— А ты нашла?
— Да нет, ведь все погнило. Повыше, по оврагу, где косогор, там еще кое-что есть, а мы посадили больше всего тут, в ложбине, и ничего от нее не осталось. Сунешь руку, хочешь вытащить картошку, а пальцы проходят сквозь нее, как сквозь навоз.
Марика, такая же высокая, как и ее мать, статная, с тонкой талией и длинными ногами, хмуро развязывала и завязывала узел своего головного платочка. Ее смуглое, с тонкими, правильными чертами и гладкой, чистой кожей лицо, продолговатые блестящие черные глаза, густые брови словно застыли в глубокой, безысходной грусти. Янош посмотрел на Марику и быстро перевел взгляд на ее мать. Слишком уж бросалось в глаза сходство Марики с графом, и Янош сам не понимал, отчего ему первый раз в жизни тяжело смотреть в глаза кому-нибудь из односельчан. Именно у него находил себе приют граф… Не потому, что… Это ведь старая история… Но все-таки… Никто не пустил графа к себе, только вот он, Янош, такой выискался! Анна прогнала барина, да и как было его не прогнать?
Они втроем спускались в село, и то Анна, то Янош начинали жаловаться:
— Я за всю свою жизнь не припомню, чтоб среди лета шел такой дождь.
— Да и я не припомню, хоть я и постарше тебя.
— А не говорил Арпад, на ферме уберегли что-нибудь?
— Уберегли то, чего вода не унесла, теперь, когда просохнет, видно будет, что осталось. И еще уберегли то, что сложили в большие закрома, там было место. Они в самый сильный дождь выехали в поле на тракторах и привезли на ферму. На тракторе не увязнешь, это тебе не быки.
Марика молчала.
Уже почти стемнело, когда они спустились вниз, к кресту на развилке перед селом. Янош остановился поправить брюки, которые он, чтоб не испачкать, засучил на поле. Женщины тоже остановились, поджидая его.
В эту минуту на узкой тропинке, которая отходила от большой дороги и, извиваясь между деревьями, по берегу ручья приводила в город скорее, чем дорога, показался человек. Он стоял в двух шагах от них и, сделав эти шаги, очутился перед ними. Нагнувшийся Янош заметил его не сразу, но Анна на секунду замерла, подалась вперед, словно желая взглянуть ему в глаза, открыла рот и, не издав ни звука, повернулась на месте и быстро пошла к селу.
— Куда ты бежишь, мама? — спросила удивленная Марика, и ее глубокий, бархатный голос, впервые прозвучавший в этот вечер, показался Яношу очень странным.
— Янош, я хотел бы тебе кое-что сказать.
— Скажите же, господин граф… — промямлил Янош.
— Я хотел бы… Да, мне надо кое-что тебе сказать. — И граф хмуро взглянул сперва вслед Анне, а затем — на Марику.
Черные глаза Марики тоже не отрываясь, пронизывающе смотрели на него. Она окинула его взглядом с головы до ног, от поредевших, седых на висках волос, от не слишком чистой рубашки в зеленую и желтую клетку с расстегнутым воротом до облупившихся сандалий, слегка пожала широкими плечами и с невозмутимым спокойствием произнесла тем же низким, теплым голосом:
— Доброй ночи, Янош-бач.
Граф так же торопливо и мрачно взглянул ей вслед и спросил:
— Это старшая дочь Анны Келемен?
— Да, это Марика.
— Ага! Янош, я к тебе пришел вот почему. Я оставил жену в городе, в кооперативной лавке… Понимаешь… Она меня ждет. Я пришел к тебе, потому что знаю, какой ты порядочный человек. Мне нужны деньги!
— Деньги? — ужаснулся Янош, сам не понимая, что его перепугало больше: это неожиданное требование или встреча графа и Анны и то, как вел себя граф, когда узнал, что только сейчас стоявшая здесь девушка — его дочь. Да какое там вел себя! Никак он себя не вел, вот и все…
— Да, деньги! — опять шепнул граф, и Яношу ударил в нос запах водки. — Я оставил супругу, она дожидается, сам понимаешь, не могу я заставлять даму ждать меня.
— Где же мне взять денег, господин граф? Разве у крестьян есть деньги, чтоб давать взаймы? Вы знаете, что за беда у нас? Не слышали, барин, какие дожди прошли? Вы уезжали далеко? Там не было дождей? У нас унесло водой пшеницу, все хлеба погибли. Беда стряслась, барин, а вы приходите взять у меня денег!
Ни разу в жизни Янош не говорил так много и не был до такой степени возмущен.
— Не взаймы, Янош, не взаймы. Видишь ли, я стеснен, у меня все отняли, ты сам прекрасно знаешь. Пришло время мне серьезно подумать… Стать серьезным человеком… Я хотел бы продать что-нибудь, да ведь у меня больше ничего нет. Я дал тебе когда-то зеркало. Большое, дорогое зеркало. Вот я и пришел, заплати мне за него. Не сердись, но разве теперь такие времена, чтоб я мог делать подарки? Могу я себе это позволить? Ничего у меня больше нет, теперь уже я не мотаю. Понимаешь?
Янош не понимал.
— Как же это, барин, я буду платить вам за зеркало? Разве я приходил к вам покупать его?
— Ох, дорогой, не в этом дело! Приходил ты или не приходил, но оно у тебя, выражаясь юридическим языком, оно находится в твоем владении. Поэтому ты должен мне уплатить за него. Меня ждет супруга. Графиня, моя жена!
— В трактире?
— В кооперативной лавке. Положение очень тяжелое, мы не можем уехать, пока не расплатимся.
— Нет у меня денег.
