Уже несколько часов длится веселье. Стемнело, в окно потянуло с Эльбы затхлой водой. Внезапно мать с сыном и гости насторожились. Возле дома как будто затормозила машина. Вдова открывает дверь и замирает на месте. Перед ней стоит отец ее сына.
Прибрежный косогор ярко освещен огнями фар. Шофер такси преувеличенно громко благодарит за чаевые. Между тем мужчина неуверенными шагами приближается к фрау Дообертин. Он почти не изменился, думает она, вот только взгляд стал еще более неподвижным и холодным. И только когда он спотыкается о порог, все вдруг понимают, что он слепой. У него искусственные стеклянные глаза. Мотор автомашины взревел, и там, где некогда были мостки, машина разворачивается. Луч света скользит по реке, освещает двух людей, стоящих у порога дома, а затем рассекает голую пологую пустошь.
— Хорошо бы умыться, — говорит слепой. — Я уже два дня в пути.
Он поворачивается в сторону бочки, но женщина удерживает его и приносит таз с теплой водой. Она снимает с него пальто, пиджак и пристально рассматривает его лицо, сплошь усеянное мелкими серыми точками.
— Фронтовое ранение, — деловито поясняет он, словно почувствовав ее взгляд. — В Алжире. Невероятно — мины разорвались прямо в помещении штаба.
Коротышка-конюх, схватив свои стакан, залпом осушает его. Он уже основательно захмелел. Вот он неосторожно задел бутылку с вином, и она, громыхая, катится по столу.
— Тьфу, свинья! — бормочет конюх и, спотыкаясь, пытается пробраться к двери. Сестры, хихикая, вскакивают со своих мест и громко восклицают:
— Еще рано, еще рано!
— Кто это? — спрашивает слепой, выпрямляясь. Мыльная пена шлепается на землю. Он еще раз ополаскивает водой свои мускулистые руки, и вдова с готовностью протягивает ему полотенце.
— Где мой сын? — Словно ища, слепой поворачивает голову то в одну, то в другую сторону. Две худенькие руки протягиваются ему навстречу, он хватает их, привлекает к себе сына и крепко обнимает. Рот его кривит улыбка. Мертвые глаза несколько мгновений прикрыты веками, черты лица смягчились.
— Все-таки успел, — говорит он, и голос его на удивление мягок. — Попал на конфирмацию. Отец обязательно должен быть на конфирмации.
Снаружи раздается выкрик пьяного конюха:
— Тьфу, свинья!
Сестры успокаивают его, но он, оттолкнув их, принимается кулаками дубасить в дверь.
— Эсэсовская свинья! Подлый убийца!
Друг покойного паромщика оттаскивает конюха к реке и погружает его голову в воду.
— Успокойся, дружище! — убеждает он коротышку. — Пропадешь не за понюшку табака. Так же нелепо, как чуть не пропал я.
Тут пьяный выпрямляется, в возмущении машет руками, но затем сникает, и подоспевшие сестрицы заботливо подхватывают его. В промокшем до нитки пиджаке он являет собой жалкое зрелище.
— Домой! Домой! — лопочет он дрожащими губами и неуверенным шагом направляется прочь. Он стонет, его, видимо, мутит, но постепенно до его сознания как будто начинает доходить, что произошло, и он растерянно говорит: — Ну, ясное дело, опять я нализался.
Гости, не прощаясь, покидают дом Доббертинов.
— Проходимцы! — злобно шепчет слепой.
Сын выскальзывает из его объятий. Женщина говорит сухо:
— А теперь уходи! Я написала тебе, чтобы ты не являлся сюда.
Она подает ему пиджак и пальто. Слепой не успевает их схватить, они падают на землю, он наклоняется и шарит рукой. Но женщина не испытывает сострадания. Она повторяет:
— Уходи. Я не могу жить с тобой.
Он только пожимает плечами и после минутного молчания спрашивает:
— Где мой чемодан?
«Видимо, он все-таки решил уйти. Да, пожалуй, так-то оно лучше всего, без лишних слов», — думает фрау Доббертин. Поспешно поставив чемодан к его ногам, она следит за каждым его движением. Но странное дело, он, кажется, вовсе не намерен уходить. Вынув из пиджака ключ, он просит сына открыть чемодан.
— Там для тебя подарок.
Чемодан кожаный, большой, тяжелый. На нем наклеено множество ярких картинок, гербы разных городов, снимки отелей, иностранные надписи — как на том письме, что она получила несколько недель назад. С письма все и началось, а теперь настал решающий момент, и пути назад у нее нет. Вот о чем думает женщина, глядя, как ловкие пальцы сына послушно открывают замок чемодана. Она и сама должна добиться уверенности и внушить уверенность сыну, что его отец не убийца. И сделать это надо сейчас, сию минуту.
В чемодане лежит отрез серого сукна на костюм, рубашка, ручные часы и что-то серебряное, блестящее, сразу привлекшее внимание мальчика. И вот уже в его руках сверкает и блестит изогнутый клинок арабского ножа с чеканной рукояткой. Он не может оторвать от подарка горящих глаз, и слепой знает это. Он поясняет, что такие ножи применяются на охоте и в бою.
— Я нашел этот нож в одной деревне, снял его с пояса убитого вьетнамца.
— Вьетнамца? А кто такой вьетнамец? — спрашивает мальчик.
