— Ночь в горах наступает рано, — сказал Славский и предложил погреться горячим чаем в горной хижине.
Они пошли по темной тропе вдоль озера к рубленому домику, из окон которого падал мягкий свет. Все трое сели за стол из неструганого теса. Забельский заказал чай.
Керстен смотрел в темноту; взяв в руки стакан с горячим чаем, он почувствовал, как окоченели его пальцы. С заходом солнца в долину потянуло морозцем.
— Вам нравится наша страна? — спросил Славский. — А где вам нравится больше всего? — Стремясь быть убедительным, он оживленно жестикулировал. Затем схватил Керстена за руку. — В самом деле, одно какое-то впечатление всегда бывает сильнее других. У меня, во всяком случае, так. Татры! Думаете, я когда-нибудь смогу расстаться с этой природой? Вероятно, работа под землей приводит к тому, что хочется забраться высоко в горы!
Керстен смотрел на ночное озеро словно завороженный и не без усилия заставил себя отвлечься от своих мыслей и грез.
— Вы уроженец Горцов? — спросил он.
— Собственно говоря, нет, — ответил Славский. — Я родился в Татрах, недалеко от Закопане. Пятнадцатилетиям мальчуганом пошел работать на шахту в Верхней Силезии. Так пришлось — ведь нас было семеро детей, а родители безземельные. Впрочем, в Силезии я научился немецкому языку, правда, не в совершенстве, но сами видите — мы можем беседовать. Потом началась война и погнала меня через всю Польшу: Лодзь, Гданьск, Белосток; наконец я попал в Варшаву.
Керстен кивнул. Слова, сказанные Славским раньше, вновь всплыли в его памяти.
— Когда вы были в Варшаве? — спросил он. — Вы говорили, что все тогда выглядело безнадежно, однако вы остались в живых.
— Осенью сорок четвертого, — ответил Славский. — Вы представляете себе ход событий? Приближалась Советская Армия. Восстание было ловким трюком со стороны буржуазии, вернее сказать, провокацией. Она хотела опередить Советскую Армию, помешать созданию народного правительства. Конечно, я не мог тогда разгадать всю эту подоплеку. И я присоединился к повстанцам, разве мог я остаться в стороне и сидеть сложа руки, когда стреляли по оккупантам? Вы согласитесь, что не мог!
— Расскажите подробнее, — предложил Керстен.
Славский живо кивнул.
— Чаю! — попросил он. — Раз уж я должен рассказывать, так без чаю мне не обойтись.
Он сделал знак девушке в пестрой национальной одежде, обслуживавшей немногих гостей. Пока наполняли стаканы чаем, он продолжал:
— Естественно, я не могу теперь припомнить все подробности. Однако слушайте. Это было в последние дни восстания.
Керстен слушал, всматриваясь через окно вдаль. Ночное небо, освещенное луной, встававшей из-за гор, светлело. Причудливый силуэт горы-исполина грозил сверху деревянной хижине.
И вновь от рассказа Славского изменился мир. Перед глазами Керстена возник разрушенный город, опустошенный, безутешный. Наносы гальки превратились в груды щебня. Горные хребты потонули в темноте; казалось, это разбитые фасады домов поднимаются в небо.
— Нас преследовали…
Это был голос Славского. Он доносился словно издалека.
— Мы защищались до последнего патрона. А затем — безнадежное бегство по развалинам и… ночь.
Казалось, наступил конец света, Страшный суд, город погиб и перед ними простирался лунный ландшафт. Среди кратеров и кольцевых гор сновали тени, гонимые морем дыма и огня. И время от времени раздавались выстрелы: каждый третий выстрел бросал человека в лапы смерти. Никто не мог сказать, много ли выстрелов раздалось в ту ночь и в предшествовавшие дни, никто не считал убитых. Огонь винтовок и автоматов казался лишь робким голосом в грозном хоре уничтожения; по соседству, в городских районах Коло, Млыв и Сроднице, гремели взрывы. В развалинах добивали оставшихся в живых повстанцев, а отряды подрывников взрывали дом за домом, улицу за улицей. Ночь побагровела от крови и огня.
Пытаясь спастись от смерти среди этого хаоса, бежали четыре человека, они спотыкались о щебень, падали на землю, вскакивали от любого окрика, раздававшегося поблизости, прятались в воронках и расселинах. По ним стреляли. Спасения не было, их окружили; раненные и безоружные, они были обречены на верную смерть.
У Славского иссякли последние силы. Он не мог идти дальше, не мог сделать ни шагу. Он бросился на землю, прижавшись лицом к щебню, и услышал, как впереди упал другой, вероятно тот молодой парень, который несколько дней назад подбил танк. А теперь он лежал, прильнув к обломку стены, его ноги подергивались, и сапоги бились о голову Славского. Конец был для них желанным, они хотели умереть, смерть — лучший исход, которого они могли ожидать в этом мире.
И вдруг совсем рядом, за обломком стены, раздались голоса, голоса немцев. Славский вскочил и побежал. Бежал пригнувшись. Бросился в канаву, крепко вцепился в каменистую породу, а там позади, где лежал юноша, трещали выстрелы, и звериный крик на мгновение заглушил взрывы.
