— «О боже мой… Мне сорок семь лет; если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их?.. Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым… Начать новую жизнь… Подскажи мне, как начать… с чего начать…»
Коллеги были возмущены до глубины души: все понимали, что нельзя было лишать Галошфаи этой роли; актеры намеренно обходили стороной облюбованный им ресторанчик, чтобы своим присутствием не мешать его самодеятельному выступлению. Зато в день генеральной репетиции все участники спектакля явились сюда, словно в последний момент спохватились, что без Галошфаи спектакль провалится. Актеры разместились поодаль от него, а Галошфаи поднял мокрое от слез лицо, ни на кого не глядя, вздохнул и заговорил; казалось, будто он стоит на берегу широкой русской реки, где каждое слово обретает вес, значимость и перспективу.
— «Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. Днем и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать? Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму, и сам я гибну».
Чеп, игравший роль Телегина, уже успел после генеральной репетиции пропустить стаканчик. Чуть под хмельком, он поднялся с места — желто-румяный, как спелая груша, в помятой зеленой шляпе с широкими полями, — окинул взглядом ресторанных посетителей и насмешливо продекламировал свой текст:
— «Еду ли я по полю… гуляю ли в тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии, — чего еще нам?» — Он поднял стакан с вином. — «Чувствительно вам благодарен!»
Галошфаи взволнованно встрепенулся, а узнав своих коллег, поднялся с места. Губы его искривила болезненная улыбка; сперва он обратился к Икервари, который играл доктора Астрова.
— «Дай мне чего-нибудь…» — произнес он по тексту и показал на сердце: — «Жжет здесь».
А Икервари, точно он находился на сцене, самым естественным образом отвечал ему чеховскими строками:
— «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, — те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми…» — Он как следует отхлебнул из стакана и махнул Галошфаи рукой. — «С меня же довольно и того, что мне придется вскрывать тебя… Ты думаешь, это интересно?»
По улице в мгновение ока разнесся слух, что в ресторанном саду идет спектакль с лучшими актерами театра, а Галошфаи, рыдая, произносит свой текст. Через полчаса в саду не осталось ни одного свободного столика, а владелец ресторана запретил музыкантам играть, чтобы они не мешали удивительному представлению, когда актеры, сидя за столиками, обменивались репликами.
У Галошфаи из уголка рта тонкой струйкой стекало вино на несвежую белую рубашку, предусмотрительно прикрытую черным пуловером. Амалия Аман долго смотрела, как старик накачивается вином, а затем, чуть подвыпив, и сама вошла в роль; ласково кивнув старику, она укоризненно спросила:
— «А ты, дядя Ваня, опять напился… В твои годы это совсем не к лицу!»
Лицо Галошфаи приняло тупое выражение, точно он перестал чувствовать, что с ним происходит, он сидел стиснув руки.
— «Годы тут ни при чем», — сказал он. — «Когда нет на стоящей жизни, то живут миражами… Я талантлив, умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский…» — Он стукнул кулаком по столу, и пивные кружки испуганно звякнули. — «Я с ума схожу… Матушка, я в отчаянии! Матушка!»
Рыдая, он упал головой на стол, и коллеги, чтобы не допустить скандала, поспешно подослали к нему Амалию Аман. Девушка схватила Галошфаи за руку и присела перед ним на корточки; ее широкая юбка распласталась на песке. Теплый, проникновенный голос ее доходил и до самых дальних столиков, когда она словами Сони страстно пыталась утешить старика:
— «Что же делать, надо жить! Мы, дядя Ваня, будем жить… а когда наступит наш час… мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Я верую, дядя, верую горячо, страстно… Мы отдохнем!.. Бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь…» — Голос ее дрогнул. — «Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем…» — Она поднялась и обняла старика: — «Мы отдохнем!»
Галошфаи рыдал так неутешно, что Икервари сердито крикнул музыкантам:
— Играйте же, черт вас побери!.. А то еще подумают, чего доброго, будто мы тут спектакль даем!.. Играйте, нечего попусту глаза пялить!
Хотите верьте, хотите нет, а на премьере не собралось и четвертой части той публики, что побывала на том представлении в саду. Более того, скажу вам по секрету: на театральной сцене «Дядя Ваня» провалился.
Перевод с венгерского Т. Воронкиной.
Джео БогзаСМЕРТЬ ЯКОБА ОНИСИЕ
Наступило рождество, и долина Жиу оцепенела. От Лони до Лупени опять царил этот важный и печальный праздник. Над шахтерскими селениями стояла гнетущая тишина, все погрузилось в неподвижность и молчание. В двенадцать часов ночи ушел со станции последний поезд, и с тех пор не слышно было ни одного гудка. Не было обычных гудков ни в десять вечера, ни в четыре утра.