— Вьетнамец? — Слепой солдат трясет головой. — Одного вьетнамца на свете не существует. Их всегда много — десятки, тысячи. Это красные, они упорны, выносливы, и они ненавидят нас.
И он начал рассказывать. Голос ого становился все увереннее, он, видимо, знал, что может произвести впечатление. Женщина вспоминала, что однажды она слышала уже подобные рассказы. Да-да, это было пятнадцать лет назад… Он много изъездил, многое повидал. Он был в горах, о которых она даже понятия не имеет. Он умелый рассказчик. Она словно воочию видит перед собой дома, реки, горы, ущелья.
— Во Вьетнаме, — продолжал рассказывать слепой, — встречаются папоротники с двухэтажный дом, а камыши — в пять метров высотой. Насекомые визжат так пронзительно, как пила стонет. А пиявки бросаются прямо на людей. В джунглях надо быть всегда настороже; от неумолчного рычания зверей пробирает дрожь…
Мальчик слушал, затаив дыхание. Перед ним открывался новый мир, полный чудес. Как все интересно! Он не спускал глаз с отца. Мать заметила это, она увидела жадный блеск в глазах сына и поняла, какие мысли и желания вспыхнули вдруг в мальчишеской голове, за бледным лбом. Но, увы, она слишком хорошо на собственном опыте познала, что такое война. Надо во что бы то ни стало отвлечь мальчика от этих манящих картин.
Не придумав ничего лучшего, она зовет сына и отца к столу. Немного риса и жаркого еще стоит на плите. Она просит извинения, что осталось всего полбутылки вина. Пододвигает стул к столу, и слепой садится, берет в руки нож и вилку.
— Ах, рис, — оживляется он. — Помнится, в пятьдесят первом в дельте реки Сонг-Ка мы с землей сровняли рисовые поля. Крестьяне, видите ли, несмотря на строжайший запрет, мешками таскали красным рис. Пришлось их наказать, вот мы и проехались танками по полям. В два счета рисовых полей по всей дельте как не бывало.
— Не стало больше полей? — спрашивает потрясенный мальчик.
— Такова тактика ведения войны, — поясняет отец и наклоняется над тарелкой. Ест он с жадностью и не замечает, что слишком далеко зашел в своем бахвальстве. — Существует немало способов ослабить врага, — продолжает он. — На войне не приходится быть разборчивым.
— И риса больше не стало?
— Конечно, мы почти уморили голодом красных и чуть не победили их. Но крестьяне, мерзавцы, все-таки припрятали рис и тайком доставляли его своим. Тем, кого мы выловили, пришлось несладко. Пусть теперь любуются на свои поля из-под земли.
Мальчик вдруг отдергивает руку от чеканной рукоятки ножа и кладет его обратно в чемодан.
— И этот нож был на поясе убитого крестьянина? — спрашивает он изменившимся голосом.
— Да нет же, думаешь, у рисового батрака? — Со звоном падает вилка в пустую тарелку. — Нож я добыл два года спустя, в дикой местности. Один из наших дезертировал и скрылся в деревне. Крестьяне заявили: «Он под нашей защитой». Только мы собрались обыскивать хижины, как вся деревня заполыхала. Мы ничего не видели в море огня и стреляли куда попало. А дезертир как в воду канул. Обыскали всех убитых, оказались сплошь крестьяне. У одного я и снял нож.
Слепой поворачивает голову в сторону сына, на мальчика смотрят мертвые, неподвижные глаза.
— Арабский нож я дарю тебе. Я все дарю тебе.
Но сын не благодарит, он лишь испуганно смотрит на отца. С каждой секундой молчание становится все мучительнее.
Наконец мать, придя в себя, встает, кладет руку на плечо сына и просит:
— Сбегай в село, принеси пива или вина.
Мальчик кивает, берет деньги, и дверь за ним захлопывается. Женщина остается наедине со своим бывшим мужем, ничто уже не связывает ее с ним.
— Напрасно ты отослала мальчишку, — говорит слепой.
— Так надо. Я хочу спросить тебя…
— Меня не о чем спрашивать. А этот пьяница еще ответит мне за свою болтовню. Я постою за свою честь. Уж я разыщу тех, кто предал меня, пожалуй, я и сейчас знаю, кто на меня донес: это немецкие красные, их я ненавижу больше всего. Это они выгнали меня из дому, они превратили меня в калеку.
Он вскакивает, устремляется к женщине, но по дороге наталкивается на чемодан. Губы его дрожат, дергаются веки его мертвых глаз.
— Не так я представлял себе свое возвращение, — жалуется он. — У меня нет никого, кроме вас. А мальчишка ведь он же наш сын.
Женщина судорожно глотает подступивший к горлу комок, но тут же снова берет себя в руки.
— Это не твой сын. Несколько минут назад я поняла, что воспитала его совсем иначе. У него не может быть такого отца, как ты. Пока мальчик не вернулся, забирай свои вещи, свой нож и уходи.
— Послушай. — Он в нерешительности стоит перед женщиной. — Думаешь, я все это делал охотно?
— Ты это делал. Сколько же всего крестьян вы убили?
— Сколько? — Он пытается увильнуть от ответа, но она настойчиво повторяет свой вопрос. — Да, пожалуй, немало! — Лицо его снова ожесточается. — Не я тебя, так ты меня — таков закон жизни!
— Нет, не таков!.. — Женщина вдруг бледнеет и отворачивается. — Ты убийца! Ты убил моего мужа!