тому, что здесь произошло. Люди, прибывшие из Петрилы, молча взялись за лопаты и стали очищать снег вокруг страшного неподвижного сугроба, который еще совсем недавно был человеком.
Останки погибшего пронесли через его родной поселок в середине дня. Жители, стоявшие на улице или у окон, провожали процессию печальными взглядами. Якоба Онисие знали все, и его трагическая гибель в первый день рождества наполнила сердца глубокой печалью.
На кухне, через которую нужно было пройти, чтобы внести останки погибшего в дом, стояли плачущие дети Якоба Онисие и его жена, в отчаянии рвущая на себе волосы. Соседи, ожидавшие здесь прибытия процессии, молча поклонились носилкам, кое-кто перекрестился. На всех лицах застыло выражение не столько покорности, сколько тяжелой думы и протеста: «Вот еще один шахтер погиб несправедливо…»
Через два дня, когда снова пустили подвесную дорогу и проверили ее вагонетки, в одной из них нашли топор Якоба Онисие и соркову с обгоревшими бумажными цветами.
Перевод с румынского И. Константиновского.
Василе ВойкулескуМОНАСТЫРСКИЕ УТЕХИ
— Ну, на сей раз история будет невыдуманная, — начал он, и взгляд его голубых глаз обжег незадачливого рассказчика.
Вот уже десятки лет отец Илие, настоятель городского собора, прогуливал свою красную камилавку и вишневый пояс протопопа по уезду, объезжая церкви, скиты и монастыри. Прирожденной своей услужливостью он снискал благорасположение обеих конкурирующих политических партий, так что, когда одна из них теряла власть, другая неизменно оставляла его как старого, доброго служаку.
Когда он был возведен в протоиерейский сан, волосы его были точно вороново крыло, а борода иссиня-черная. Теперь на щеках его болтались белые клочья, мягкие, словно пена, и дорожный ветер ласкал их, припудривая пылью.
Поскольку платили ему кое-как, а суточные были — сущий пустяк, протоиерей воплотил в жизнь мысль того скептика-законодателя, который, пораскинув мозгами над нашим порядком вещей, определил ему за труды столь скудное обеспечение. Ибо законодатель этот знал, что, как бы велика ни была оплата чиновника, путевые расходы и содержание все равно падут на ревизуемых. И вот протопоп нежданно-негаданно рано поутру оказывался в пригородном селе. Здесь отпускал он телегу, на которой приехал, и шел, подобно апостолам, пешком.
Ежели то было воскресенье или какой-нибудь большой праздник, приходский священник и оглянуться не успеет, а протопоп уже в церкви, где с пристрастием наблюдает, как идет служба. И горе тому, кто служил без должного тщания, пропускал молитвы или проглатывал песнопения!
Затем отправлялся протопоп в канцелярию — обычно комнатушку при поповском доме, — где просматривал документы, счета, бумаги, приходы и расходы, проверял, сделан ли ремонт, определял, по чьей вине нанесен ущерб храму господню, выслушивал жалобы, собирал заявления, не оставляя без внимания и дела миссионерские, и просветительские.
— Почему у тебя ошибки в этой записи о крещении?
Священник заикался, стараясь поскорее перелистнуть церковную книгу, но палец протопопа нависал, подобно гвоздю, над неисправной страницей.
— А где расписки плотника?
— Видите ли, ваше высокопреподобие, Стэнике, плотник… Да то, да се…
— Покажи мне предложения других поставщиков.
— Так откуда их взять, грехи наши тяжкие, — причитал провинившийся, — нету здесь других поставщиков!..
— Почему не искал в городе? Устроил ты торги, чтобы покрыть купола?
Поп, припертый к стене, таращил глаза. Торги? Это ведь когда бьет барабан и выкрикивают, как на аукционе. Да разве такое возможно?
В общем, попробуй потягайся с ним — он заведет дело в такие дебри, что самый ловкий и многоопытный священник запутается!
Ну, поп все-таки мужчина, и даже если он и падал духом, то в конце концов приходил в себя.
Но попадью разбирал страх, и над домом разражалась буря, жертвой которой оказывались сперва ребятишки — им доставалось на орехи, дабы неповадно было проказничать, — а потом или поросенок — тот попадал на противень, — или цыплята — их сажали на вертел… — а иной раз страдали и поросенок, и цыплята, лишь бы его высокопреподобие были милостивы к прегрешениям священника, последний же со своей стороны из кожи лез, чтобы цуйка и вино веселили и умиротворяли.
Протопоп, задав виноватому хорошую баню, быстро смягчался, тем паче что из-за стены вот уже в третий раз доносился зов попадьи:
— Пожалуйте к столу, чорба[7] остывает.
Отцу Илие, который замешкался с ревизией, ничего не оставалось, как принять решение. А то где же ему было найти пищу, приличествующую его сану? На постоялом дворе есть засиженные мухами бублики и пить самогон вместе со всеми странниками? Не станут ли люди смеяться над священником, который отпустил его из дому, не оказав гостеприимства?
