— Альберт был бабник, но драться не дрался. А все же, после того как женился, ни за что не давал отсрочки; если кто ему должен был, то и не жди!
— Черт бы его побрал.
— А эта шляпа с перьями вам нравится? Хотела бы ты такую, Эржи?
— Вот бы я понравилась Левенте, если бы вышла в ней на прополку!
На синевато-дымчатом небе взошел молодой месяц. Ложиться спать было для воскресенья еще слишком рано, и по дороге домой молодежь собиралась вместе и, отстав от родителей, исчезала куда-то.
Янош тоже был в клубе и смотрел пьесу про барынь и господ, которые называли друг друга исковерканными именами и невероятно смешно кривлялись на свой манер. По дороге он слушал, что говорили люди о господах, и его снова охватило странное чувство стыда и отчуждения, как в тот вечер, когда он, Анна и Марика встретили на дороге графа и ему показалось, что он виноват перед Анной и ее дочерью. Какого черта граф все является к нему и какого черта он, Янош, размякает, стесняется, жалеет его и дает ему приют? Отнимает хлеб у собственных детей и отдает чужому, который ни разу в жизни, имея всего вдоволь, не отказался хотя бы от крохотного кусочка, чтобы отдать его крестьянину даром! Почему граф получил эту землю в наследство, а Янош только ценой пота и крови мог купить два погона? Как же это было с самого начала? Откуда получили землю и отец графа, и дед его, почему они все наследовали один после другого? Бог при сотворении мира наделил их землей, что ли? Пусть Арпад объяснит ему наконец, как это вышло. Арпад знает.
И граф тоже некоторым образом присутствовал на спектакле, который играла молодежь. Вечером он пришел в село и, увидев, что всюду пусто, бродил точно привидение по улицам, издали глядя на усадьбу. Его охватило желание посмотреть на нее поближе: какая она теперь? Окаймлявшие аллею от крыльца до ворот высокие сосны он сам велел срубить зимой 1945 года, перед тем как продал дом. Граф намеревался продать дом, зная, что больше не будет владеть им. Жену он выгнал, лес продала мать во время войны, денег на покупку дров не было. Граф и графиня Иолан, сидя в гостиной, дрожали от холода. Они согревались водкой и ругали друг друга за отсутствие бережливости, за излишнее мотовство. Вот тогда, однажды утром он велел Имре созвать людей и срубить сосны, все до одной, потому что они уже стары и летом дают слишком много тени.
Он и его мать, сидя перед камином, в котором пылали первые поленья, слушали, как тяжело падают сосны, и пили превосходный коньяк, последнюю бутылку урожая 1905 года, сохранившуюся в бельевом шкафу графини.
Вьющиеся розы, одевавшие столбы веранды, погибли — возможно, их не уберегли от мороза, возможно, завалили дровами, камнями, всем, что кузнец бросал вокруг дома.
Вон там была лужайка, а здесь росли большие кусты жасмина. Граф претерпел такие беды, что ему теперь жасмин?
В доме кузнеца стояла мертвая тишина. Сад, где обычно играли его дети, был пуст. Но в том крыле дома, который стоял подальше от дороги и где теперь помещался клуб, было заметно некоторое оживление. Кто-то вошел, двое ребят стрелой выскочили друг за другом и исчезли в верхнем конце улицы.
Прячась в тени стен, граф осторожно подошел и заглянул в окно. Зал был битком набит крестьянами, которые смотрели на сцену, устроенную там, где прежде стоял большой резной буфет, смотрели внимательно, и с их загорелых лиц не сходила широкая улыбка. Порой они заливались смехом и хлопали себя ладонями по коленям. Там, на сцене, неуклюжие девушки вертелись и что-то говорили, делая неестественные жесты. И они были одеты, да, одеты в платья, которые ему знакомы, о которых он помнит, как помнят сон. Эта шляпа с розовыми перьями — шляпа его матери. Как мама была красива в ней! И это платье с воланами — тоже ее. Он, вероятно, был тогда очень мал, но теперь перед его глазами встала графиня в этом платье цвета опавших листьев, шелестевшем, как опавшие листья. Прислонившись к оконному косяку, она обмахивалась большим веером из розовых перьев, а он, ребенок, охватил ее колени, он не хотел, чтобы она уходила. И Пал Эрдейи, в гусарском мундире, с падающей на лоб прядью кудрявых волос, подал маме две розы, которые она прикрепила к груди. Из спальни доносился мягкий бас отца — он спрашивал, где его манжеты, а из библиотеки — тихий шорох переворачиваемых страниц книги, которую читал граф Ференц. Мама со смехом вырвалась из ручонок Тиби, а Пал Эрдейи поднял его и, как он ни плакал, ни брыкался, бросил в кроватку с сеткой. Мама, Пал и отец вышли, оставив за собой аромат духов, а он с ревом отправился в библиотеку искать утешения у дяди Ференца. Но Ференц, укутанный клетчатым пледом, дремал, уткнувшись подбородком в грудь. Горящая трубка упала на большую книгу с толстыми блестящими страницами, и бумага затлелась от искр. Большое черное пятно на книге становилось все глубже, все шире, и он видел это, но ничего не говорил, чтобы отомстить хоть кому-нибудь за то, что мама уехала.
Граф стоял, прижавшись к наличнику окна, и вздрогнул, снова увидя перед собой зал, полный хохочущих людей. Ему почудилось, будто кто-то из детей, широко раскрыв глаза, смотрит на него и дергает за рукав свою мать — пусть и она тоже взглянет. И граф ушел, по-прежнему крадучись вдоль стен.