— Хорошо, но зеркало…
— Приходите завтра, барин, и пойдете продавать его куда знаете.
— Но мне сейчас нужно, Янош, сейчас.
— Сейчас я не могу снять его с гвоздя и отдать вам. Дети дома, пойдут разговоры. Сегодня вечером я их подготовлю, а завтра отдам вам зеркало.
Граф и задумчивости опустил голову.
— Да, да, твоя дочь. Она антипатична, Янош, не обижайся, но она антипатична. У нее в глазах этакая крестьянская гордость… Мне это не по душе. Лучше завтра… А сегодня вечером… Посмотрим! Очень трудно!
Поглощенный своими мыслями, граф двинулся с места.
— Спокойной ночи, барин! — сказал Янош и повернулся так же круто, как только что повернулась Анна.
Пройдя немного, он услышал за собой торопливые шаги графа.
— Янош, ведь ты не сердишься, правда? Разве такой я человек, чтобы в моем положении терять то, что у меня еще осталось?
— Я не обижаюсь, господин граф! — Янош высвободил плечо из-под руки графа, — руки с длинными пальцами, тонкой, но все-таки странно тяжелой, и быстро пошел дальше.
Он широко шагал по камням и сухим местам и иногда сплевывал.
— Тьфу, разрази его бог вместе с его подарком! Что мне теперь скажут дети! Ведь они меня совсем засмеют! Тереза-то как огорчится! Она еще и не захочет отдавать зеркало, ведь граф вволю попил и поел у нас за него. Тоже сделал подарок, один раз за всю свою жизнь! Тьфу! Никто в селе не получил от него чего-нибудь бесплатно, а теперь он приходит и требует назад подарок! Да что там, денег за него хочет! Денег! А у нас и хлеба нет!
Дома все дети собрались в кухне. Габор чинил туфлю Терезы, Арпад сидел возле плиты и, тихо насвистывая, вырезал из дерева кувшинчик, а Тереза влезла на кровать и, тяжело дыша, растирала отекшие ноги. Ее покрывшееся пятнами лицо было почти неузнаваемо, только глаза поблескивали, как всегда.
— Отец, к тебе приходил твой «приятель». Ты не встретился с ним в поле?
Янош прикинулся, что не понимает. У него не хватало духу сказать, зачем приходил граф.
— Какой приятель?
— Тот, у которого ты в долгу за то, что он тебя когда-то поцеловал. Вот он и пришел за долгом, — как обычно, пошутила Тереза.
Янош похолодел. Неужели граф сказал что-нибудь и детям?
— Пропал картофель, ребята, как есть весь пропал! Не знаю, что соберем.
— Погнил? Ох, вот беда! Если и картофель сгнил, совсем нам погибать! — забыв о графе, застонала Тереза. — До ребенка ли мне теперь? Нашла время рожать! Уж лучше бы…
— Да замолчи же! — оборвал ее Габор. — Ведь мы отложили кое-какие деньги. Хватит, чтобы еды купить.
— А дом?
— Мы еще не старики.
— А я еще не женился, — поддержал его Арпад.
— Да если ты и женишься, так мы разве собаки, чтоб не прожить вместе два-три года.
— Потеряем лес Иошки-бача, ему тоже нужны деньги, он и продаст, не станет нас дожидаться.
— Через год найдем у кого-нибудь другого.
— Да ребенок нам сейчас совсем ни к чему!
— Насчет ребенка ты глупостей не говори, жена, ты родишь не батрака и не нищего. Все мы дома, здоровы, земля у нас есть, отец тоже крепкий, чего ж ребенка оплакивать? Родишь его, и пусть живет нам на радость!
— Значит, сгнил картофель?
— Сгнил.
— А кукурузу там, наверху, на холме, ты смотрел?
— Та, что наверху, как будто получше.
Ночью Янош без сна ворочался в постели. Как сказать детям насчет зеркала? Терезе оно нравится, оно так украшает комнату. Нет, он не отдаст зеркало и выгонит графа за ворота. Янош посоветовался бы с Арпадом, Арпад мягче, чем Тереза, но завести разговор было нелегко. Он все вздыхал, переворачивался с боку на бок, кашлял.
— Тебе не спится, отец?
— Не спится.
— Наверно, сейчас никто в селе не спит, уж очень все расстроены.
Сон бежал от них.
— Арпад!
— Что, отец?
— Знаешь, зачем приходил господин граф?
— Хотел переночевать в гостинице?
— Нет. Он приходил, чтобы я либо заплатил ему за зеркало, либо отдал обратно. Вот зачем он приходил.
Арпад тихонько засмеялся.
— Отдай ему, отец. И когда тебе кто-нибудь скажет, что ты, — Арпад чуть было не сказал «тряпка», но удержался, — что ты человек мягкий, можешь поверить — это так и есть.
— Слыхано ли, чтоб барин так поступал?
— А тебе удивительно?
— По-твоему, нечему удивляться?
— У них — нечему!
— Как будто ты их знал!
— Я-то их не знал, но скажи теперь сам: были они когда-нибудь щедры или хорошо платили за работу только потому, что у крестьянина денег нет? А может, ждали, если крестьянин не мог вовремя долг уплатить? Ну-ка расскажи, ведь об этом ты никогда не рассказывал.
Янош молчал. Рассказывать было нечего.
— Отец!
— Чего тебе?
— Почему они тебе не противны?
Янош глубоко задумался.
— Почему же они должны быть мне противны? В те времена так было: он барин, ты мужик. Ты ему скажешь: «Целую ручки», он ответит, и все тут. А расчеты велись с Имре, с Лаци. Барин ничего и ведать не ведал.