— Этот костюм — свидетель всех радостей и печалей в моей жизни, — сказала женщина, дотрагиваясь дрожащей рукой до сукна. — У тех, кто беден, как мы, немного найдется в доме вещей, которые хранили бы воспоминания.
И это, конечно, правильно. Пожалуй, еще правильнее вообще не иметь ничего, что могло бы навеять воспоминания. Но как уничтожить потолок в комнате, или дерево, или небо? Небо, под которым происходило все то, что хочется забыть и никак нельзя. А одежда? Ведь какую-то одежду человек должен иметь на себе, иначе он и вовсе будет походить на зверя. Вот и этот костюм, который ты теперь будешь носить, — только дал бы бог, не слишком долго, — этот костюм таит в себе много воспоминаний. Ты, сынок, еще только наполовину взрослый и, конечно, не поймешь всего. Но я надеюсь, кое-что из рассказанного все-таки задержится у тебя в памяти и поможет тебе, когда ты останешься один… Увы, неизбежно наступит день, и меня возле тебя не будет… с этим уж ничего не поделаешь. Или ты уйдешь от меня, или я уйду из твоей жизни, ведь мне уже больше пятидесяти и перестрадать пришлось немало. Мне хочется только одного — чтобы ты раньше меня познал правду, горькую и прекрасную правду жизни. Не верь, если кто-нибудь будет убеждать тебя, что память превращает печальные события в радостные. Это ложь! То добро, что ты сделал другим или другие сделали тебе, останется добром, а зло всегда будет злом. Есть ли бог на свете или нет, но каждый из нас однажды должен предстать перед судьей. Вот и сейчас, ты — плоть от плоти моей, а я держу перед тобой ответ, чего мне это ни стоит. Я надеялась, что ты попросту наденешь костюм и порадуешься, что он, на худой конец, годится тебе. Но ты задаешь мне вопросы, и я не имею права молчать.
Мальчик растерянно взглянул на мать. Он еще никогда не слышал от нее подобных слов и никогда не видел ее в таком состоянии. Она казалась ему незнакомой, чужой, лицо ее побледнело, покрылось неестественной желтизной, вплоть до поседевших, гладко зачесанных назад волос. А глаза, эти добрые, спокойные материнские глаза странно мерцали, их взгляд то устремлялся вдаль, к чему-то незримому, то вдруг они словно пугались чего-то, и тогда дрожь пробегала по тонким бровям, вздрагивали губы, шея и руки, натруженные материнские руки. Что все это значит? Мальчик силился понять, но безуспешно — слишком ошеломлен и подавлен был он сам. Ему почему-то стало вдруг тесно в этом костюме, его уже больше не интересовало, чей это костюм. Грубая, жесткая ткань взмокла от пота и жгла ему колени. С каким удовольствием он сорвал бы с себя этот наряд! Но он не шелохнулся, он остался сидеть и поспешил с жаром заверить мать, что костюм ему очень нравится, он как раз впору, ни у одного конфирманта в селе не будет такого костюма. Наивный мальчик надеялся, что ему удастся отвлечь мать и она перестанет говорить таким загадочным тоном. Ему хотелось успокоить ее. Пусть она снова будет такой, как обычно: молчаливой и всегда чем-то занятой. Но едва она заговорила, мальчик с замиранием сердца стал прислушиваться к ее словам. Уже давно в его детской душе зародились мрачные предчувствия и не желали его покидать. Восьми лет он пошел в школу, и все эти годы его сторонятся одноклассники. Спрятавшись в вересковых зарослях, они кричат ему вслед: «Твой отец — кровавый убийца!» И в эту минуту ему вновь послышались их голоса…
— Порой моя прошлая жизнь кажется мне дурным сном, — снова заговорила мать, и чувствовалось, с каким трудом дается ей сейчас каждое слово, обращенное к сыну. — Прежде здесь было все иначе. В этом домишке жила семья паромщиков, а вон там, всего в нескольких шагах от ворот, начинались сходни. От одного берега Эльбы к другому ходил паром — его называли «Хильда». Мой отец, всю жизнь проработавший на этом пароме, дал такое же имя мне, своей единственной дочери.
Когда мне исполнилось семнадцать лет, родители стали два-три раза в году пускать меня в Ферхфельде на танцы. Там меня приглашал всегда один и тот же юноша в коричневом костюме — в том самом, который сейчас на тебе. Ни у одного парня в селе не было такого роскошного костюма. Он был тогда новехонький, не то что нынче — потертый и залоснившийся, — только что сшит на заказ, из первосортного сукна и по последней моде, будто для важного господина из города. Помещичьему батраку долго приходилось откладывать по грошам, чтобы купить себе костюм и ботинки к нему. Но мой кавалер, чтобы сделать мне приятное, сумел этого добиться. Он видел, как я, бывало, глаз не свожу с тех, на ком нарядное платье, не то что у нас, бедняков: мы-то ведь и в церковь и на танцы ходили в той же одежде, в какой возились дома, в убогой лачуге да в грязном хлеву. Правда, хозяин поместья был всегда одет с иголочки, и давалось это ему без всякого труда, но он был таким жирным и неуклюжим, что вызывал только отвращение. Завидев его, каждый спешил уйти подобру-поздорову. А с моего парня все просто глаз не сводили. И он в своем новом костюме ходил сияющий в толпе вздыхательниц, которые завидовали мне, потому что танцевать он приглашал только меня. Я боготворила своего милого, а во время танца склоняла голову к самому его плечу — ведь новое сукно так дивно пахло; а когда я дотрагивалась до него, оно казалось мне чем-то необычайно драгоценным. Все равно как бархатный покров с вытканным серебряными нитями крестом, что лежит на церковной кафедре. Я сказала ему о мелькнувшем у меня сравнении и сразу же пожалела об этом, мне подумалось, что парень высмеет меня. Но он только серьезно и молча кивнул. В тот вечер он проводил меня до дому. При ярком свете луны стояли мы там, внизу, возле самой воды. Я мечтательно склонилась над гладкой, как стекло, поверхностью. И тут он впервые поцеловал меня. Я же была совсем еще глупой девчонкой. Меня больше заинтересовало наше отражение в реке, и я крикнула: «Смотри-ка!» Но когда я разглядела, каким поношенным кажется мое старое платьице рядом с его парадным костюмом, мне стало жаль себя, и я со всех ног бросилась к дому.
