Солдат вынул три банкнота по пятьдесят марок и протянул их мне.
— Даю даже сто пятьдесят. Но ждать не могу ни минуты!
Мимо, чуть не задев нас, пронесся мотоцикл, за ним машина с офицером. Кто-то крикнул: «Внимание!» Молодой солдат, выругавшись, бросился к бочке и в один миг надел мундир. В петлицах и на пряжке пояса блестели буквы «СС», на фуражке — изображение черепа. В правой, выброшенной для приветствия руке солдат зажал деньги.
— Хайль Гитлер! — молодцевато выкрикнул он и тут же прошептал мне: — Несите же наконец ваше тряпье! Черт побери, еще секунда проволочки, и на нас обратят внимание!
Ничего не ответив, я вошла в дом. Но мысли мои все вертелись вокруг этого молодого солдата, который так боялся за свою жизнь. Из окошка мне было видно, что он не пошел в сарай, где стоял его мотоцикл, а направился к моему мужу. Сунув ему в руку деньги, он что-то прошептал.
В следующую минуту поднялся оглушающий грохот моторов, который все нарастал: это солдаты подкатывали машины к воротам сарая. Их плащи развевались на ветру. Затем они вскочили на сиденья. Один из них крикнул: «Эй, паромщик, живее!» Это был тот молодой светловолосый солдат. Спускаясь вниз, к парому, он обернулся, ища меня взглядом. Только теперь я заметила, что офицер по дороге бросил свою машину. Из нее острым языком вырвалось пламя, колеса соскользнули в воду.
На другом берегу эсэсовский патруль сначала стремительно понесся на север, затем повернул к югу и в мгновение ока, подобно облаку пыли, растворился вдали. Когда мой муж вернулся, я сказала:
— Даже эсэсовцы не знают, куда деваться.
— Пусть убираются ко всем чертям! — ответил он злобно. Вынув три пятидесятимарковых банкнота, он протянул их мне.
— Что это ты с ними затеяла? Солдат уверял, что он о чем-то условился с тобой и скоро, мол, вернется.
Иоганнес не отставал от меня с расспросами до тех пор, пока не выяснил всего. И тогда он дал волю своему гневу:
— Ага, теперь они кланяются нам в ножки! Ничего не выйдет! За свои поганые деньги они не получат даже грязного лоскута.
И он поклялся мне больше не перевозить ни одного эсэсовца через Эльбу. Теперь уж ни одному из них не удастся переодеться здесь в гражданское платье и уйти от наказания и расплаты!..
С востока и запада, подобно грому, доносился глухой рокот. Когда смерилось, долину ярко осветили огни пожаров, вспышки взрывов. На обагренном горизонте темными тенями вырастали буки, ольховые деревья, кустарники. Молча закопали мы убитую овчарку неподалеку от дома.
В ту же ночь англичане заняли село Ферхфельде. Эту новость принесли нам перепутанные насмерть ребята — члены гитлерюгенда. Они якобы видели не то тридцать, не то сорок танков и умоляли нас переправить их на восточный берег.
— Только в случае, если вы бросите свои фаустпатроны в воду, — сказал им мой муж.
И они сделали это. Пареньки срывали с себя ремни, ножи, винтовки, стаскивали каски, и все это летело в воду. Я стояла у сходней и смотрела, как паром скользит по воде, этот некогда ненавистный мне паром. Незадолго до своей кончины отец заново покрыл его лаком. Как только паром причалил, все эти пятнадцати- и шестнадцатилетние парнишки выскочили мигом на берег. Я надеялась, что нам удалось спасти их от бессмысленной гибели. Я долго смотрела им вслед, а когда муж вернулся, благодарно пожала ему руку.
Но война на этом не кончилась. Советская Армия приближалась к Эльбе, и те, кто еще недавно бежал на восток, теперь хлынули на запад. И опять паром сновал от одного берега до другого. Кто-то из пассажиров случайно обмолвился, что неподалеку от берега эсэсовский патруль схватил группу ребят — безоружных членов гитлерюгенда — и повесил их на деревьях, что растут вдоль шоссе. В тот же день мой муж потребовал те три пятидесятимарковые бумажки, которые я надежно схоронила, разорвал их на мелкие пестрые клочки, бросил в печку и долго потом смотрел на огонь.
Ночью с того берега неслись крики. Иоганнес, казалось, не замечал их. Когда вопли стали нестерпимыми, он спокойно сказал: «Это эсэсовцы». Вдруг раздался резкий стук в нашу дверь. Иоганнес вскочил и схватил кочергу. Он как будто наперед знал, что ему грозит. Несколько эсэсовцев, перебравшихся вплавь через Эльбу, мокрые до нитки, ворвались в дом и стали бить Иоганнеса по лицу. И снова он оказался побежденным. Что мог он сделать одной здоровой рукой? Они выбили у него из руки кочергу и, подталкивая, погнали к парому. Всю ночь перевозил Иоганнес с того берега эсэсовцев. Среди его ночных пассажиров были и помещики с семьями, и городские франты; и опять паром был забит чемоданами, сундуками, коврами и картинами.
