В дверь постучали. Я бросился открывать. «Марчел Якоб! — вырвалось у меня после небольшой заминки. — Вот и новые лица». — «Тихо, тихо, — сказал он, ущипнув меня за руку. — У тебя никого?» — «Как видишь!» — «Тогда давай начистоту. Я спешу и рассчитываю на тебя». Марчел, казалось, был чем-то напуган, он с трудом перевел дыхание, плюхнулся ко мне на кровать и закурил что-то вроде сигареты. «Я знаю, ты славный малый. Найдется у тебя какое-нибудь тряпье, ну там брюки, ботинки, кеды?» — «Все может быть». — «Видишь ли — только, черт тебя дери, никому ни слова, — я сбежал. Я — дезертир», — произнес он трагически, разом объяснив мне свое положение. И рассказал, что работал на военизированном заводе, что немцы его ищут… «Гляди, как я одет… Меня сразу же могут схватить — и к стенке. Мне надо что-нибудь гражданское. Только быстро!»
Он всегда был видным парнем. На три года старше меня, грудь колесом, одни мускулы. Мы росли на одной улице, и он был заводилой самых увлекательных игр. Несколько лет тому назад его вместе с Нуку Воронкой задержала полиция, когда они отправились исследовать Африку. Они учились тогда в пятом, и их исключили без права поступления в какие-либо школы.
Я смотрел на него, и мне хотелось видеть в нем, теперешнем, крупицу величия отлученного от alma mater. Марчел выглядел жалко. Глаза запали, на лице глубокие морщины. Худющий, немытые волосы, как ком пакли. Но глаза иногда вспыхивали, и тогда было видно, как глубоко он запрятал себя и как ему горько. Мне хотелось всмотреться в него получше, но я боялся его обидеть. На нем был грубый солдатский френч, вылинявший от дождей и пропитавшийся угольной пылью. Брюки клеш с какого-то моряка, вместо ботинок старые туфли, обвязанные шнурками, и обрывки солдатских обмоток. Чучело чучелом.
Чтобы не усугублять неловкости и избавиться от ощущения, что в доме под видом давнего приятеля какой-то незнакомец, я побежал в кладовку и принес старую отцовскую одежду. «Великолепно! Ты настоящий друг!» — «Я тебя одел, дружок, с головы до самых ног!» — пропел я, подбрасывая фетровую шляпу. «Нет, я серьезно. Как влитое», — сказал он. «То, что получше, хранится у тестя», — откликнулся я.
Мы рассмеялись, но нам было невесело. Он быстро переоделся. Обул рабочие, на резиновом ходу башмаки отца. «У дезертира, как видишь, и сороковой размер сходит за сорок третий. Нет времени даже у колонки ополоснуться. Ну ничего, Яломица у истока чище, чем здесь».
Я не очень понял, что он хотел сказать, но мне стало как-то не по себе из-за дезертирства и еще из-за чего-то, о чем комиссар Стэнеску имеет самое определенное мнение. Что до разговоров, то поначалу говорил только я: рассказал, каким чудом школа закрылась раньше обычного, как обстоит дело с бомбежками, как точно я высчитываю время налетов. Рассказал о своих географических изысканиях и на закуску произнес похвальное слово каше, питаясь которой мир стал бы лучше. «Ячневая, говоришь? Я сожрал ее целый вагон. Хорошо, что напомнил». И он высыпал на газету из холщовой сумки килограмма два крупы, золотой крупы, серебряной. Вместе с блестящими зернышками из сумки вывалились две чудесные гранаты. «Суп без приправы не суп, — сказал Марчел с улыбкой, — возьми и их. Увидишь, какой супчик сварит тебе из этих штучек твоя мамуля. Спрячь, и чтобы ни одна живая душа не знала!»
За эту ночь Марчел мог бы убедиться, что и у нас ничего особенно хорошего нет. Часа в два объявили тревогу. И сирена на этот раз взвыла с опозданием, как раз когда самолеты были уже над нами. У Мариетты Симы в окнах не был погашен свет. Разбомбили нефтеперерабатывающий завод, переворошили кладбище. Бомбили что надо! Станция уцелела. Всю ночь грохотали составы. Цистерны с нефтью, вином, какой-то химией. Я смотрел на все это довольно спокойно, мне помогала география. Ход событий мне был ясен: поезда, не попавшие под бомбежку нынешней ночью, движутся к более крупным железнодорожным узлам, и там-то уж им бомбы не избежать. Дневная бомбежка им обеспечена. Впрочем, с недавних пор иные поезда и до узловых станций не доходили. В Предяле об этом пекутся железнодорожники. За перевалом в сторону Сигишоары и Арада — кто-то другой, кто его знает, кто? Поезд у Крайовы, как рассказывали проезжающие, поскакал прямо в чистое поле и развалился на сто кусков, потому что рельсы сняли заранее.
Теперь у меня запас ячневой крупы на несколько недель, и это вторая причина моего глубочайшего спокойствия. Каша — чудо, она хороша до чертиков, набиваешь ею живот, она просит глоток, другой воды, а потом начинает уверять, что мир прекрасно обойдется и без тебя. Но почему же без меня?