До следующего праздника было еще далеко, и я прямо-таки сгорала от желания купить себе новое платье! Я стала откладывать каждый пфенниг, который мне перепадал. Ведь я помогала отцу, собирая с пассажиров деньги за перевоз, и иной раз получала «на чай». Незадолго до троицына дня я отправилась в город за покупкой. И велико же было мое разочарование, когда всей накопленной суммы не хватило даже на дешевенькое платьице. У меня пропала всякая охота идти на праздник в село. Парень будто бы все глаза проглядел, высматривая меня в тот вечер.
Только к празднику урожая удалось мне справить себе платье, о каком я мечтала: из настоящего шелка, розовое, с черной вышивкой на воротничке. Я зарделась от радости, когда родители, одобрив покупку, обещали к следующей пасхе купить мне туфли па высоких каблуках. Раньше уж им никак не удастся.
Задолго до начала праздника я чуть не первой была в зале, ловила на себе восхищенные взгляды, но хотела понравиться только одному, которого с нетерпением поджидала… Сколько времени прошло, не знаю, шум вокруг нарастал, вот уж и музыканты поднялись на помост, усыпанный цветами и колосьями, как это принято на праздниках урожая, а я все сидела, глядя на стакан пива, стоявший передо мной. Но каждый раз, как открывалась дверь, я устремляла взгляд навстречу входящему. Когда же начались танцы, я вся словно сжалась, боялась даже дышать — я поняла, что он не придет. И все же твердила себе упрямо: он здесь, он должен быть здесь, он непременно придет, сейчас, сию минуту… И тут мне почудилось, что я слышу его голос, я вскинула голову, готовая броситься навстречу, но это был не он. Незнакомый мужчина что-то говорил мне, наклонившись над столиком. На меня стали поглядывать с усмешкой. Я закрыла глаза, мечтая об одном: уйти, уйти отсюда как можно скорее, покинуть эту шумную толпу. И вдруг меня словно по сердцу резануло. Через весь зал стремительно шел самый молодой из помещичьих батраков, коротышка-конюх, в рваной рабочей одежде. Вокруг меня началось какое-то движение, танцующие пары останавливались… Мне подумалось, что кто-то решил сыграть со мной глупую, злую шутку — парень явно направлялся прямо ко мне. И только когда он остановился передо мной, тяжело дыша, с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас, я поняла: случилось несчастье, парни послали за мной, чтобы я шла, шла немедля.
Люди, толпившиеся в прихожей господского дома, завидев меня, расступались. На каменной лестнице виднелись следы крови. Кто-то сказал, что врач еще не прибыл. Я слышала все, о чем шептались вокруг. «У него нет родителей», — сказал какой-то мужчина. А одна из женщин без конца повторяла: «Что теперь с ним будет? Как ему жить дальше?» Через высокую белую дверь меня провели в комнату. Там стоял сам хозяин поместья. Он сочувственно кивнул мне.
— Пострадавший просил послать за вами, — сказал он.
«Но что же, в конце концов, случилось?» — хотелось мне крикнуть. Какие-то женщины рвали на полосы холстину и склонялись над кроватью. Тут все поплыло у меня перед глазами: и снующие люди, и кровавые пятна на паркете. Помещик подошел ко мне и почти торжественно заявил:
— Раненый останется здесь, в моем доме. Было бы смешно, если бы он не остался здесь.
Наконец я увидела того, кого весь вечер напрасно прождала. Лицо бледное, искаженное болью, подушка вся в крови, а рука, та, что обнимала меня во время танца, обмотана холстиной. Какая-то пожилая женщина шепнула мне:
— Как хорошо, что вы пришли!
Мне хотелось хоть чем-нибудь помочь ему, облегчить его страдания. Я принялась разматывать пропитавшиеся кровью холщовые полоски и забинтовала руку свежими. Когда я склонилась над ним, мне показалось, что он улыбнулся. Губы его слегка скривились, впрочем, возможно, от боли. И я мысленно стала ругать себя за то, что прикасалась к нему недостаточно бережно.
— Он такой молодец, даже не кричал. Лучше бы он закричал тогда, прямо у машины! — приговаривала одна из женщин.
Не один раз сменила я повязки, пока наконец явился врач. Раньше при виде крови мне всегда становилось дурно, а теперь я стояла возле пострадавшего, не сводя глаз с его искалеченной руки: четырех пальцев на ней не было, а большой палец беспомощно висел окровавленным обрубком. Хозяин клялся и божился, что подобный несчастный случай у него в поместье впервые. Парни очень торопились, им, видите ли, не терпелось попасть на танцы, а он, естественно, не отпустил их. Они резали солому на корм скоту, и закончить надо было непременно в тот день. Да-а. Во время работы это и случилось. Парень-то хоть куда, а вот встал к машине в хорошем костюме. Работать нужно расторопнее… Так оно и случилось…