— Мировоззрение человека не есть нечто неизменное, оно меняется, хотя зачастую и постепенно. — ответил Рандольф.
— Иначе говоря, — сказал я, поглядев на Эву, которая, как прикованная, не сводила глаз с Рандольфа, — в нашем примере женщина должна приспосабливаться к мужчине.
— Нет, если двое людей подходят друг другу, значит, они оба придут к единому верному мировоззрению.
— Вот видишь! — сказал я, кивнув Эве.
— Вы, фрейлейн Бреест, думаете, что я неправ? — спросил Рандольф Эву, которая, услышав вопрос, обращенный непосредственно к ней, испуганно вздрогнула и пробормотала что-то в знак своего согласия.
Дискуссия о значении сказок в первый год школьного обучения, в которой и мы приняли участие, закончилась, и все собрались уходить. Рандольф жил возле Ораниенбургских ворот, идти ему было недалеко, и он тотчас же простился с нами. С другими мы расстались у станции городской электрички.
Эва предложила мне пройтись пешком. Она взяла меня под руку, и мы молча пошли по все еще оживленной Фридрихштрассе, а потом свернули на уже пустынную Унтер-ден-Линден. Перед порталом Государственной библиотеки Эва вдруг вернулась к нашим общим воспоминаниям.
— А помнишь, здесь справа, в столовой — вот, кажется, те окна, нет, те выходят во двор, — ты давал мне свои последний пфенниг, если мне нечем было платить за кофе за два дня до стипендии? И как ты — кажется, в первый день нашего знакомства — с ангельским терпением пытался посвятить меня в таинства обращения с каталогами? Каталогом общего пользования, алфавитным и предметным. Так ведь? Ты был трогательно заботлив, но я так и не научилась пользоваться ими как следует… А вот и наш старый Гумбольдт. Давай посидим здесь минутку, как тогда, у его каменных ног. Чудесное было время! Я как раз окончательно порвала с Мартином. Я ужасно грустила и все-таки была счастлива. Ты мне очень тогда помог, но никогда не пытался стать для меня больше, чем другом. Я была рада, что уехала из дома, что с Мартином покончено, что я много читаю и у меня есть ты. А теперь пройдем по нашим старым улицам и в сегодняшний день вернемся только на Алексе.
Мы пошли по нашим старым улицам, мимо вновь отстроенного Оперного театра, празднично и ярко освещенного прожекторами, мимо Хедвигскирхе, над которой опять высилась крыша, постояли, как бывало прежде, перед Вердерской церковью, ее готический силуэт причудливо выделялся на фоне синего ночного неба, послушали, как шумит вода у Фридрихсграхта, и, только подойдя к дому Эвы, заговорили о сегодняшнем дне.
— Ты настроен не слишком оптимистически, не так ли?
— Нет, Эва. — Как всегда, стоит мне устать, я говорю долго и много, не находя нужных слов. «Он не любит тебя». Вот что надо было сказать. Но я вертелся и так и этак, ходил вокруг да около, зная, каким ударом будет для нее мой приговор.
— Он тебе, очевидно, симпатизирует, — сказал я наконец, — но ты же не этого ждешь.
— Это ужасно, если ты прав! — сказала Эва. В полном молчании мы дошли до ее дома.
— Нет, я больше но выдержу, — сказала она наконец. — Может, мне написать ему?
— Да, Эва, пожалуй, это самое лучшее. Ты раз и навсегда покончишь с терзающей тебя неизвестностью. Как бы это ни кончилось для тебя — счастливо или несчастливо, — все лучше, чем такая неопределенность. Вам надо выяснить отношения, и, конечно, он не станет сердиться на тебя, если ты воспользуешься своим равноправием.
Я был рад, что сумел на время закончить нашу беседу, мне хотелось наконец домой. Я устал, и жена, наверное, не спит и волнуется, потому что меня нет так поздно.
— Ты прав, — решительно сказала Эва. — Я еще третьего дня написала письмо. У меня не хватило мужества его отправить. Но теперь я отошлю. Не опустишь ли ты его? Вдруг опять струшу?
— Конечно, опущу! — Я готов был сделать все, что угодно, только бы уехать домой. Но письмо осталось у нее в комнате, и мне пришлось еще раз подняться к ней.
В лифте Эва сказала:
— Я написала ему все, и про Мартина тоже. Не хочу, чтобы он идеализировал меня. Пусть знает, какой я была прежде.
Мне Эва рассказывала об этой истории. Мартин был ее великой юношеской любовью. Они вместе ходили в школу в их родном городе. Но он бежал в Западный Берлин, и связь их постепенно ослабевала, а потом и вовсе оборвалась.
— В таких вопросах всегда самое лучшее быть честным, — сказал я с некоторым нетерпением, потому что мы стояли перед дверью в квартиру, а Эва и не собиралась ее отпирать.
— Тогда мы еще многого не понимали, — сказала она.
— Передо мной тебе, ей-богу, не к чему оправдываться! А теперь ты все понимаешь, Эва?
Она испытующе поглядела на меня и сказала с почти оскорбительно чужой интонацией:
— Твоя ирония доказывает, что самого существенного ты вообще не понял! Думаю, виной тут твое высокомерие. А возможно, мы слишком далеки, больше, чем нам казалось. Ты считаешь, что занял некую нейтральную позицию, и имеешь право иронизировать, коль скоро ты лицо незаинтересованное. Или тебя раздражает, что я изменилась? Будь же честен — неужели ты доволен, что не примкнул ни к одной стороне?