На рассвете слабый туман, стелющийся по долине, быстро рассеялся, и ее затопил какой-то особенный холодный свет. Небо и земля напоминали теперь единую ледяную глыбу, и сквозь прозрачность льда просматривались селения, как бы упавшие на дно замерзшего океана. Рождество, несмотря на свою неподвижность, словно сдвинуло долину Жиу далеко на север, превратив ее за одну ночь в полярный край.
Казалось, что все застыло окончательно и навсегда. Великая тишина ощущалась не только на слух, но и зрительно. Кто посмеет тронуть с места или разбить огромный слой льда?!
И вот тогда-то с двухсотметровой вышины рухнуло вниз человеческое тело и океан тишины пронзил страшный крик. В шахтерских поселках раскрылись двери домов, в окнах появились испуганные лица, и вся долина пришла в движение. В управлении шахтами и в кабинетах горной инспекции, в Петрошани, тревожно зазвонили телефоны.
— Господин инженер, в Дылже с канатки упал человек и разбился насмерть!
Таково было первое сообщение, переданное по телефону в это неподвижное рождественское утро в долине Жиу. Оно было настолько неожиданным и невероятным, что начальник горной инспекции смог только широко раскрыть глаза, повторяя без конца в трубку:
— Не может быть!.. Это же невозможно!
Что он считал невозможным в долине, видевшей на своем веку множество несчастий и катастроф? Инженер утверждал: никто не мог упасть в это утро из вагонетки подвесной канатной дороги, поскольку ее остановили еще вчера вечером, она не работает уже много часов.
— Но человек только что свалился, господин инженер, — упорно повторял на другом конце провода хриплый голос, сообщивший о случившемся несчастье.
Из горной инспекции позвонили на станцию подвесной дороги, в Аниноасу, потом в Петрилу, потом на жандармский пост. По всей долине звонили телефоны, и люди, собиравшиеся отдыхать весь день, услышав длинные звонки, не похожие на обычные, почувствовали, что это не к добру. Но каждый, до кого доходило сообщение о случившемся, откликался на него почти одинаковыми словами: «Не может быть!.. Это невозможно!» Главный инженер из Аниноасы, в ведении которого находилась подвесная дорога, уехал в Вулкан, его стали разыскивать по телефону и в конце концов нашли. Выслушав сообщение, он сказал то же самое, что и другие, но с еще большей уверенностью в голосе:
— Быть этого не может! Дорогу остановили еще вчера вечером.
— Но человек свалился и умер в долине Дылжи. Он только что свалился и умер, снег еще весь в крови…
Представив себе эту картину, все наконец вынуждены были признать факт, который невозможно было опровергнуть, однако сразу же возник новый вопрос, и люди стали задавать его друг другу тоже по телефону: «Как это могло случиться?»
Ответа ни у кого не было. Звонки раздавались всюду, где были установлены телефоны: в рабочих кабинетах, на квартирах, где жили инженеры, в проходных, на шахтах и на конечных станциях подвесной дороги. Все задавали один и тот же вопрос, на который никто не мог ответить. Телефонные звонки взорвали рождественскую тишину, вселяя тревогу во все сердца. Каждого, кто имел телефон, вызывали по нескольку раз из разных мест, после чего он и сам звонил куда только мог. Все это было похоже на то, как будто множество людей, заплутавшихся в лесу, перекликаются друг с другом, пытаясь выйти на дорогу. Люди, звонившие по телефону, находились, однако, в теплых домах, которые им не хотелось покидать, в то время как в заснеженных горах лежал труп. И вот все пытались узнать на расстоянии, что произошло в это тихое и неподвижное рождественское утро.
— Надо послать кого-то с носилками. Нельзя оставлять его там на ночь, тело сожрут волки, — напомнил все тот же хриплый голос, который всех разбудил, а теперь уже звучал так устало, что еле выговаривал слова.
В этот раз он раздался на спасательной станции в Петриле.
Только к десяти часам утра учитель из Аниноасы добрался наконец до рыночной площади в Петрошани, где в этот час было довольно много народа. Подойдя к толпе, учитель сказал:
— Люди добрые, в Дылже случилась беда. Я все видел своими глазами.
Ему не понадобились громкие слова, достаточно было взглянуть на него, чтобы понять всю серьезность сообщения: в расширенных глазах учителя застыл испуг, а лицо, несмотря на мороз, было мертвенно бледным. Очевидцы, находившиеся на площади и слышавшие рассказ учителя, говорили потом, что никогда еще не видели такого бледного лица на сильном морозе. В его глазах, уверяли они, стыла замерзшая, белая как привидение смерть.