Сперва он постучался в ворота к Сильвестру. Старик в одиночестве сидел на завалинке, у него болели отекшие ноги, и он не мог пойти со своими в «театр».
— Добрый вечер, Сильвестр. Как дела?
— Добрый вечер, господин граф. Да какие мои дела. Все больше лежу, грехи мои тяжкие.
— Один?
— Один.
— Сильвестр!
— Да, господин граф.
— Я хотел бы переночевать у тебя.
— У меня? Дом-то принадлежит детям, барин.
— Каким детям, Сильвестр, ведь у тебя их нет! Я хорошо помню, что ты не женат.
— Я взял приемышей, барин, чтоб не остаться одному, точно старый волк. Жениться-то я не женился, потому что батрачил у вас и не скопил денег, чтоб построить дом. А когда построил, уже ни одна женщина не хотела за меня идти, состарился я. Вот я и взял приемышей, дом отдал им, а они будут содержать меня до самой смерти. Разве я могу привести к ним гостей?
Граф вздохнул.
— Я знаю, барин, что, если бы вы не продали нам землю, нам негде было бы ее взять. Этого я не забываю! — затянул свою обычную песенку Сильвестр. — Мы вам спасибо сказали и деньги заплатили. Только принять вас я не могу, барин, ведь меня самого дети содержат.
«Одну ночь — это еще куда ни шло, — думал старик, — но, чего доброго, барин повадится сюда, как к Яношу Денешу повадился. Что мне тогда с ним делать?»
— Да, меня дети содержат! — вздохнул он еще раз и умолк.
Граф быстро встал с завалинки, словно лишь сейчас поняв то, о чем ему десять минут толковал старик, и торопливо вышел за ворота. Здесь он замедлил шаги.
Люди возвращались из клуба, и на большой дороге было шумно. Граф свернул в боковую улочку и пошел вдоль ручья, а когда совсем стемнело, снова явился в село.
У Яноша было светло и в комнате и в кухне. Граф подошел к двери кухни — было слышно, как там говорили по-румынски. Янош сидел на лавке, а на кровати оживленно беседовали Арпад и какой-то высокий худой парень со смуглым лицом и синими глазами.
Первым увидел графа чужой парень и замер с поднятой рукой, видимо, показывая, как велик был предмет, о котором шла речь.
— Смотри, Арпад, кто-то пришел.
Янош обернулся, и улыбка застыла на его лице.
— Добрый вечер! — глухо произнес граф.
— Добрый вечер, господин граф, — ответил сразу помрачневший Янош.
Смуглый парень вопросительно взглянул на Арпада, и Арпад сделал ему знак, что объяснит позднее. Растерянный Янош встал.
— Барин, я очень жалею, но мне негде вас положить. На лавке сплю я, а Арпад и Костел на кровати. Наверху, вы сами знаете…
И Янош словно обрадовался, что у него есть веские причины не принимать графа, покончить раз навсегда с этой постыдной дружбой, которая ничего не приносила ему, кроме вреда. Что у него общего с барином?
Подавленный граф, стоя в дверях, подумал с минуту и сказал:
— А на чердаке с сеном, над сараем, нет места? Если вы позволите, я лягу там. Я ночью не курю. У меня даже папирос нет.
Янош только рот разинул. Такого он никак не ожидал, и ответить было нечего. Он взглянул на Арпада, но тот, как всегда, улыбался, и Янош не мог понять, что кроется за этой улыбкой. Он вздохнул, почесал грудь под расстегнутой рубашкой и тихо сказал:
— Так я вас провожу туда, барин. Может, там блохи, может, мыши… Не знаю… Как хотите…
Постелив для барина на сене покрывало, Янош вернулся в кухню, но на душе у него было не слишком спокойно.
— Кто это приходил? — осведомился Костел.
— Прежний наш помещик. Теперь дела у него плохи, и отец иногда пускает его к себе.
Янош поспешил прибавить, стремясь не столько выгородить барина, сколько избежать того, чтобы у механика государственной фермы, Костела, сложилось неблагоприятное мнение о нем, Яноше:
— Он работает, бедняга, ежели находит работу, даром хлеба не ест!
— Работает, а потом напивается, и его всякий раз выгоняют с работы, — объяснил Арпад.
— А в свое время он был человеком порядочным? — спросил Костел.
— Может, был и более порядочным, чем другие, так отец говорит, да все же помещичьих законов придерживался. Не нарушал их, упаси бог! Он не сажал людей в тюрьму за долги, но чтоб долг простить — уж это нет, тотчас же отбирает обратно и землю. И даже не он, а его управитель Имре.
— Ну, на то он и барин, что ж с ним поделаешь! Мало кто из них, из бар, отказывался от своих обычаев, когда они еще властвовали. Да черт его побери, пусть сидит себе там, в сарае. Так вот, Арпад, я тебе рассказывал про ту зиму, когда меня отдали в учение. Иду это я…
Янош больше не слушал. Его терзали мысли о барине. «Конечно, он голоден. Не следует ли сейчас отнести ему чего-нибудь поесть? А он-то разве когда-нибудь давал поесть даром? Но как оставить человека в своем доме голодным? И если накормить его сейчас, что скажет этот парень, который и церкви-то не признает? Что я кормлю бар? Что я с ними компании вожу, как уже раз сказала Тереза. Черта с два компания, я вытаскиваю из погреба, а барин ест!»