия водопада они остановились на отдых. Оба смотрели то вверх, на сверкающую вершину, то вниз, на ее отражение в лазурно-зеленом озере.
— Морское око, — сказал Забельский задумчиво. — Так называется озеро, — пояснил он. — Древние сказания жителей Татр гласят: горное озеро неизмеримо глубоко, таинственными подземными путями оно связано с океаном, здесь океан смотрит на небо, это его око. Порою из неведомых глубин на берег озера выбрасывает обломки кораблей, потерпевших крушение в дальних морях.
В то время как Забельский рассказывал, по дороге вдоль берега к ним приближался незнакомый мужчина; остановившись возле них, он воткнул свою палку в тальковую насыпь. Окинув взглядом Забельского и Керстена, он спросил, можно ли ему отдохнуть в их обществе.
Забельский ответил согласием. Керстен рассматривал путника. Это был мужчина лет сорока, загорелый, крепкого телосложения. На голове — берет, лицо энергичное, иссеченное морщинами. Одет он был в шорты из коричневого вельвета и грубый серый свитер. Через плечо висел кожаный ягдташ. Спортивная куртка, свернутая в виде широкого пояса, была закреплена на бедрах, толстый пеньковый канат обвивался вокруг плеча. Ноги были обуты в тяжелые, подбитые гвоздями горные ботинки.
Незнакомец опустился на землю, воткнув рядом в горную породу свою палку. Это была альпинистская палка, которую всюду можно увидеть в Татрах: на толстой, искусно вырезанной ручке вместо клюки была укреплена кирка.
— A-а… Гость из Германии, — сказал незнакомец на правильном немецком языке. — Это здорово, добро пожаловать. Советую вам остаться на Морском оке как можно дольше! Окупится с лихвой. Места стоят того!
— А вы откуда идете? — спросил Керстен.
Незнакомец указал рукой назад.
— Мегушовецкий пик, — ответил он, — вон тот исполин в две с половиной тысячи метров околдовал меня.
С этими словами он вынул из ягдташа хлеб и копченую колбасу и предложил Керстену и Забельскому отведать того и другого.
Они стали есть. Затем незнакомец сложил нож, удобно вытянул ноги и сказал:
— Да, Северная стена… Впрочем…
Он слегка приподнялся и представился:
— Славский, Славский из Горцов, по профессии штейгер. — Он засмеялся. — Сейчас нахожусь в отпуске. — Затем продолжал: — Знаете, Северная стена привлекает меня уже много лет… А что такое гора Гевонт? Место семейных прогулок. Свиница? Объект тренировок для начинающих. Зато Северная стена… Словом, сегодня я пытался найти подступы.
— К Северной стене? — почти испуганно воскликнул Забельский.
Он жестом указал Керстену на противоположный берег, где исполинская скала поднималась из озера.
— Насколько мне известно, Северная стена была покорена всего раз или два. Вы хотите подняться один, без проводника?
— Нас трое, — сказал незнакомец. — Трое хороших друзей. Я могу сам быть проводником, — добавил он не без гордости. — Я знаю Татры как родной дом. Назовите вершину, на которую я не поднимался бы. Мегушовецкий пик? Что ж, извольте, моя фамилия давно уже занесена в книгу штурмовавших эту вершину. Мы начали тогда восхождение с юга, со стороны Чехословакии. Это было в марте, шесть пли семь лет назад. Я помню совершенно отчетливо. Понимаете, нас предупредили о погоде. Но какой толк в таком предупреждении, если любишь горы? Правда, при спуске нас все-таки настиг снежный буран… — Он помолчал. — Вы не знакомы с Татрами, — сказал он, обращаясь к Керстену. — Вам непонятно, что означает здесь снежный буран… Короче говоря, речь шла о жизни и смерти. Вероятно, это было самое ужасное, что мне когда-либо пришлось пережить. Впрочем, нет! — Он засмеялся. — Память подводит. В сорок четвертом в Варшаве все выглядело куда безнадежнее, но и это пережили… Курите? — прервал он свой рассказ и предложил Керстену табак в кисете из козьей кожи. — A-а, нет трубки. Почему? Курить трубку — самое большое удовольствие. — Он набил трубку, зажег спичку и выпустил изо рта густое облачко дыма. — Так вот, — продолжал он, — речь идет о Северной стене. Сейчас лето. У нас уже есть опыт: в зимний период лучше оставить в покое Мегушовецкий пик…
В долину с гор надвигались сумерки. Казалось, они обнажили вершины — скалы засверкали золотом в лучах заходящего солнца, тогда как долина наполнилась мраком. Сияние горных вершин отражалось в озере тысячами огней. Затем все померкло. Внезапно на небе зажглись звезды.