День за днем я только и видела его за работой. Едва он вступал на паром, как сразу же становился мне чужим, далеким. Ухватив левой рукой руль, он искалеченной правой делал мне знак — крепить или отпускать канат. Но это было излишним — я, уже давно выполняла свои обязанности как автомат. Отец любил отдавать мне приказания, и Иоганнес старался ему подражать. Он перенимал даже его манеры, вначале неловко и нерешительно, потом с непостижимой уверенностью. Озлобленный, углубленный в себя, вел он паром, не обращая никакого внимания на пассажиров и только пристально следя за тросом, разрезавшим водную поверхность. Каждый раз, подводя паром к мосткам, он волновался. Причалив, бегло кивал тому или иному из пассажиров, которые обращались к нему во время поездки, и сразу высматривал новых. Бросал он руль лишь в тех случаях, когда надо было что-нибудь починить на пароме или проверить. Ни один пустяк, ни одну мелочь он, бывало, не оставит без внимания. А по вечерам они с отцом только и говорили о пароме да об уровне воды, о скорости течения и о многом другом, что, пожалуй, никому, кроме них двоих, не было интересно. Оба они всю душу вкладывали в свою работу. Право же, трудно представить себе жизнь, более бедную событиями, чем жизнь паромщика. Ведь далеко не каждый день обрывается трос, и всего один раз пришлось прыгнуть Иоганнесу в ледяную воду. Наши будни были такими же серыми и унылыми, как вода в Эльбе. Одни и те же люди снова и снова поджидали паром. Лишь в отпускное время, случалось, появлялись один-два незнакомца и вызывали всеобщее любопытство. Частенько вспоминала я те дни, когда только познакомилась с Иоганнесом, и думала о том, как изменился он с тех пор.
Сняв свой парадный костюм, он распрощался и со своей молодостью. Еще на свадьбе он разгуливал веселым и задорным, хотя каждый, глядя на его искалеченную руку, старался выразить ему сочувствие. Всем своим видом он, казалось, говорил: такого парня, как я, не так-то просто выбить из седла. Он думал, верно, тогда, что и дальше в праздник будет пиво и танцы. Помнится, он нашептывал мне насчет путешествия вверх или вниз по Эльбе, о чем я давно мечтала. Да, возможно, лучше бы мы и в самом деле уехали отсюда, только не на две-три недели, а навсегда. Где-нибудь вдали от Эльбы и парома следовало поискать свое счастье. А здесь, в этом жалком домишке, нам всем было слишком тесно. Моя мама, умирая, сказала: «Ну, вот и ладно, теперь вам будет немного посвободнее». И кто знает, может быть, она умерла не из-за удушливых запахов, шедших с реки, а чтобы освободить место для нас троих и для ребенка, которого я уже носила под сердцем. Мы надрывались из последних сил, зарабатывая себе на кусок хлеба, но нам не хватало даже воздуха, чтобы дышать, и не у каждого была своя постель. Теснота и скученность делали нас бесчувственными и мелочными.
Как это ни было горько, но я с каждым днем убеждалась в том, что Иоганнес больше думает о нашем злополучном пароме, чем обо мне, о моих родителях и даже о себе самом. Такое сразу и не заметишь. Женившись, мы оставались чужими друг другу. И уже через год, когда у меня родился ребенок, я твердо знала, что буду жить с этим человеком только из чувства долга, но счастлива с ним никогда не буду. Я с болью в сердце сознавала, что тогда, в первый год нашего супружества, он прыгнул в ледяную воду Эльбы, только чтобы спасти паром — нашего кормильца. Конечно, он был человек честный, добросовестный, самоотверженный. И вместе с тем он, казалось, слишком крепко усвоил заповеди моего отца. Разве дело в искалеченной руке? Он искалечил себе душу, погубил свое сердце, которое билось теперь только ради денег. Так он погубил и наше счастье…
Когда стоишь на пароме или возле сходней, тебе далеко видны степные просторы в той стороне, куда течет Эльба. Этот мир цветов и кустарников по-своему нов в каждое время года. Изо дня в день здесь, у сходней, собиралось человек по двадцать, а то и целая сотня. Интересно иной раз было послушать их разговоры. Случались, правда, и такие пассажиры: буркнут чуть внятно «спасибо» и сунут мне в руку мелочь «на чай». Это было самое мучительное для меня. В то время я была молода, такая серая, однообразная жизнь не радовала меня. В голове у меня возникали тысячи желаний и планов. Они не оставляли меня и во время работы, и в те часы, когда паром бездействовал. То, в чем Иоганнес нашел смысл жизни, но могло удовлетворить меня.
Седьмого апреля 1930 года здесь, в этом домишке, у меня родилась дочка. Мы назвали ее Аннеле. Мне хотелось отметить ее крестины как можно торжественнее. Я просила и отца и Иоганнеса в этот день оставить паром в покое. Но они и не подумали исполнить мою просьбу. Уже пора было отправляться в церковь, а Иоганнес все не отходил от руля. Наконец его сменил мой отец. Как я ни умоляла мужа сопровождать меня в церковь, он только упрямо тряс головой и твердил, что хозяин никогда нам не простит, если мы нарушим свой долг. Потеряв терпение, я ушла одна с ребенком. Неподалеку от Ферхфельде Иоганнес нагнал меня и, с упреком взглянув на меня, взял из рук дочку. Утро было сумрачное, дождливое. Я даже не удивилась, увидев на Иоганнесе тот самый старый прорезиненный плащ, который только что был на отце, когда он спускался к парому. Лишь в церкви я заметила, что под плащом у Иоганнеса надет его лучший костюм. Я почувствовала себя такой счастливой, что на радостях созвала вдвое больше гостей, чем у нас было стульев. Никто из приглашенных не отказался. И вот мы все вместе отправились по весенней распутице в долгий трехкилометровый путь. Право же, получилось настоящее праздничное шествие. Иоганнес, казалось, радовался не меньше меня. Он был так возбужден, что на обратном пути даже плащ забыл застегнуть, и, когда мы наконец добрались до дома, пиджак его промок насквозь.