Обед под разговоры о детях, о бесчисленных бедах и печалях жизни, о болезнях попадьи и хворобах попа затягивался надолго. Потом, слегка передохнув и подремав, отец Илие, протопоп, угодный обеим партиям, колдовал над актом согласно установленному порядку, подтверждая, что он все нашел в наилучшем виде, и хозяин впрягал лошаденку в бричку или брал у соседа телегу, дабы доставить его высокопреподобие в близлежащее село.
Здесь протопоп попадал — нежданно-негаданно — в распростертые объятия другого священника, который еще с утра получал депешу от своего собрата о грядущей напасти. Попы всего уезда поклялись предупреждать друг друга об опасности. Так что едва красная камилавка отца Илие показывалась у городской заставы, как вся цепочка сельских попов, находившихся на пути его следования, начинала гудеть почище телеграфа — это пономари, пыхтя, сновали взад-вперед с криком:
— Протопоп едет! Уже принялся за нашего отца Михая!
И протопопа угощали и ублажали, носили на руках в каждом приходе, а он продолжал неуклонно свой дозор. О его возвращении домой заботились сообща все священники. Тот, до кого доходил черед, отправлялся в город по какому-нибудь делу и загружал в почтовую карету его высокопреподобие со всеми дарами, которые насильно ему вручали: с гор — цуйку и вино, с равнин — сало и муку, а на пасху — и живую домашнюю птицу.
Бывало, две-три недели еще не пройдут — снова тревога. Красная камилавка показывалась у другой границы уезда, обращая в бегство, точно зайцев, и других священнослужителей. Где только не настигали депеши бедных батюшек! Одних отрывали от отдыха, других — от дел, сгоняли с полей, извлекали из трактиров.
— Протопоп! Едет протопоп!
— Значит, отправился протопоп в свой дозор.
Объезд этот не всегда проходил одинаково. Чаще всего события принимали неожиданный оборот, возникали задержки и осложнения, из-за чего протопоп где замешкается, а где и вовсе свернет в сторону: ежели, например, крестины, да еще с обедом, — глядишь, целый день вон. Другой раз, бывало, пышная свадьба: тут уж остановка получалась не меньше чем на три дня и три ночи. А там, смотришь, похороны с долгими богатыми поминками. Разве уедешь, оставив без утешения людей, собравшихся на тризну? На это тоже надо дня три-четыре.
Не забудьте и про престольные праздники, когда прихожане, точно овцы, стекались отовсюду и их белые стада с волнением и гордостью внимали протопопу, этому величественному гайдуку в ризе, служившему перед всем собором.
Протопоп не только не избегал подобных случаев, но, напротив, отыскивал их с особым тщанием: на праздниках и пиршествах он распускался как цветок.
Однажды в майское воскресенье, проснувшись на заре, протопоп Илие поехал в церковь на окраине города, где служили тогда два священника. Он оставил одного из них заканчивать службу и поспешил с другим, отцом Владом, в его коляске в отдаленную деревню, лежавшую в стороне от большой дороги, куда давно уже не наведывался.
Погода стояла райская. Небо Молдовы, обычно неяркое, а теперь высокое и насыщенно-синее, опускалось своими хрустальными крыльями к далекому окоему, и солнце вставало из-за него, глядя на мир точно сквозь гигантскую слезу.
Прохладное дуновение приносило с цветущих лугов аромат трав, и ядреный, сочный воздух, наводнявший все окрест, постепенно таял, ускользал ввысь, играя всеми цветами радуги. Морем волновались нивы, трещали коростели, стрекотала саранча, выкрикивали свое имя перепелки. Дорога стелилась гладкая, черная, еще влажная от росы и скользкая. Конь бежал бодро и резво, без понуканий. Отец протоиерей чувствовал легкость и воодушевление необычайное; сквозь ноздри, которые щекотали запахи, по бороде, которую разглаживала быстрая езда, оно проникало в богатырское тело и разливалось по нему радостью опьянения и урчанием, пробегавшим в пустом животе.
Мысли рвались вперед, быстрее рыжего коня, к пище, которая — это протопоп хорошо знал — его ожидала.
Добравшись до деревни, он направился прямо в церковь. Был полдень, солнце стояло высоко, пора бы уж кончиться утрене и начаться обедне.
Отец Влад, покинув его у входа на колокольню, вернулся к своей коляске, огрел бичом арабского жеребца — и был таков. В спешке у него не оказалось ни времени, ни возможности предупредить собрата о владычном объезде, и протопоп свалился сюда как снег на голову.
Протопоп Илие величественно проследовал во двор. Какие-то старушонки суетились у могил. Двери церкви закрыты. Оттуда не слышно ни молитв, ни песнопений. Он поднялся по лестнице, нажал щеколду, подергал сильнее — храм божий заперт. Старухи завидели его и, робея, приблизились.
— Где священник? — грозно вопросил он.
— Не знаю, ваше высокопреподобие, — сказала одна из старушек, — с зари поджидаем. Не видать его что-то.
— Вечор он сзывал на молитву? — возвысил голос благочинный.
— Не слыхала я, отец протоиерей, — поспешно ответила другая.
— А ты помолчи, глухая тетеря! Не сзывал он, батюшка. Только мы все равно пришли — даром, что ли, зовемся православными?