И гости двинулись в путь, проехав на сей раз под величественным сводом главной арки, где и исчезли, оставив опечаленных, покинутых монахов, красная камилавка протопопа и белый хвост чудесной кобылы, звонившей в колокола точь-в-точь наподобие ангелов.
Когда за дубовой рощей стали поворачивать в сторону, протопоп, будто проснувшись от глубокого сна, вспомнил о ревизии, ради которой приехал…
— Эх, отец Болиндаке, позабыли мы расспросить их да распечь отца Митрофана за то, что не сдержал обещания и не служил у вас в воскресенье. Может, вернуться?
Поп, испугавшись, хлестнул изо всех сил кобылу, и она полетела, как борзая.
— Мы больше не вернемся, потому как, если нас снова поймают святые отцы, не уйти нам от них раньше чем через неделю, и попадья подумает, что нас уже нет на свете…
Протопоп глубоко вздохнул и подчинился.
Перевод с румынского Татьяны Ивановой.
Василе ВойкулескуАЛКИОН БЕЛЫЙ ДЬЯВОЛ
В былые времена конокрады жили огромным сообществом, сетью охватившем десятки стран. От западных окраин Австрии, через пределы Турции протянуло оно свои нити, и сходились эти нити далеко, на персидских конных ярмарках.
Кое-где были у конокрадов главари и везде — сотоварищи, подмастерья и ученики, друзья и служители, свои места для ночлега, привалы и тайники, где терялся след лошадей и откуда, словно из настоящих красилен и лабораторий, кони выходили преображенными, сменив не только масть, но и все другие приметы. Свершались чудеса: гривы, которые росли раньше направо, теперь были приучены лежать налево, кони вдруг становились белоногими, шерсть, некогда тусклая, отливала точно вороново крыло, а хвосты укорачивались или, напротив, куделью волочились по земле. Одновременно меняли лошади свой нрав и привычки, обретая иные, и глядишь — прежний рысак превращался в иноходца.
Сердцем этой гигантской державы были Венгрия и Румыния. Венгерская пуста и наш Бэрэган способны были сокрыть целые табуны, украденные из знаменитых конюшен и конных заводов Европы и Азии.
В отличие от других воров конокрады не были обычными разбойниками. Они не грабили и не убивали. Более того, если брали упряжных, то оставляли не только сбрую и коляску, но даже бросали своих кляч, на которых приехали и которые теперь лишь стесняли бы их при погоне.
Некоторые из них достигли большой славы и доказали, что во многих иных отношениях и при иных обстоятельствах это люди чести и свое слово держат. Коли сказали, например, что уведут у тебя лошадь, то уж не успокоятся, пока не выполнят обещания. В общем, можно было на них положиться, пока не завидят они знаменитого каурого или не заслышат о горячем буланом или норовистом караковом. Тут уж они теряли головы. Крали от превеликой любви от чересчур пылкой страсти.
И то сказать, слишком много знати и бояр запутались в их сетях, чтобы считать это обычным воровством. Иногда в игру вступали зависть коннозаводчиков, ревность графов, вражда богатых землевладельцев, подстроенные или неудавшиеся козни, борьба честолюбий — как в современном спорте, — страсти, вполне объяснимые в этих знойных степях, над которыми маячат миражи.
По ту сторону Карпат отличился из всех конокрадов один, по имени Эгон, белокурый, с длинными усами, мягкими, точно желтый шелк, статный, сильный и гибкий, словно тростник, — так клонился он в вихре неудержимого галопа. Эгон стал грозой магнатов, и напрасно те запирали лошадей в каменных конюшнях замками величиной с ведро. Кто знает — была у него разрыв-трава, нет ли, только он везде проходил.
У нас в Валахии славился своими набегами седой человек с голубыми, детски-невинными глазами; был он худ, тщедушен и верток, как змея. Имя ему дали по матери — Амоашей, то есть «сын моаши», повивальной бабки. Чаще всего его мать звали к тяжело рожавшей скотине, потому что широко разнеслась молва о ее легкой руке. Если телок застрянет в коровьей утробе или кобыла принесет полуживого жеребенка, тут уж не обойтись без повитухи. Бывало, скотина громко стонет с закрытыми глазами, а бабка засунет ей в утробу по самый локоть свою сморщенную правую руку, смазанную освященным маслом, плавными движениями гладит, помогая левой снаружи, успокаивает и укладывает развороченное нутро; так ей всегда удавалось и мать спасти, и детеныша живым вынуть.
Конокрад с малолетства сопровождал мать везде, где была нужда в ее искусстве. Звали повитуху далеко — иной раз за пять уездов. Из-за нее чуть ли не дрались. Бояре сами присылали за ней коляски. Или, бывало, вскочит она на коня и мчится во весь дух, чтобы застать в живых рожавшую скотину. А сын — всегда при ней; так он проникал во все конюшни, видел все тайны, знал повадки скота, особенно лошадей; он рос вместе с жеребятами, как брат, и полюбил их больше всего на свете.
Потому нетрудно ему было стать самым большим барышником, а затем — главарем конокрадов. От брода Черны, вниз по Дунаю, через Бэрэган и Добруджу, до самой Херцы Буковины Амоашей приказывал и передвигался, ровно владыка, и страна его была обширнее, чем у Мирчи Воеводы.