Ясно, что без тебя, человека, у которого на пальце крутится земной шарик со всеми морями и континентами, миру не обойтись. Иначе и быть не может! Нужно немножко знать географию, чтобы понять, что без тебя миру с места не сдвинуться. Даже здесь, в этой крошечной точке на карте, одни убивают и жиреют, а другие дрожат по щелям, покрываются потом и не знают, увидят ли завтра солнце. В сущности, цвета, разделяющие на карте твердь и воду, не имеют смысла. И вращение Земли не имеет смысла. Цифры, обозначающие количество тонн зерновых, подсолнечника и картофеля, — тоже. В сущности, одни обучаются, как поджигать, другие изучают географию. Какой во всем этом смысл? Одни как ненормальные бегут в атаку, другие жиреют в столице. В сущности, кое-кто нагуливает жирок и у нас, здесь. В сущности, я понял, когда по радио трепался Мариняну: мир делится только на мрак и свет. Кто заштриховал Европу? В сущности, разве не намекал вчера Марчел, что Яломица у истоков чище? Мудрость в том, чтобы выкарабкаться на свет. Вращение по кругу тоже работает на свет — чувствуете, как я заговорил? Чертов Якоб знает, куда идет. Он из тех, кто смыслит в географии.
Я все глядел из своего сараюшки на линию. К составу прицепили еще три вагона. Налет окончился. Дядя Таке внимательно осматривал стрелку у семафора. Никто его на это не уполномочивал. Избыток усердия, кретинский патриотизм. Солдаты привыкли к нему, считают за своего. И любовно, с ленцой посылают куда подальше. Этот состав — целый мир. Несколько цистерн из Франции, одна датская, штуки четыре австрийских — и вот тронулась Европа, подъезжает к мосту, скрипя и лязгая под тяжестью нефти. Мне снова хочется есть: ведь пришлось потрудиться, полазить под мостом, чтобы как следует их закрепить на опорах. Закрепить гранаты, подарок Марчела. Черт знает, заденут ли колеса запал? Думаю, должны, я их прочно скрепил проволокой, отвернул головки плоскогубцами, чтобы колеса не миновали запала. Хорошая штука — каша, питательная, но живот от нее болит. Я лежу на дне канавы, где уже не раз приходилось укрываться от бомбежки. Если поезд взлетит на воздух, мне придется смываться в горы — родники там прозрачнее хрусталя, и мир сверху так хорош, так хорош… Жаль, что резь в животе началась именно в этот великолепный, необыкновенный и страшный миг…
Но о необыкновенном зрелище, которое последовало за взрывом, сообщить вам ничего не могу. Стыдно сказать, из-за чего я не смог отнестись к нему с тем вниманием, какого оно заслуживало и как бы я сам того хотел…
Перевод с румынского М. Кожевниковой.
Арнольд ХаузерВ ПУТИ
Он не задавался такой целью, это же по чистой случайности она сидела рядом с ним в поезде уже не один час и ехала в том же направлении. Он откинулся на мягкую спинку, колени, согнутые под острым углом, торчали до середины купе, правую руку он поднял вверх, вцепился в багажную сетку, а левую опустил безвольно, и она легонько покачивалась в такт стуку колес; он зевнул.
— Так вы, стало быть, студентка, — неожиданно заговорил он с ней, — почти вдвое моложе путешествующего инженера. — Он пальцем ткнул себя в грудь. — Это нам теперь друг о друге известно, но, к сожалению, не более того… Пока, — добавил он, надеясь, что слова его прозвучат бойко, поощрительно, но, видимо, дело обстояло иначе, она едва улыбнулась.
Он, когда она вошла в купе, положил ее чемодан в сетку, что ж, ладно… Он уступил ей место у окна, и это ладно. Но потом сидел молча, не думая вовсе затевать разговор, и тогда она взяла книгу, почти два часа держала ее на коленях, не понимая толком, что читает, пока не перевернула последнюю страницу, пока не отложила книгу и не подняла глаза на него. Теперь ей от этого просто-напросто не увильнуть. И она устремила на него взгляд, но ей хотелось, чтобы это было незаметно, точно бы случайно. Он заметил ее уловку.
— Разрешите мне курить? — спросил он.
Она кивнула, приветливее, чем сама сознавала.
— Хорошо бы, — предложил он, — если бы вы что-нибудь рассказали, что-нибудь, ну, может, о каком-то событии в своей жизни или… о каком-то, скажем, интересном приключении. Давайте?
Этого она, по правде говоря, не ожидала, это было совершенно неожиданно после долгого молчания… И все-таки он не казался ей навязчивым, наоборот, он был ей очень симпатичен. Этакий взрослый ребенок с сединой на висках. Его предложение, однако… Она взглянула на него. Что ей об этом думать?
— После вас и я что-нибудь расскажу, — продолжал он настаивать. И тут ему показалось, что ее маленький рот сжался. — Вы пожелайте что-нибудь, пусть что угодно нелепое, что-нибудь невероятное, а я расскажу, если вы захотите.
Он искоса взглянул на нее, вытянул губы, сдвинул брови. Она улыбнулась, ведь он без всякой к тому причины скорчил гримасу, невинную, собственно говоря, вполне безобидную. А что такого, если она и расскажет что-нибудь, какую-нибудь пустяковую историю.
Ну хоть бы о прогулке в лесу, когда ей было семнадцать, и ее с подругой застал там дождь, им пришлось даже выжимать одежду, вода буквально текла с их юбок и блузок. А потом небо внезапно прояснилось, стало тепло, выглянуло солнце, погода разгулялась, птицы явились вновь и многообещающе защелкали, но мелодии до конца не доводили, они начинали все снова и снова и, точно смеясь над ними, внезапно обрывали ее. Вот и все.