Под утро началась страшная сумятица. Я стояла на берегу неподалеку от дома. С реки доносились выстрелы, шум моторов, пронзительные крики. В предрассветных сумерках я видела, как, покачиваясь на волнах, медленно, слишком медленно к берегу приближался луч света. Вот паром подошел к сходням, раздался обычный скрежет досок. Схватив брошенный мне канат, я обмотала его вокруг столба. Пассажиры были знакомые — мотоциклисты, эсэсовский патруль. Солдаты вкатывали свои грохочущие мотоциклы вверх по мосткам — светловолосого среди них не было. Стараясь пробраться к своему мужу, я чувствовала, что задыхаюсь от выхлопных газов. Иоганнес стоял перед эсэсовским офицером, тем самым, что два дня назад убил нашу собаку, и кричал:
— Ведь это были совсем еще дети! Зачем вы убили детей? Отвечайте, зачем вы это сделали?
Между тем солдаты перетаскивали с парома ящики и сваливали их на берегу. Затем, достав из мотоциклетных колясок ручные гранаты, они перенесли их на паром. Мой муж ничего не видел, ничего не замечал. Не отпуская от себя офицера, он все твердил ему одно и то же. Вдруг вспыхнула пропитанная бензином тряпка. Меня и Иоганнеса с силой толкнули и потащили куда-то, и наконец мы очутились в одной из ям на берегу. В то же мгновение раздался взрыв, взметнув в небо фонтан брызг и тучу щепок, которые тут же шлепались в воду.
— Прочь отсюда! Скорее! Русские! — орали эсэсовцы.
Их плащи развевались; они вскакивали на мотоциклы в с громким тарахтением уносились прочь.
Мы вышли из укрытия. Паром был потоплен, сходни разбило вдребезги, течение мчало щепки и обломки досок. Из воды торчал нос парома, на нем виднелась надпись: «Хильда» — мое имя. Мне больно было смотреть на это, хотя я раньше нередко проклинала свою судьбу, привязавшую меня к парому. Мы вернулись в дом и прилегли прямо в одежде. На нас было надето все самое лучшее — ведь мы каждую минуту ожидали, что нас заставят «спасаться бегством». А сейчас было одно желание: уснуть, ни о чем не думать, только спать. И все-таки мне хотелось поговорить с Иоганнесом. Впервые за столько лет я положила ему голову на плечо, а он гладил мои волосы. С языка просились ласковые слова, хотелось сказать что-нибудь утешительное, о том, что войне скоро конец и тогда мы начнем все заново… Но тут Иоганнес заговорил сам. Он ругал себя за то, что покорялся кому угодно, был подобен обломку дерева, которое отдается на волю волн. У других в жизни есть какая-то цель, у него же ее никогда не было.
— А почему? — спросила я.
— Одному никогда ничего не добиться.
— Это верно. В особенности если живешь так, как мы, топчешься изо дня в день на одном месте. У нас нет ни друзей, ни знакомых, и даже друг другу мы чужие.
Он кивнул. Я слышала, как тяжело он дышит. Затем он заговорил снова:
— У меня был друг. Когда он выйдет на свободу, я пойду к нему. Мы вместе пойдем к нему. Мы и раньше должны были чаще ходить к нему.
Я снова слышала его тяжелое дыхание. И хотя лица в темноте не было видно, я отчетливо, как днем, видела его перед собой: поседевшие волосы, изборожденный морщинами лоб, весь он полон какого-то непонятного беспокойства. Да, Иоганнес очень изменился за последние годы! Внезапно он вскочил.
— Ты слышала? — воскликнул он.
Да, я слышала, как с того берега кто-то кричал: «Паромщик! Паромщик!» Этот хорошо знакомый крик нередко поднимал нас со сна.
— Мы больше не паромщики! — сказала я. — Мы ничего не слышим. Парома больше нет!
Но наш короткий задушевный разговор размягчил очерствевшее сердце Иоганнеса, разбудил его прежнюю отзывчивость. Он вдруг стал поспешно застегивать пиджак, тот самый, коричневый в светлую полоску. В эти тревожные дни он почти не снимал своего выходного костюма.
— У нас есть шлюпка, — сказал он. — Не могу слышать, когда так кричат. Наверно, какой-нибудь парень, голос совсем молодой.
Я слышала его скорые шаги, затем удары весел, ровные всплески воды, дальше — тише, и наконец все умолкло. И орудия прекратили свой разговор. Не слышно было даже лязга гусениц, под чей аккомпанемент мы жили последнее время. Неделями не знала я ни часа отдыха, и вот сейчас, лежа неподвижно в тишине и ожидая мужа, я вдруг почувствовала, как все беспокойные мысли улетучиваются, уносятся куда-то вдаль… и сон сковал меня.
Меня разбудили чьи-то шаги за дверью. По-прежнему было темно и тихо, но время не стояло на месте. Сколько часов или минут прошло, я, наверное, так никогда и не узнаю. Не узнать мне и того, что произошло на другом берегу, пока я спала. Все до сих пор окутано непроницаемым покровом тайны. Мне кажется, ничто и никогда не разорвет этот покров…
У дверей стоял не кто иной, как молодой светловолосый солдат, тот, что оставил у нас деньги. В первую минуту я ужаснулась при мысли, что все его деньги мы сожгли и у нас не найдется и половины той суммы, которую мы должны вернуть. Но, вспомнив крик о помощи с того берега, я спросила:
— Так, значит, это вы так громко звали паромщика?
Нет-нет, это не он, уверил меня светловолосый солдат, он переплыл Эльбу в надувной лодке совсем в другом месте, четыре, а может, и все пять километров выше по течению. Ему нужно переодеться в гражданское платье и пробыть здесь несколько дней, пока все успокоится.
— А где мой муж? — спросила я простодушно, еще не вполне очнувшись от сна.