Мне стало не по себе под ее суровым взглядом. Она была права, но я ни за что не сознался бы в этом, я и вправду непонятно почему гордился, что не занимаю определенной позиции. Впрочем, Эва и не ждала ответа. Вложив ключ в замок и все еще не отворяя двери, она повернулась ко мне и медленно проговорила:
— Может, я и люблю его только за то, что с ним найду наконец свое место.
Не дожидаясь моих возражений, Эва повернула ключ. В ту же секунду в коридоре зажегся свет, и перед нами оказалась сестра Эвы — хрупкая, бледная, на голову ниже младшей сестры.
— Мама приехала, — прошептала она, торопливо протягивая мне руку. — Она еще не спит и хочет поговорить с тобой, Эва.
Эва испуганно и растерянно повернулась ко мне.
— Дай письмо, — сказал я, — я уйду и не буду вам мешать.
Эва пошла к себе. А когда вернулась, держа в руке письмо, в глазах ее все еще было растерянное и испуганное выражение. Сестра, не двигаясь с места, прижимала топкие пальцы к бледным щекам.
— Что это с вами? — спросил я встревоженно, когда мы снова стояли в лифте.
— Ах, лучше бы мы зашли еще куда-нибудь выпить, — сказала Эва.
Я заметил, что она умышленно уклонялась от ответа и что я ничего от нее не добьюсь. Она никогда не рассказывала мне подробностей о жизни своих родных, и мне казалось, что отношения с ними не имеют для нее существенного значения.
Эва отомкнула входную дверь и посмотрела на почти безлюдную улицу, холодную, бесконечно длинную в свете высоких фонарей. Она зябко скрестила руки на груди и сказала своим обычным сердечным тоном:
— Я знаю, ты не забудешь опустить письмо. Правда? Оно не запечатано, можешь его прочитать.
— Нет, зачем же, еще разозлюсь. Но надеюсь, Эва, все у тебя уладится.
— Да, — сказала она, — иначе я бы просто не пережила.
— Не глупи! От несчастной любви не умирают.
— Да, от любви не умирают.
— Ты позвонишь мне в четверг?
— Да, как только получу ответ.
— Я буду думать о тебе завтра, Эва. Знаю, какой это тяжелый для тебя день. Но верю, что все кончится хорошо.
— До свидания. Я рада, что ты сегодня был со мной. Кажется, мы всегда встречаемся, когда это нужно одному из нас.
— Очень рад, Эва, что это так. Смотри же, не забудь позвонить мне в четверг, даже если будешь счастлива.
— Даже и тогда не забуду, Вольфганг.
— До свидания!
— До свидания!
Мне было трудно отпустить ее руку. Несмотря ни на что, нам было хорошо вдвоем, но все же я был рад, что могу наконец отправиться домой. Эва заперла двери, и я видел через стекло, как она поднимается по ступенькам к лифту. Она не обернулась и не помахала мне на прощание рукой. Раньше она всегда так делала. Она ушла от меня, как от человека, до которого ей мало дела. Меня ошеломила та бесповоротность, с какой она простилась со мной, и я понял, что нисколько, да, именно нисколько не помог ей.
На станции электрички я бросил письмо в ящик. И несколько дней ждал звонка Эвы. Но Эва не позвонила.
Никогда еще я не ощущал такой растерянности и беспомощности, как в часы, когда размышлял над ответом на письмо Эвы. В моей жизни было много трудных минут, в том числе и таких, когда казалось, что не хватит сил одолеть бесконечно длинную дорогу, лежащую передо мной. Но я всегда ясно видел цель и знал, в каком направлении идти, чтобы достичь ее. Сила воли и упорство помогали мне преодолеть препятствия, я все делал по заранее намеченному плану и на своем пути не был одинок. Но теперь мне задан вопрос, именно мне одному, и я не вижу перед собой широкой дороги, а лишь лабиринт дорожек, и все они ведут в ложном направлении.
Я просидел всю ночь в поисках такого ответа, чтобы ложью или неосторожным словом не разрушить чувства, возникшего на протяжении многих месяцев. Я придирчиво продумал все, о чем мы говорили или умолчали с Эвой, пытаясь отыскать недоразумения или свои ошибки, легшие в основу письма.
Случайно, еще до того, как я с ней познакомился, я видел ее анкету, и меня удивило, когда она подошла ко мне с вопросами, которых я от нее не ожидал. Я представил себе, что у дочери бывшего предпринимателя я натолкнусь на тайную враждебность, на злобную оппозицию, на досадное самомнение. Но мое предубеждение рассеялось при первых же словах Эвы, в них звучала неподдельная искренность. Я еще раз убедился, сколь ошибочно было бы втискивать людей в заранее созданную схему, основываясь на частностях, но не зная человека в целом. Составить же правильное суждение об Эве оказалось нетрудно.
Прекрасно помню — я стоял на лестнице третьего этажа, поджидая одного из учителей, члена партии, чтобы договориться с ним об одном партийном деле. Пятый урок кончился, и поток детворы, торопившейся домой, с шумом проносился мимо меня. И тут ко мне подошла Эва и, минуя все банальности, которыми обычно начинают разговор, спросила: