Повести и рассказы писателей ГДР. Том II — страница 76 из 93

В ответ он только пожал плечами. Расстегнув мундир, он направился к бочке с дождевой водой и, несмотря на темноту, сразу нашел ее.

— Зажгите же свет, прошу вас! — крикнул он мне, и я послушно принесла керосиновую лампу и посветила ему. Лампа дрожала у меня в руке и бросала дрожащий луч света в темноту. От этого все вокруг казалось еще призрачнее, неправдоподобнее. Я смотрела, как играют упругие мускулы на его крепкой шее, видела рубцы от ран на плече и свежую, но уже пропитавшуюся кровью повязку. Мыльная пена шлепалась на землю, брызги попадали на мундир, который лежал возле бочки.

— Не беда, — сказал он. — Дерьмо пусть в дерьме и валяется. — И отшвырнул носком сапога свой мундир.

Я терялась в догадках, что он за человек. Мысль о том, что мы уничтожили его деньги, не давала мне покоя. Я чувствовала себя обязанной оказать ему помощь. Открыв шкаф, я достала костюм моего отца и отнесла молодому солдату. Но пиджак оказался слишком тесным. Ничего другого не оставалось, как отдать ему рабочую одежду мужа — синюю куртку и зеленые вельветовые брюки.

С недобрым предчувствием смотрела я на воду Эльбы. Было тихо, все вокруг казалось таким мирным: и водная гладь, и нависший над рекой темный небесный свод, и широкая долина со светлыми полосками дорог, деревьями и брошенными обгорелыми автомашинами. Почти беззвучно вспыхивали вдали одиночные взрывы, и от этого еще острее ощущалось, каким покинутым и одичалым стал наш край после сумбура последних недель.

Где же мой муж? Будто сквозь землю провалился человек, бок о бок с которым я прожила столько лет. А у этого эсэсовского солдата, что спокойно сжег свою военную форму, имелось в запасе сколько угодно объяснений. Я слушала его и верила, и надежда не покидала меня. Я сделала для него все, что он просил, и в свою очередь просила его помочь мне в поисках. С чего начать? Ведь не осталось никакого следа, исчезла даже шлюпка, это небольшое, на скорую руку сколоченное суденышко с веслами, удары которых о воду отчетливо сохранились в моей памяти…

Прошло несколько дней. Я отправилась в Ферхфельде и умоляла помещика, который по-прежнему был бургомистром, дать мне совет и помочь. «Видимо, русские угнали твоего мужа в Сибирь. Ему не следовало плыть на тот берег», — сказал помещик и в качестве утешения дал мне талон на три килограмма белого хлеба. Кроме хлеба, я купила масла и мяса — всего на семьдесят марок. Натруженная покупками, отправилась я домой. Дорога проходила как раз мимо гигантского лагеря, который английские солдаты соорудили посреди долины. Солдаты отпускали мне вслед шуточки, а некоторые даже увязались за мной. Но, увидев в дверях дома ожидавшего меня молодого, сильного мужчину, тотчас повернули вспять. Я была очень взволнованна. Готовя обед израсходовала почтя все продукты, на которые затратила такую уйму денег. Но ведь своему гостю я задолжала в два раза больше. Мне хотелось задобрить его и дать понять, как я благодарна ему — ведь одна, без него, я, пожалуй, не смогла бы выдержать эти ужасные дни.

В какую-то из следующих ночей пьяные английские солдаты горланили на прибрежном лугу, все еще празднуя победу. Я обрадовалась, когда он пришел ко мне в дом, хотя я строго-настрого запретила ему это, разрешив спать только в сарае. И когда пьяные солдаты забарабанили кулаками в дверь и стены, я чувствовала себя возле него в безопасности. Моему телохранителю был двадцать один год, мне — тридцать пять. Он был трудолюбив, валил деревья, продавал английским солдатам дрова и заботился, чтобы в доме всегда были деньги. А когда он принимался рассказывать, я с восхищением смотрела на него. Чего только он не повидал за свою короткую жизнь! Меня так захватил его рассказ, что я верила каждому слову. Поверила я и его клятве, что он никогда не покинет меня. Я забыла все: ненавистную войну, и солдат, и свою погибшую дочку, и своего мужа. Да, это все горькая правда. Пробыв всего несколько недель с этим юношей, я уже ни о ком другом не могла думать. Он прожил со мной только один год. Вскоре после того, как он меня покинул, появился на свет ты. Ты его сын, Йорг. С тех пор я твоего отца не видела. Это письмо — первая весточка от него.

Женщина умолкла и отвернулась. Бросив затем робкий взгляд на сына, она достала из кармана платья конверт, оклеенный пестрыми иностранными марками.

— Он хочет вернуться, — сказала она. Ее пальцы нервно распрямляли и разглаживали убористо исписанный листок бумаги. В нескольких местах чернила расплылись, превратив слова в синие пятна. Но женщина не замечала этого — она на память помнила каждую строчку письма.

— А почему ты не хочешь, мама, чтобы он вернулся? — спросил мальчик.

— Он слишком долго отсутствовал. Он тебе и мне чужой. Он не смел тогда уходить от нас…

Она говорила торопливо, глотая слова, словно хотела отогнать от себя мысли, вдруг нахлынувшие на нее. Многое она сказала, но о многом и умолчала. Она видела перед собой лицо сына, его серьезные, пытливые глаза и узкие губы, видела, как бьются под бледной кожей на висках тоненькие жилки, и снова в ее сознании смешалось прошлое и настоящее, она снова отчетливо вспомнила ту ночь, наполненную пьяными криками солдат, дубасивших кулаками в дверь и стены, и юношу, который схватил ее в объятия, как будто это было чем-то вполне естественным. Он целовал ее, он клялся ей в любви и верности. И она прошептала ему в ответ: «Я счастлива. Я никогда не была так счастлива».

— Почему он уехал? Скажи, почему? — допытывался мальчик. Голос его вдруг стал требовательным, настойчивым, очень похожим на голос отца.

Мать опустила глаза. Разве ты поймешь? — хотелось ей сказать.

— Позже, позже я расскажу тебе все…

Сколько раз она мысленно отодвигала этот час признания… Разве есть большая мука, чем обнажать перед собственным сыном все тайное и сокровенное, всю свою интимную жизнь? Она снова положила в карман письмо, клочок бумаги, который неожиданно и с такой силой вызвал в ее памяти прошлое.

— Ты все узнаешь, все, что я знаю сама, — сказала женщина. — А знаю я немало страшного.

Стремительно поднявшись, она подошла к плите. Вода в котелке почти вся выкипела.

— Сколько же я болтаю? Как быстро бежит время. Ты чего хочешь, кофе или чаю?

— Мне не хочется пить, — ответил мальчик.

— А есть хочешь?

— Да.

Он Всегда хочет есть, как и его отец. Отрезав хлеба, она густо намазала его маслом и домашней ливерной колбасой, которую привезла из села. Ее не очень приветливо встречали жители Ферхфельде, однако купить она могла там все, чего желала. А желала она всегда самого лучшего для своего сына. Она кормила его прямо-таки на убой, но он оставался хилым и болезненным, с отцом у него не было даже отдаленного сходства.

Проглотив кусок, мальчик хотел было вытереть рот рукавом, но в замешательстве опустил руку и, озадаченный, уставился на мать.

— А костюм? Скажи, как же костюм оказался здесь, если…

Женщина усталыми шагами подошла к окну, несколько минут молча смотрела в пустоту, потом снова опустилась на скамью рядом с сыном, который, так и не доев бутерброда, отодвинул его от себя.

— Да, костюм… — помолчав, заговорила женщина. — Костюм многое помог мне понять. Представь себе, мой мальчик, вызывает меня однажды к себе английский комендант нашего села. У меня на глазах он развертывает пакет — и я вижу костюм, в котором последний раз ушел из дому мой муж. Три месяца о нем ничего не было известно. И вот под Бойценбургом русские обнаружили на берегу выброшенную течением шлюпку и в ней этот костюм. Так объяснил мне комендант. Я в свое время заявила о пропаже и подробным образом описала коричневый костюм в светлую полоску, поэтому находка была направлена прямо в село вместе с длинным протоколом на нескольких языках. Все это, правда, страшно затянулось — ведь царил послевоенный хаос, да к тому же страна была разбита на зоны.

— Это костюм вашего мужа или нет? — спросил меня комендант через переводчицу. Я долго ощупывала ткань и затем кивнула. Тут английский офицер схватил мою руку, а переводчица пояснила, что господин лейтенант выражает мне сочувствие — в лодке был найден труп мужчины с изуродованной рукой. Теперь у них нет сомнении в отношении личности покойного. Я узнала также, что муж мой похоронен в Бойценбурге, и получила разрешение посетить на той же неделе его могилу. На могиле не было ни креста, ни надгробной плиты. Я отдала кладбищенскому сторожу все деньги, которые у меня были с собой, и он обещал посадить несколько кустиков вереска — последний привет из родных краев.

По дороге домой меня одолевали странные мысли. Смерть человека, с которым ты прожила долгие годы, не может оставить тебя равнодушной. Даже если у тебя с мужем не было душевной близости, у вас все равно было много общего, и прошлое вдруг предстает перед тобой в новом свете — примиренном или даже лучезарном — и тебя одолевают грустные думы: почему ты недостаточно старалась облегчить ушедшему жизнь, доставить ему радость хотя бы на час?

В таком покаянном настроении предстала я перед юношей, который прочно занял место покойного. Он встретил меня у порога. Желая, очевидно, сделать мне сюрприз, он почистил, отутюжил и надел на себя коричневый костюм. А я, увидев его в этом наряде, громко вскрикнула и лишилась чувств. Трудно было придумать более жестокую шутку. С этого времени будто пропасть пролегла между нами, и ни один из нас не был в силах перешагнуть через нее. Во мне родилось страшное подозрение. Кто-то убил моего мужа. Убийцей был, видимо, тот человек, что взывал с другого берега о помощи.

Но сердце мое противилось такому подозрению. Нет, этого не может быть! — кричало во мне все. Ведь я уже знала, что ношу под сердцем тебя, мой мальчик. В те дни я жила, как в бреду, мучилась сомнениями и, оставаясь одна, часто и подолгу плакала. Когда же появлялся он, я встречала его улыбкой и никому не решалась довериться — люди и так уже пальцем на меня указывали, заметив, что я беременна… Вскоре среди жителей села стали ходить невообразимые слухи. Некоторые говорили, что я сама задушила мужа — ночью, в непогоду, на середине реки — и лодку с мертвецом пустила по течению. Крики несчастного якобы слышны были даже в селе. Теперь всем, мол, ясно, что сделала я это, без памяти влюбившись в молодого парня.