— Что правда, то правда, — засмеялся Арпад. — Посмотри на меня, здорово я постарел.
— А у тебя не такой уж хороший вид, — мягко настаивал Лаци. — Не хочу тебя огорчать, но я в твои годы — пусть Янош сам скажет, — я выглядел свежее.
— Потому что ты ел на графской кухне! — оборвала его Тереза.
— Я? На кухне? Господи боже! Ни разу я от них не получил даже нитки! Это я им иногда давал совет, говорил свое мнение, но они никогда меня не слушали, вот потому и разорились. Ты что, Габор, пьешь воду? Послушай, за едой пить воду — вредно для здоровья! Посмотри, как я выгляжу, а я, когда ем, глотка воды не выпью.
Сквозь листву дуба начали падать капли.
— По-моему, дождь зарядил надолго. Может, нам вернуться домой?
— Домой? Что ты, Арпад! Поверь мне, через десять минут прояснится. Зачем терять время? Давайте, я вам кое-что расскажу. А может, Янош, ты об этом знаешь, ведь ты часто видишься с господином графом.
Нет, Янош не знал, о чем хочет рассказать Лаци, потому что он с самой зимы не видел господина графа.
— Он женился!
— Да ну?!
— Тьфу, разрази его! — сплюнула Тереза. — На женщине, которая может его содержать?
— Не думаю, чтоб она его содержала, — многозначительно покачал головой Лаци. — Мне сказал один человек из Зеткё, что видел, как граф разгружал на станции дрова. В городе он и познакомился с этой — уж не знаю, то ли ее барышней назвать, то ли дамой. Говорят, она была танцовщицей в ресторане Шекели во время войны. Плясала там под музыку, на сцене. А теперь гадает на картах, только потихоньку, ведь это запрещено. Гадает обедневшим барыням. И граф на ней женился.
— Она, верно, целый день гадает на картах, вернется ли к нему счастье, — пошутил Арпад.
— Или танцует, чтоб он не соскучился, — подхватил Габор.
— Уж что она делает, не скажу, — рассудительно и ласково ответил Лаци. — Она говорит, будто она из Будапешта, что ее отец — капитан, однако люди, которые ее давно знают, сказывают, что ее привез во время войны какой-то немец из Арада, из одного дома… понимаете… пусть Тереза меня извинит.
— Ну, это, может, только болтовня! — пожал плечами Арпад.
— Болтовня, я тоже так полагаю. Должно быть, болтовня, но я вам передал, что говорят люда. Ведь люди… Эх, люди! — высказал свое мнение Лаци. — Янош, ты помнишь старика, брата барыни Иолан, графа Ференца?
— Кажется, это тот, который еле ноги передвигал и носил такую длинную одежду, вроде как ряса, из синего бархата? И-их, я давно о нем позабыл, а ты, Лаци, мне напомнил! Я малышом был, когда двое слуг выносили его на кресле в сад. Мы подглядывали за ним сквозь забор, а он курил и дремал, и трубка падала ему на грудь.
— Ну да, когда я бывал в усадьбе, мне говорили, что этот граф Ференц привез книг — видимо-невидимо… Ты видел ту комнату, где кругом стояли все книги да книги? Не видел? Он привез какие-то замечательные старые книги, которые Тиби потом продал на рынке отдельно, а не вместе с другими, дорогие книги! И картины он привез из Парижа, а может, и из Вены, не знаю, и все говорили, что он очень ученый. В девятьсот пятом году он дал по погону земли трем крестьянам. И сказал, что даст еще, когда вернется, — он тогда уезжал за границу, — что даст и еще больше. Только он вернулся с женой и о крестьянах позабыл. Вернулся оттуда, обвенчавшись с какой-то, — издалека привез ее. Красивая, большая, словно породистая кобыла. Она тоже была танцовщица. Жила она, жила и захотела уехать, верно, надоели ей и он сам, и усадьба, и село, и золовка, ведь та была настоящая барыня, не ей ровня. А Ференц ее не отпускал, крепко любил ее. И вот Ференц стал такой сонливый, все спал и спал, даже к обеду его не могли добудиться. И как-то раз наша графиня Иолан вошла в их комнату и увидела, как жена Ференца подливает ему что-то в стакан с водой. Иолан заставила ее выпить это при ней — схватила кочергу, что стояла у печки, да как треснет ее, а потом вытащила из двери ключ и заставила выпить то, что было в стакане. И жена Ференца заснула, так крепко заснула, что и встать не могла.
