Трудно представить себе более удобную мишень! В эти страшные минуты у Иоганнеса поседели волосы. Паром был пробит в шести местах, но только одна из девушек получила легкое ранение.
Переживания такого рода заслонили все мелочные заботы и печали. То будничное, что казалось нам раньше очень важным, теперь отошло на задний план. Нас почти не интересовали те мосты, которые саперные роты время от времени наводили через Эльбу, хотя в этих случаях надобность в пароме явно исчезала. Деньги для нас уже не играли никакой роли. Тех грошей, что мы зарабатывали, с избытком хватало, чтобы отоварить карточки. И кроме того, ведь мы в любой момент могли найти работу и в другом месте: на замаскированном заводе или на солдатской кухне — повсюду требовались рабочие руки, брали стариков, женщин и даже инвалидов. Впрочем, хозяин поместья, который к этому времени стал бургомистром и местным руководителем штурмовиков, не желал и слышать об этом. Он заявил, что наличие парома, единственного на всю округу, имеет военное значение.
— «Военное значение» — перевозить девок к солдатам, — язвил Иоганнес.
Вообще со для ареста своего друга он очень изменился, многие его речи удивляли меня и пугали. Он даже отказывался давать солдатам шлюпку, которую и мастерил-то специально для них. Почему? Он и сам, наверно, затруднился бы дать ответ.
Однажды, шел последний год войны, погожим сентябрьским утром Иоганнес отправился вместе с дочкой в школу. У самого дома он сказал ей, чтобы я слышала: «Война не продлится вечно, тогда здесь все станет по-иному». Как обычно, я долго смотрела им вслед. Не прошло и получаса — я почти не обратила внимания на три или четыре самолета в небе и на несколько облачков от разрыва снарядов, — как моя дочка была мертва. Иоганнес вернулся с мертвым ребенком на руках. Несколько зенитчиков, выслуживая себе, видимо, награды, стреляли по одиночным самолетам, и осколки снарядов градом сыпались на дорогу. Иоганнес не находил себе места от горя и во всем винил себя: как это он не предотвратил несчастья, как мог он допустить, что у него на глазах было убито самое дорогое для него существо? Не дождавшись похорон, он уехал. Уехал куда глаза глядят, а через несколько недель написал из Ганновера, что никогда больше не вернется. Ведь других связующих нитей, кроме ребенка, между нами не было.
Женщина со вздохом откинулась назад и сказала:
— Нашей Аннеле было двенадцать лет, почти столько же, сколько тебе, мой мальчик. А сейчас ей было бы уже двадцать восемь, подумай только, двадцать восемь, если бы солдаты не стреляли…
Она закрыла глаза. Вода булькала в котелке и то и дело с шипением выплескивалась на горячую плиту. Но ни женщина, ушедшая в свое горе, ни мальчик, захваченный рассказом, не замечали этого.
— Отцу одному трудно стало управляться с паромом. Он частенько прихварывал, силы покидали его, и вскоре он превратился в настоящую развалину. Все происшедшее совсем пришибло его. Не возьмись я иной раз за руль, паром так бы и простоял на приколе — наш паром «военного значения». Саперы не наводили больше мостов через Эльбу, видимо, они готовили теперь мосты для отступления — через Вислу или Рейн. У нас снова было много работы. Как ни странно, по-прежнему было немало улыбающихся солдат, которые, получив увольнение, весело прогуливались со своими девушками.
Однажды к нам пожаловал помещик.
— Твой муж обязан вернуться, — заявил он. — Работа на пароме для него все равно что трудовая повинность. Ради собственных прихотей ни один из нас не имеет права все бросить в эти решающие часы.
Должно быть, он договорился бы и до «борьбы» и «смерти за отечество»… Однако и этих слов оказалось достаточно — они произвели впечатление на отца. Как я ни отговаривала его. отец твердо решил ехать к зятю и вернуть его обратно. И отцу повезло. Иоганнеса невзлюбили на новом месте — у него нередко происходили стычки с солдатами. норовившими по фальшивым бумажкам получить продукты со склада, которым теперь заведовал Иоганнес. Один, с искалеченной рукой, он всегда оказывался побежденным. Однажды солдаты, жестоко избив его, разграбили склад, в первую очередь запасы сигарет и шнапса. А вину свалили на Иоганнеса, представив его запойным пьяницей. После этой истории Иоганнес был просто вне себя.
Вскоре после рождества отца не стало. Тело его почти целую неделю пролежало в доме: не было ни повозки, ни телеги, чтобы отвезти его на кладбище. И в довершение нам самим пришлось рыть могилу в мерзлой земле. Мне казалось, что я больше не выдержу, сердце перестанет биться и придет конец всем мучениям. Но сердце продолжало стучать, и мы продолжали по-прежнему жить в нашей лачуге, той самой, что раньше была нам слишком тесной, а теперь казалась мне голой и неживой, как мертвецкая… Было так холодно, что слова застывали у меня на губах. А муж мой сидел, мрачно уставившись в одну точку, словно ждал чего-то, сам не зная чего.
