Я смотрел на небо. Тополя казались мачтами, облака парусами, и какие только фантастические картины не рисовались на них! Из голубых вод появилась великолепная Италия, колеблющаяся, высокая, с заливами, мысами и портами, полными кораллов. Там, где по ночам мерцает Большая Медведица, из кучевых облаков вышел рыцарь с алебардой и следом за ним — вставший на дыбы огромный конь, весь в пене, и тут же все волшебно изменилось, и возник отчетливый профиль моей тетушки, которая до 1932 года прожила в Вене и до конца своих дней искала ожерелье, похищенное у нее в день свадьбы, профиль превратился в шар Пикара, и я любовался его гондолой, привязанной к небу, затем явился солдат, похожий на ручную кофейную мельницу, но ростом с Италию. В синей воде расплывались звезды и гасли, погружаясь в глубину. Но это были не звезды. Один за другим рвались зенитные снаряды и заполняли лагуну белыми цветами, а заливы — дымом. Один самолет сбили — от его рева содрогнулся воздух. А эскадрилья продолжала свой путь дальше, на Кымпину, на Плоешти.
Это все из-за нефти. Юнкеры и бароны отведали ее. Нефть что надо! Вот и не хотят выпускать из рук. Будто нефтью можно насытить голодного. Как кашей… «Не упрямьтесь, господин Ютеш! Плохо ли прожить лишний годок?» — «И дня жить не желаю! — величественно отвечал старик. — Так и знайте, — продолжал он, — я не я буду, если не собью хоть одного из них. Из левого ствола я бью без промаха на двести метров. Глазом моргнуть не успеете, как самолет будет сбит!» — «Пусть, пусть старая перечница надсаживается!» — вмешалась его невестка, Мариетта, а Преотеску умолял быть осторожнее с грубыми словами, потому что мы на военном положении и любой акт насилия может повлечь за собой ужасные последствия.
Правильность моих расчетов подтвердилась, с чем я себя и поздравил в момент передышки. А разве не так? Разве есть сомнения, что они вылетают из Фиджии на рассвете со средней скоростью двести сорок километров в час? А из Плоешти возвращаются ровно в половине второго, чтобы не обедать впотьмах? Ну и концы у них! И весь их маршрут — вот он, на этой карте. Ежедневный маршрут. Чем выше летишь, тем, видите ли, путь короче. География — самая интересная вещь на свете. Честное слово, ради нее одной стоит жить. Уверяю вас… Я лично люблю географию. И кашу тоже люблю. Какими бы были мои путешествия без каши… Ну и ну, увлекся самолетами и пропустил время обеда.
Если бы эти умники не разбегались, как крысы, по убежищам, а следили, как я, за ходом событий… Когда в страну явились немцы, господа вроде Преотеску позволили задурить себе головы. От «нового порядка» у них мозги набекрень, думают, будто вся география на кончике пера у какого-нибудь типа в канцелярии рейха: сегодня заштрихует эту половину мира, завтра сотрет это государствишко. А на самом деле немцам нужны хлеб и нефть. Но на свой лад они тоже занимаются географией. Это ясно. Бедный адвокат зря лез из кожи, добывая полковнику Штурму Шиллера в румынском издании. Преотеску, Замфиреску и еще двое, чьи имена только я и знаю, воображают, что немцам не хватает Шиллера, это немцам-то, которые со времен Гутенберга ничего, кроме Шиллера, и не печатали. География учит всему, между прочим и тому, что такие, как Замфиреску или еще двое, чьи имена называть не хочу, жалкие трусы. География показывает, кто простофиля по сравнению с остальными… И я тоже простофиля и слабак — не буду этого отрицать потому, скажем, что сегодня не ел каши. Мамину кашу мы съедим все вместе в четыре часа, когда все вернутся с работы с чувством выполненного долга в пропахшие плесенью бомбоубежища. География — самая замечательная наука на свете, она определяет, кто ты такой и чего ты хочешь. Вот из этой малюсенькой точки на карте — я польстил ей и жирно обвел тушью — можно видеть людей и мир четко и ясно. Общее место? Будто я сам не знаю… География, что бы там ни говорили учителя, — это распахнутое окно… Наука бегства от жизни… Что за чушь?! От чего бы это бежать? Все прекрасно, все делают свое дело, поезда бегут, мы с удовольствием отсиживаемся в убежище, кое-кто сопровождает немцев на фронт, а кто-то патриотически распевает по радио в «час солдата». На что жаловаться? Я свободен как птица, читать могу сколько душе угодно, могу глядеть в окно на станцию, а в саду любоваться небом, исполосованным дымом зенитных снарядов. Могу пересечь Сахару.