Я гордо восседала рядом с мужем на кровати, которую мы придвинули к столу, чтобы всем хватило места. Несмотря на тесноту, у всех было превосходное настроение: то и дело раздавались взрывы смеха, когда кто-нибудь нечаянно толкал соседа. А друзьям моего мужа, молодым батракам из поместья, теснота, видимо, и вовсе пришлась по душе. Они с явным удовольствием, сильнее, чем это было необходимо, прижимались коленями к двум незамужним сестрам-близнецам, Лене и Грете Поппе. Против меня сидел тот коротышка-конюх, который полтора года назад принес мне страшную весть. И хотя я невольно то и дело обращалась мысленно к тому несчастному вечеру, на душе у меня было легко и радостно. Закадычный друг мужа, его звали Руди, все порывался рассказать о том, что в городе он посещает какую-то политическую школу. Но никто не желал его слушать. Как только он принимался за свой рассказ, все дружно колотили ладонями по столу.
Улучив минутку, я выскользнула из комнаты и побежала к отцу, который все еще находился у парома. Я заклинала его хоть теперь присоединиться к общему веселью — ведь у меня такой счастливый день. Он решительно отказывался, и кто знает, может, между нами и вспыхнула бы ссора, не появись в эту минуту на пороге дома Иоганнес. Я поспешила ему навстречу и, взяв щетку, стала чистить его пиджак, который уже почти высох. И вот на глазах у отца и гостей я обняла моего мужа, я оправляла отвороты его пиджака, чистила щеткой материю, которая, правда, уже не пахла шерстью, но казалась новенькой и приятной на ощупь, как и в те вечера, когда я танцевала с этим молодым, сильным мужчиной. Сердце мое переполняла радость, мне так много хотелось сказать ему! Ведь именно сегодня он не только сменил свою рабочую куртку на парадный костюм, он словно сбросил с себя все будничные заботы, все то мелкое и корыстное, что мне так не нравилось в нем. Но я не произнесла ни слова. Иоганнес, казалось, был так же рад гостям, как и я. Сидя за столом, он громче всех колотил ладонями, сыпал остротами, шутил. Вино у нас было только самодельное. И я не переставала удивляться, глядя на мужа, — он опрокидывал стакан за стаканом и вдруг громко объявил, что ни один из гостей не уйдет до тех пор, пока не иссякнут все винные запасы. Он угощал гостей сигаретами и даже закурил сам. Он позаботился и о сластях для женщин, о чем обычно и не подумал бы. На столе всего должно быть вдоволь — и в этом я была с ним согласна. Я с благодарностью крепко пожала ему руку и доверчиво взглянула на него. Но он только сказал:
— Теперь тебе надо идти к гостям.
— А ты? — спросила я недовольно.
Он покачал головой: нет, он не может идти, он должен сменить отца на пароме.
Тут мне показалось, что земля у меня уходит из-под ног. Узенькие светлые полоски на коричневом костюме изогнулись, запрыгали… И с глаз моих спала пелена. Я видела, как Иоганнес прыгнул на паром, схватил руль, и вот он уже весь в работе. Отец поднялся по сходням. Подойдя ко мне, он подмигнул и сказал:
— Ну что ж, давай-ка и я с тобой, мотовка, разопью стаканчик. Муж у тебя — славный парень.
Положив руку мне на плечо, он повел меня к дому, к весело гомонившим гостям. Я снова села на постель против коротышки-конюха. Обе сестрицы-двойняшки так неутомимо ухаживали за ним и так ревновали его друг к другу, что добродушный парень в конце концов не выдержал и взмолился:
— Оставьте меня наконец в покое! Я не желаю превратиться в муженька-калеку!
Эта острота, встреченная новым взрывом хохота, не давала мне долго покоя. Гости ушли, я собрала пустые бутылки со стола, вымыла грязную посуду, а потом лежала в постели, не смыкая глаз. Я была женой человека, который ко всему относился безучастно, его ничто не могло вывести из равновесия. Когда он еще ухаживал за мной, как многие мне завидовали… Так почему же теперь я вся содрогнулась, услышав слова «муженек-калека»? К кому это относилось? К нему? А может быть, этим хотели задеть меня? Снова и снова я спрашивала себя: неужели таким вот, как мы, не уготовано в жизни ничего иного, кроме тупого однообразия проклятых будней? Мы словно топчемся на одном и том же месте. И представилось мне, будто вначале все люди были рассеяны без всякого разбора по земному шару, каждому достался свой клочок земли, который может ему нравиться или нет, но он обязан оставаться только на этом клочке — пока не произойдет чудо. Но я не верила больше в чудо. В тот день мне до боли стало ясно, как безнадежно ожидавшее меня будущее. Вот почему так глубоко запали мне в душу слова конюха, которые он, возможно, и сболтнул-то просто так, хватив лишнего.