Когда мы наконец более или менее пришли в себя, на дворе уже была весна, шел апрель 1945 года. Повсюду в долине видны были дымовые завесы, самолеты так низко проносились над нашим домиком, будто хотели сорвать с него крышу. Грохот пушек был, пожалуй, такой же, как при маневрах, однако беженцы, которые метались с одного берега Эльбы на другой, о многом говорили нам. На западе были американцы и англичане, на востоке — русские. Поначалу поток беженцев хлынул на восток. Матери с плачущими детьми, коровы и козы, бесконечные грузовики, колонны солдат, раненые — все это запрудило берег. И если бы солдаты не наводили порядок, толпа ринулась бы на паром и утонула вместе со своим скарбом.
Из Ферхфельде был угнан весь скот, а затем оттуда эвакуировали и женщин с детьми. Те немногие мужчины, которые еще оставались в селе, были использованы для укрепления позиций: они выкапывали узкие противотанковые щели, сооружали лабиринты окопов, делали различные укрытия, рыли ямы. Я видела, как они под наблюдением эсэсовцев что-то поспешно копали рядом с нашим домом на берегу Эльбы. Но однажды утром этой суматохе пришел конец, ни один солдат не успел даже забраться в укрытие. Фронт, казалось, распался. На берегу появлялись лишь отбившиеся от своих воинские подразделения, облепленные грязью фольксштурмисты. Они страшно торопились перебраться на другой берег и, не раздумывая, бросали в воду противогазы, вещевые мешки, ранцы. Бесполезно было спрашивать их о делах на фронте. Безучастные ко всему, стояли они у реки, а затем на пароме, устремив жадный взгляд к противоположному берегу, спасительному берегу, как они думали. Однажды офицеры поднесли к переезду убитого генерала и потребовали, чтобы он был переправлен один и с подобающими воинскими почестями. Не хватало только музыкантов. Проклятия истомившихся в ожидании парома солдат заменили ему погребальное пение.
Скольких людей мы переправили в эти дни через Эльбу, даже не счесть! Старики и старухи метались с берега на берег, не зная, где лучше и безопаснее. Мне так хотелось крикнуть им: «Не все ли равно, здесь ли, там ли, сегодня или завтра — один конец!» От нас требовалось, чтобы мы всегда были наготове, не зная ни минуты покоя, не зная сна, не получая вознаграждения. Большинство беженцев бросали на берегу свой бесполезный скарб: матрацы, детские ванночки, вазы, лампы. А однажды кто-то, улучив момент, привязал к ручке нашей двери огромную овчарку. Она скулила и лаяла, а мы не могли урвать ни минуты, чтобы накормить ее.
Как-то под вечер к нашему дому с громким тарахтением подкатил на мотоциклах эсэсовский патруль. Не приглушая моторов, эсэсовцы вкатывали свои мотоциклы с колясками в сарай.
— А ну, выметайтесь отсюда! — кричали они нам. У них, мол, приказ. Я принялась с ними спорить. Собака залилась неистовым лаем, шерсть у нее на загривке встала дыбом, она металась на привязи до тех пор, пока один молодой светловолосый солдат не подошел к ней и не сказал дружелюбно:
— Ну-ну, малыш! Успокойся! А то натравишь на нас «томми»!
И собака, словно послушавшись, успокоилась, хотя моторы еще бешенее загрохотали в сарае; из всех щелей и даже с крыши несло бензином. Подкатывали все новые мотоциклы, а один из солдат флажком указывал им дорогу в сарай. Под конец подъехала машина с офицером.
— Тысячу чертей! — загремел офицер, выскакивая из машины. — Что здесь за суматоха!
Тут овчарка снова принялась лаять еще неистовее, чем прежде. Дружелюбный солдат на этот раз не решился успокаивать ее, он не спускал глаз с автомата, который офицер держал в руках. Я и мой муж тоже уставились на офицера. Узкое дуло автомата было направлено прямо в голову овчарке. Выстрел рассек воздух. Животное дернулось на привязи в последний раз и, вытянувшись, затихло под окном. Я боялась, что муж бросится на офицера, но он стоял, сжав кулак, с широко раскрытыми глазами и не шевелился.
Я все пыталась понять, что принесли нам эти солдаты, что может означать это бряцание оружием, выкрики на швабском диалекте, суета. У бочки с дождевой водой я заметила того самого молодого дружелюбного солдата. Он был обнажен по пояс, все лицо в мыльной пене. Позади него из конца в конец двора сновали остальные эсэсовцы.
Солдат, подойдя ко мне, зашептал:
— Хотите заработать сотню марок? Мне позарез нужна гражданская одежда, любое старье.
Он стер рукой мыло со лба, и тут я разглядела его: у него было красивое, мужественное лицо, светлые волнистые волосы, которые сейчас намокли и прядями спадали на лоб. Глаза темные, несколько холодные. Его взгляд беспокойно перебегал с меня на его дружков и снова на меня.
— Ваше тряпье я уложил бы в коляску! — Он говорил быстро, требовательно и слишком уж самоуверенно, для юноши в двадцать лет. — Через пять минут мы уезжаем. Помогите мне!
— Вы все уезжаете? — спросила я.
Если бы они решили окопаться здесь, на берегу, нам ничего бы не осталось, как бежать.
— Да, все! На тот берег Эльбы! А там русские! Вы должны мне помочь!
А я, вспомнив убитую дочку, да и вообще всю нашу жизнь, ответила:
— Я должна вам помочь? А кто поможет нам? Кто вообще помогал нам?