Однако Славского уже обнаружили, но, пока щелкали затворы автоматов за его спиной, он вновь пустился бежать. И тут увидел, что двое других его товарищей еще рядом с ним. Вдруг впереди сверкнул огонь, им стало ясно: спасаясь от смерти, они бежали в ее объятия. Славский стиснул зубы. «Только не закричать!» — успел он подумать и затем провалился куда-то в бездну; его тело содрогнулось от невероятного толчка. Славскому показалось, словно страшная тяжесть навалилась на него, потом наступила тишина. Это могла быть только смерть. «Так вот, стало быть, как это бывает», — подумал Славский и вдруг услышал над собой возглас: голос был грубый, словно чем-то удивленный, затем шуршащие шаги удалились. Но вот как бы издалека донеслись обрывки польской речи, проклятия и вырвавшиеся со стоном слова: «Улизнул…» Только тогда Славский осознал, что он еще жив.
Другой беглец, который упал на Славского, поднялся с трудом. Это был, видимо, крестьянин-толстяк, который всегда так охотно пел. Он лежал на Славском довольно тяжелым грузом. И в самом деле это оказался крестьянин. Он вытер с лица кровь и тихо позвал в темноту: «Славский!» Славский тут же откликнулся.
Гул выстрелов, грохот взрывов теперь приглушенно доносились до их слуха. Над ними через пролом величиной не больше слухового окна светился слабый отблеск пожаров. Через этот пролом они провалились на глубину более пяти метров. До сих пор беглецы не могли по-настоящему осознать, что остались в живых. Теперь они прикинули. Бой гнал их в направлении Старого Мяста. Оба не знали, что под старыми домами, средневековыми церквами и монастырями имелись глубокие подвалы, лабиринты ходов и переходов, ведущих к крутому берегу Вислы. Они зажгли спичку и в ее неверном свете увидели, что стоят среди красных кирпичных стен в каморке с затхлым воздухом, в которую вел низкий сводчатый ход. Они стали ощупью пробираться вдоль сырых стен, недоумевая, куда может их привести этот путь. Скоро они уже не знали, далеко ли ушли, сколько времени прошло с момента их спасительного падения. Иногда ход разветвлялся, один раз они вынуждены были вернуться обратно, так как обломки и щебень завалили путь. Вслед за ощущением радости, что они спаслись от врага, пришел страх, что можно заблудиться и навсегда остаться замурованными. Избежать смерти лишь для того, чтобы здесь, под землей, умереть с голоду? Наконец они натолкнулись на ступени, которые круто поднимались наверх и привели беглецов в темный и низкий подвал, где оба не могли даже встать во весь рост.
Они посовещались шепотом, словно кто-то мог их подслушать. Вероятно, где-то есть выход, им необходимо его отыскать, попытаться выйти к Висле и вплавь добраться до противоположного берега, затем дальше, на восток, к свободе, жизни, навстречу армии, которая уже несколько дней назад вошла в пригород восточнее Вислы. Крестьянин вновь порылся в кармане, ища спички.
Хотя в темноте они едва узнавали друг друга, оба, как только вспыхнула спичка и пламя осветило низкий кирпичный свод, посмотрели в одном направлении, оба уставились в угол, и у обоих от ужаса почти перестало биться сердце.
Крестьянин выронил спичку, их вновь окутал мрак; наступила полная тишина, и только слышалось прерывистое дыхание обоих мужчин. В углу подвала, скрытая тьмой, царившей под сводом, сидела закутанная в платок старуха.
— Если будете молчать, — донесся из угла хриплый голос, — не произнесете ни слова и не будете зажигать света, им не найти вас!
— Рассказ мой близок к концу, — продолжал Славский. — Женщина, которой было уже за шестьдесят, в начале боев успела скрыться в глубоком подземелье, находившемся под Старым Мястом, и поэтому избежала эвакуации. Она взяла с собой небольшой запас продуктов, но его хватило ненадолго, нас ведь теперь было трое. Чтобы не умереть с голоду, нам надо было вскоре покинуть наше укрытие. Но об этом нечего было и думать. День и ночь по развалинам шныряли патрули, подвал был надежным убежищем, а за его стенами нас подстерегала смерть. Старуха, однако, знала дорогу на волю, она хотела принести нам еду, но мы не отпускали ее. Через несколько дней, когда мы, обессилев от голода, заснули, она тайком покинула нас, а через несколько часов возвратилась и принесла хлеба. Это были заплесневевшие горбушки, вымазанные известкой, изгрызенные крысами, но это был хлеб. Каждую ночь она откапывала его из-под развалин, к тому же приносила воду. Наши предостережения были бесполезны. Никто ее не обнаружит, уверяла она. Ну а случись это, она ведь старуха…
Так мы жили не знаю сколько времени. Когда мы покинули подвал, был конец октября.
Однажды ночью старуха больше не вернулась. Мы ждали ее весь следующий день, но напрасно. Не знаю, была ли она расстреляна или лежит погребенная под рухнувшими развалинами… Когда наступил вечер, мы решили бежать. И благополучно добрались до противоположного берега. А неделю спустя уже сражались в рядах Войска Польского.
В хижине наступила мертвая тишина.
— Когда вы были последний раз в Варшаве? — спросил наконец с улыбкой Забельский.