Чтобы как-то спастись от паразитов, мы стали элегантно пританцовывать. Мы уже не стояли прочно на земле, равномерно распределяя вес на обе ноги; мы пытались ускорять движение корпуса: прыгали туда и сюда, выпрямлялись больше, чем требовалось. Время от времени мы нещадно хлопали себя то по одному, то по другому месту и по-идиотски трясли головой. Но это не спасало нас и на несколько секунд. А мошкара быстро приспособилась к ускоренным движениям: она кружилась медленнее, зато впивалась в нас уверенно и прочно.
Мы смекнули, что относительно равномерное движение вообще не препятствует паразитам. Итак, работаем неритмично. В течение одной или двух минут мы выкладывались полностью, напрягаясь до последних сил. Затем слова еле-еле двигались. Могло показаться, что каждое движение доставляло нам неизмеримое удовольствие, так мы его замедляли. На самом же деле наши легкие хрипели, икры ног судорожно напрягались, сердце бешено колотилось. Затем мы снова начинали вкалывать как одержимые. Ясно, что такая работа изматывала. Мы пытались с маху прихлопнуть друг на друге побольше комаров. Боль от укусов удваивала ярость; поэтому врезали — будь здоров. Но мошкара не отступала. Как только мы брались за лопаты или кирки, она снова впивалась в нас; и там, куда хлопнешь приятеля, оставались маленькие кровяные пятнышки.
И все вместе — запах пота, жажда, изнеможение, густой, сладковатый и вместе с тем горький воздух, — все это привлекало новые тучи мошкары.
Как-то появился Пращур с канистрой смазочного масла.
— Оно отпугивает паразитов, — заявил он, — этой вони они не выносят.
Мы смазали каждый сантиметр обнаженной кожи от нас воняло на десять миль вокруг. На какое-то время мы получили передышку. Но обильный пот смыл масло, и спустя полчаса комариная пытка качалась снова. Вдобавок ко всему от нас нестерпимо несло смазкой, а на следующий день еще прибавились пузыри от солнечных ожогов.
Как раз в эти дня и сбежал Дитер Вейзе. Мы тут же созвали общее собрание нашей группы Союза свободной немецкой молодежи. Мы все были членами СНМ, и уже на завтра после прибытия наше руководство приступило к работе. В него входили Стеф. Мальчонка, черноволосый упрямей, Гейнц Малов, бледный, в очках, умный до ужаса и Бернгард Клеттерер. Вскоре мы его прозвали просто Колючкой, так как он имел привычку свои логичные и неожиданные аргументы заострять фразой: «Подчеркиваю это со всей резкостью». Колючку мы выбрали секретарем группы.
Он стоял перед нами, упираясь кулаками в грубые доски стола, и говорил:
— Товарищи, сбежал Дитер Вейзе. Он предал нас, перешел на Запад. Вот его членский билет.
Он взял маленькую голубую книжечку и медленно перелистал ее. Его голос звучал сухо, твердо и серьезно.
— Вейзе… — сказал он, а Гейнц Малов протяжно добавил своим нежным, напевным голосом — это прозвучало, как музыкальное сопровождение:
— Ренегат Вейзе…
Колючка продолжал без паузы:
— …член СНМ…
— Бывший член СНМ!.. — рявкнул Ножик.
— …с 1950 года… — добавил Колючка. — Он регулярно платил членские взносы. Билет нашли под его одеялом.
— Долго толковать не будем, — заявил Готфрид Линдерман, долговязый парень, голосом, скрипевшим, точно ржавая жесть, — исключить его.
— Исключить! — прорычал Ножик.
Колючка закрыл книжечку, положил ее на стол, вынул из папки сложенный лист бумаги и сказал:
— Вместе с билетом лежало письмо. Я его зачитаю.
— Мы не желаем слушать! — гаркнул Ножик.
Колючка развернул листок:
— В письме говорится… — И он стал читать:
«Дорогие друзья! Я уехал в Западный Берлин, так как не мог больше оставаться с вами. Я понимаю, что поступил неправильно, но своим политическим убеждениям я остался верен. Мне ясно, что социализм — это будущее. Я знаю также, что стану горько сожалеть о своем шаге. Я не первый, кто о таком шаге сожалеет. Я сожалею уже сейчас, когда пишу это письмо. Однако я не могу оставаться с вами. Работа в лесу мне была не под силу. Но не это заставило меня уехать. Если бы не одно обстоятельство, то уж лучше бы я околел возле вас, чем такое выкинуть: в конце концов, работа тяжела для всех, и я знаю, никто из вас не сделал бы того, что сделал я. Решающим для меня было нечто другое. Моего отца подозревают в шпионаже, и он арестован. Он всегда был врагом республики — об этом я знал. То, что он шпион, было неизвестно, но сегодня я наверняка знаю — это правда. Доказательством служат подробности, которые вспоминаются мне. Я перешел в Западный Берлин не потому, что боялся ареста, а из страха перед вами. Вероятно, уже завтра кто-нибудь из Министерства государственной безопасности сообщит вам, что натворил мой отец, и попросит наблюдать за мной. И это меня испугало. У меня нет матери, а отец оказался негодяем. Я понимаю, ваше недоверие справедливо, но я знаю также, что я бы этого не перенес. Вы находите моральную поддержку у ваших родителей, братьев, сестер и друзей. У меня нет ни друзей, ни родителей, ни братьев, ни сестер. Моей моральной поддержкой были вы. При вашей поддержке я бы осилил работу. Без нее — нет. Вы скажете: ваша опора — марксистско-ленинское мировоззрение. Вы скажете, что я не был членом СНМ, ибо иначе никогда не посмел бы перейти в Западный Берлин. Вы скажете: республика достаточно велика, в ней нашлось бы место и для меня. И если бы я не верил, что сумею оправдаться перед вами, это значило бы, что силы меня оставили. Я вас не предал и не предам.