Ячневая каша! Необоримое желание отправиться в погреб и всадить ложку в эту чуть сладкую от сахарина, вязкую массу. Наесться на целый день. Не может быть, чтобы мои домашние не перехватили чего-нибудь во время бомбежки. Все знают: от страха просыпается такой голод, что не знаешь, на каком ты свете…
Я облокотился на подоконник и смакую каждую ложечку. География — наука точная, потому что представляет собой как бы наглядные примеры. Необыкновенная каша… вкус у нее… даже не знаю какой, но питательна на вид невероятно, иначе бы не поблескивали в ней такие крупные зернышки. География проясняет людские намерения, ну, например, касательно жизненного пространства… Не думаю, что у меня заболит живот, зерно есть зерно, застревает в зубах, попадает под язык, но жевать, к сожалению, нечего. Вот эти красные линии на карте указывают, где бы хотел отобедать Гитлер (после завоевания мира, разумеется). Наши предки много веков сохраняли себе здоровье кашей, солдаты Наполеона завоевали… А теперешние вояки? Они — исключение. Каши не едят, географии не знают. Грецию считают тевтонской провинцией, Ливию тоже к себе пристегнули, кашу заменили эрзацем и какой-то бурдой — чаем доктора Хольста. Они не оценили каши. И на здоровье! Но они об этом еще пожалеют. Они расширяют себе желудки наперекор советам медиков. Жрут и жиреют. Ночи напролет к их складам движутся битком набитые составы. Каша хороша, когда разварится, да еще вареньица в нее положить, если оно есть, впрочем, и без него, разорви меня бомба, еда царская. Вчера мимо нас шли составы с птицефермы Корбеску, вагоны-холодильники со свежим маслом, красиво завернутым в пергаментную бумагу. А ты съешь две-три ложки каши — и сыт. Ну и каша! Из Бездяда кымпулунгскому гарнизону отправлено два вагона телят. И не только вчера. Не мое вроде бы дело пересчитывать вагоны и поезда, у меня каша, никто на нее не посягает, и, честное слово, она густая и вкусная. Сколько составов прошло за эту неделю? Виктор Потынга говорил, что на фабрике они день и ночь работают на немецкую армию. Душистые колбасы, каких мы сто лет в глаза не видели, розовая ветчина, не слишком жирная, проваренная, дымящаяся, с красным перчиком, она во рту так и тает со свежим хлебцем. Сосиски по мюнхенскому рецепту, с пряным, веселящим душу ароматом, как пишут в книгах, разумеется готическим шрифтом. Все это хорошо пошло бы и с кашей… Из тонко смолотой крупы каша с маслом любую ветчину за пояс заткнет, лишь бы мышами не пахла.
И чего их химики не готовят бульонов из ячневой крупы? Дешево! И войну бы нипочем не проиграли. Нет, они предпочитают страдать, пожирая сметану, мед, масло и кур. Там, где такое еще водится. И водится еще кое-где. «Для войны в Норвегии, дядя Иоане», — говорит примарь, подписывая ордер на изъятие продуктов. Тоже не лыком шиты, знают географию! В Корбеску составы набивают всякой вкуснотой, она прекрасно воздействует на моральный дух армии, и особенно на немецкое командование в Бельгии. О нефти и лесе помолчим, люди теперь засыпают не под тихий шепот звезд, а под оглушительный грохот составов, от которого ходуном ходит станция. Цистерны, цистерны, полные под завязку, платформы с бревнами и досками для дотов в Нормандии. Разбомбят союзники Франкфурт или Гамбург, немцы их залатают лесом из Морени или Пэдукёсул, да еще пару мостов наведут, чтобы было по чему отступать. Быстро и удобно, с помощью транспортных средств. Конечно, нетрудно вообразить себя вождем человечества, если с утра пораньше тебе составами подают мясо, яйца, колбасу и нефть. Комиссар Стэнеску затыкает рот любому, стоит вякнуть о чем-нибудь этаком, поторчал бы он хоть ночку у моего окна, познакомился бы, как я, с географией, да каша бы у него в животе бурчала… Молчу. Что-то я разворчался, честное слово, терпеть этого не могу. С некоторым, конечно, преувеличением можно сказать: я счастлив. Каша есть, в хлеву у дядюшки, директора почты в Гэешти, с навозом не вожусь и путешествовать могу где угодно. Кто сомневается, что мир принадлежит мне? Я прикрываю крышкой кастрюлю с кашей, беру папку с открытками — и привет! Торжественно вплываю в Ламантенский залив Гваделупы (60 градусов широты, 20 градусов долготы) и небрежно приветствую цепь высоких вулканов.
Сейсмические смещения бывают самые разнообразные и зависят от вызвавших их причин. На Антильских островах сдвиги глубинных слоев образовали огромные ступени, высотой до полуметра. В Прикарпатье земля трясется потому, что ее четверть часа долбят «летающие крепости», направляющиеся к Кымпине, Бэйкой и Плоешти. Последний самолет оставляет на прощание дымный шлейф и, слегка поцарапанный осколком, направляется домой, на базу. А может, ищет пастбище или лужайку, чтобы приземлиться по-человечески. Опять изо всех сил взвыла сирена. Возвращаясь со своего поста, дядя Таке приостанавливается: «На сегодня все! Расчеты оправдались. До завтра можно заниматься своим делом. А завтра, глядишь, повезет с дождичком. Как поживаешь?» Вопрос что надо! «Спасибо, дядя Таке, как всегда…» Антильские острова, Таити, Берег Слоновой Кости… «Полковник пошел домой?» — «Да, давно уже».
Настроение у него вроде хорошее. Зато у господина Ютеша… Ему так и не позволили пальнуть по самолетам! Кретины! Из одного левого он сбил бы не меньше трех! Вот я его позлю сегодня за покером. «Может, и ты придешь, Мариетта будет рада… Приходи, не валяй дурака…»
Дурака-то я валяю, да не на их манер. Сегодня вечером, например, я совершил такое, что редко кому удавалось. Играть в покер я не пошел: ясно было, что продуюсь. Я нацепил кошки, прихватил веревки и одолел самый высокий пик Памира. Внимательнейшим образом я выбирал, куда поставить ногу, и поздравил себя с умением рассчитывать. Предприятие, без сомнения, было рискованное. Солнце, распластавшее свою огненную гриву по вершинам, потихоньку сползало за край света.