Законы большой политики империи конокрадов предписывали владыке пусты подать через Карпаты руку правителю Бэрэгана. Так встретились и побратались Эгон-венгр и Амоашей-валах, и сходились они, когда была в том нужда, в горах десятки раз, в десятках мест, но особливо — по эту сторону Карпат, на наших землях.
В канун дня Ивана Купалы, славного своими конными ярмарками, конокрады съезжались на Лошадином мосту над горой Пентелеул. Там, наверху, под бездонными одинокими небесами, есть величавое плато — люди называют его мостом, — длинное и просторное, как царские угодья, оно утопает в траве и цветах; целые табуны лошадей могут пастись и резвиться на этих лугах, и никто об этом не прознает.
Здесь конокрады обменивались наживой. Лошади, добытые Амоашеем, перегонялись на запад, в Австрию, и дальше. Взятые же Эгоном до времени скрывались в землянках Бэрэгана, а потом двигались к Браиле. С дунайских причалов они переправлялись через Босфор и тут превращались в коней анатолийских или персидских.
И конечно, побратимы обменивались не только кобылами и жеребцами, но и советами, как бы лучше, втихую свести коней с хозяйских дворов. И, рассказывая о своих подвигах, раззадоривали друг друга и состязались в храбрости и ловкости.
Увести простых лошадей — пустяк, забава. Сам главарь такой работой даже брезговал. Посылал ученика. Тут только приманить собак, одурачить хозяина, неслышно шапкой отомкнуть засов, а уж конь идет послушнее ягненка. Для этого правой рукой, как клещами, кладут лошади на храп закрутку, и, зайдясь от боли, она подчиняется. Хозяин проснется поутру, а стойло уже пусто.
С теми, кто посмелее, кто мог взять их за горло, вернее сказать, где они знали — добром дело не кончится, конокрады пускались на разные уловки. Травили дворовых псов, поили сторожей, крепко связывали работников, заговором усыпляли хозяина, и он, против обыкновения, спал без задних ног; тут-то они и грабили конюшни. Для этого случая у них всегда при себе была «мертвая рука», усыплявшая сторожей.
А чтобы окончательно сбить всех с толку, они обували копыта украденных лошадей в другие — из войлока и кожи — задом наперед, так что конские следы заводили пострадавшего в тупик.
Эгон показал себя дерзким, удачливым и храбрым. Правда, иногда чересчур жестоким. Если он видел, что никакими силами не может завладеть добычей, на которую зарился, то пробирался ночью и поджигал конюшню. Охваченные страхом лошади громко ржали, метались, бились о стойла — поднималась тревога. Сами же конокрады кричали во все горло: «На помощь, пожар!..» Хозяева вскакивали, спросонья и впопыхах открывали или выламывали двери конюшни и выпускали коней, те вырывались вон и, ошалев от страха, разбегались кто куда. Тут-то Эгон со своими сообщниками и ловил их. Пользуясь общим переполохом, конокрады вскакивали на них верхом — и поминай как звали…
Что иногда при этом калечились и гибли дорогие кони, а иной раз сгорали целые хозяйства и умирали люди — до этого Эгону не было дела. Он своего добивался.
Амоашей был помягче и дело решал только миром. С хозяевами справиться — для него легче легкого. С лошадьми бывало потруднее… Как-то раз попался ему конь такой норовистый, что никто, кроме хозяина, не смел к нему притронуться, да и тот подходил с приманкой. Так что хозяин перестал даже замыкать конюшню. Припрет, бывало, колом дверь — и только. Потому как хорошо знал: его рысака украсть не удастся. Но вот конокрад положил на коня свой невинный голубой глаз. Пытался он не раз подойти к нему на пастбище. Конь взвизгивал, оскаливался и, повернувшись к нему спиной, как к волку, начинал рыть землю копытом. Такого добром не уведешь. Конокрад — в город, шапку снял, прохаживается, заглядывает в снадобницы. А когда вернулся, подослал в конюшню мальчонку, и по наущению конокрада тот под вечер примешал в овес из кулька какое-то снадобье. Ночью Амоашей объявился с четырьмя забулдыгами, они потихоньку погрузили на носилки каурого — тот не шелохнулся, спал, как младенец, — и преспокойно со двора и вышли. Опиум не так жесток, как огонь, полегче. Эгон, прослышав об этом, поморщился: у валаха бабьи приемы… Но Амоашей и наперед поступал, как ему подсказывали ум и сердце… В другой раз он играючи свел со двора распрекрасную кобылу благородных кровей, да еще обещавшую принести такого же жеребенка. И всего-то ему понадобилось для этого дела око рому, разбавленного крепким спиртом, да переметная сума сахару. Кобыла, не хуже бабы падкая на сласти, напилась в стельку: конокрад за полночи до отвала накормил ее сахаром, смоченным в хмельном спирте, и она по доброй воле вышла из конюшни, весело покачиваясь на всех четырех ногах, она следовала за вором, как за родной матушкой.
Но в конце концов нашла коса на камень. Жил-был в тех краях, около Бузэу, знаменитый боярин, и звали его Маргиломаном-старшим. Род его велся, как он сам говорил, от прославленных конокрадов. Так что с ним шутки были плохи, к тому же был он с власт