Дитер Вейзе»
В крыше над нами зияла дыра, через нее виднелось небо; мы получили слишком мало толя, и его хватило только для спальных бараков. На улице было еще довольно светло, до наступления сумерек осталось, вероятно, с полчаса. По стенам были развешаны фонари, которые мы зажигали с наступлением темноты. Между фонарем и деревянной стеной мы прикрутили проволокой маленькие жестяные пластинки. Черт знает кому пришла в голову идея прислать нам в середине лета здоровенную чугунную печку с двухметровой жестяной трубой. Трубу мы оторвали и понаделали пластинок для фонарей, а печь врыли в землю и хранили в ней продукты. Стоило мне о ней подумать, как я захотел горохового супу с салом. Мысленно я представил себе тарелку с дымящимся горохом и так на этом сосредоточился, что явственно ощутил запах жареного сала и разварившегося гороха. Я даже чувствовал вкус супа на языке. Тут я увидел лило Стефа, и как раз перед тем местом в стенгазете, где была наклеена моя статья о том, что нас плохо обеспечивают горячей едой. Я прилепил эту статью перед собранием. У Стефа, подумал я, и вправду самое смешное и уродливое лицо из всех, что я видел. А ведь он умный парень. Но то, как он сидел перед моей статьей и ошалело таращился на Колючку, было действительно комично. Теперь я заметил, что и другие точно так же таращились на него. А Колючка все еще стоял перед нами, упершись кулаками в шершавую крышку стола. И вдруг Ножик выкрикнул:
— О чем тут толковать! Исключить предателя! Когда Колючка кончил читать письмо, никто не произнес ни слова. А сейчас все разом заговорили, словно только и ждали, чтобы высказался Ножик. Можно было подумать, что Ножик получил привилегию выступать первым, казалось, все остальные члены нашей группы поддерживали его, так велика была пауза и таким единодушным оказалось общее мнение.
— Исключить! — крикнул Линдерман.
Малов проговорил нараспев:
— Исключить — это самое малое, что заслужил предатель Вейзе.
— Исключить! — крикнул Мальчонка.
— Голосовать, — сказал Иозеф Брейтлинг.
— Голосуем.
— Чего там голосовать из-за этого предателя!
Спор прервал Колючка:
— Мы проголосуем, но сначала надо высказаться.
Стоило ему заговорить, и наступила тишина. Колючка заявил:
— Точно установлено, что Вейзе — предатель. Об этом нечего распространяться. Вопрос это решенный, и решили его не мы, а он сам. Подчеркиваю это со всей резкостью. Но он написал нам письмо, и на него мы обязаны ответить.
Мы спорили часа два и за это время превратились в коллектив. Дитера Вейле из Союза молодежи мы исключили.
Однажды утром, на пятой неделе после нашего прибытия, веред домиком инженера стояла кучка ребят, которые шумели, как на базаре.
— Что там случилось? — спросил я.
— Смотаюсь туда, посмотрю, — отозвался Стеф.
Он выскочил из канавы и помчался.
Я не спеша вынимал лопатой землю из траншеи. Не прошло и пяти минут, как Стеф вернулся. Он шел не торопясь.
— Ну, что там? — спросил я.
— Черт знает что происходит, — ответил Стеф. — Там девушка.
— Что?! — воскликнул я. — Девушка? Что ей здесь нужно?
— Будет работать, — сказал Стеф. — Она зачислена механиком аварийного электрогенератора. Будет обслуживать нашу аварийную станцию, чтобы вокруг нас стало, так сказать, светлее, чтобы изгнать мрак из наших зачерствевших сердец. Кроме шуток, Жорж, кончилась наша спокойная жизнь.
Он показал на домик инженера:
— Ты только посмотри на ребят — едва появилась юбка, и они уже увиваются вокруг нее.
— А девушка-то хоть хорошенькая? — спросил я.
— Хорошенькая? — Стеф пожал плечами. — Какая-то отощавшая малышка, тонкая, как ниточка.
— Ну, поздравляю! — сказал я, мы оба засмеялись и принялись копать как бешеные. Но вдруг моя лопата наткнулась на камень, я выругался:
— Проклятье! — Отбросив лопату, я нагнулся, поднял камень, отшвырнул его подальше и еще раз про себя ругнулся: «Черт бы тебя побрал!» Я снова копал, не поднимая головы, и не заметил, что мы со Стефаном были единственными, кто работал в это утро.
У нас не было уговора, но ни я, ни Стеф больше не упоминали о девушке. Иногда мы видели ее издали. На ней были светло-серые брюки, голубая блузка и пестрый платок. Как она работает и что делает днем, я не звал, а вечером вокруг нее всегда торчали парни. Я встречал ее и на собраниях нашей группы. Она всегда сидела впереди, а мы со Стефаном по привычке в последнем ряду, а потому я мог любоваться только ее прической. У нее были темно-каштановые, коротко подстриженные волосы: когда же заканчивались собрания и она выходила в окружении ребят, я, случалось, видел ее лицо. Но особенно в него не всматривался, и впечатления оно на меня не производило. Однако я совершенно точно установил, что она невелика ростом, хрупкая и у нее красивая походка. Я даже имени ее не знал. Вокруг нее вертелись одни и те же парни: Ножик. Карамба, Мальчонка и еще кое-кто. Никогда я не видел ее с кем-нибудь одним. И это меня утешало.