— Да что ты мелешь!
— Так оно и было, дорогой мой. А когда она встала, Иолан ее опять избила, а муж ее защищал. Он по ней с ума сходил! Потом говорили, будто граф Ференц и графиня Иолан подрались, синяков друг другу понаставили, но графиня была сильнее, а он ослабел от сонливости.
— И он прогнал жену?
— Как бы не так! Она сама убежала. Убежала с одним музыкантом из Одорхея во время вечеринки. А граф Ференц все таким же сонным остался и оплакивал ее, пока не умер. Графиня Иолан хотела их развести, ездила к епископу, ездила к самому папе.
— Да зачем же было их разводить, если та все равно убежала?
— Графиня боялась, что Ференц умрет и наследство останется жене и ее музыканту. Но когда епископ приехал сюда, к ним, приехал в усадьбу именно из-за этого, Ференц сказал ему, что не хочет разводиться и ждет жену обратно. Так у Иолан Бароти ничего и не вышло.
— И наследство досталось жене?
— Досталось не ей, а опять же нашему Тиби, ведь музыкант-то ее убил. Зарезал на какой-то свадьбе, потому что застал с другим музыкантом из его же оркестра. И плакал же тогда по ней Ференц!
— Ишь плакал по ней, дурак этакий! — обозлилась Тереза.
— Да ведь он ее любил! — нежно улыбнулся Лаци. — Они люди добрые, любящие! Бедняги! Когда доходило до денег, они, конечно, ссорились между собой, но друг к другу очень были привязаны. Отец Иолан, граф Альберт, стрелял будто бы из пистолета в своего брата Гезу из-за каких-то там золотых монет.
— А сестра барыни Иолан, та, что умерла молодой, ее еще звали «святая»?
— А, графиня Розали? Она приехала из монастыря, ходила по селу и раздавала даром дорогие лекарства женщинам и детям. Хотела постричься в монахини. Эта была добрая! Скончалась, бедная, от чахотки. Ей было двадцать пять лет. Она лежала в саду, на чем-то вроде кровати, потом ее увезли в другие страны, в горы, но она все-таки умерла. Да, люди ее звали «святой». Кроме ласкового слова, от нее никто ничего не слышал.
— Ну, ласковые слова говорили и наш Тибор и его маменька. Говорить-то они говорили с людьми по-хорошему.
— Это так! Говорили по-хорошему!
Дождь полил как из ведра.
— Хватит сидеть здесь! — перебил Лаци Габор. — Смотрите, у нас уже рубахи насквозь промокли. Идемте домой!
— Да, да! — заторопился и Лаци. — Мокрая одежда скорее изнашивается!
— Лаци-бач, а ты говорил, что прояснится.
— Когда облака идут оттуда, — кротко сказал Лаци, словно он никогда не настаивал на противоположном, — тогда дождь может лить до вечера, даже и всю ночь.
В самом деле, всю ночь ожесточенно лил дождь, проливной дождь. На другой день — тоже. Земля пропиталась водой, дороги покрылись грязью, с холма сбегали маленькие ручьи, в долине они сливались друг с другом и потоками неслись по полям, жнивье было затоплено, а дождь все не прекращался. В ручье, который прорезал село, кружа то по одной, то по другой стороне дороги, вода поднялась, стала коричневой, быстрой и бурлила. После трех дней ливня ручей сорвал все мостики, начал подмывать берега, и по нему неслись ветви и стволы деревьев. Габор накинул на голову мешок и босиком побежал в поле. Вернулся он мрачнее тучи. Скирды пшеницы начали плавать в воде, и две из них бесследно исчезли.
— Что же нам делать?
— Да что ж тут поделаешь? Стой да смотри, как их уносит.
— Может, добраться туда на повозке и привезти домой хоть сколько удастся?
— Как туда доберешься? Увязнешь в тине, буйволицы ног не вытащат из болота, а если даже доедешь и увезешь сколько можно, то все равно — сгниет дома, в сарае.
— Это правда!
Еще день проливного дождя, и внизу, в долине, Тырнава смыла с берега два дома. Кто-то заметил, как вниз по реке плыл матрац, еще кто-то видел на воде хлев со свиньей. С государственной фермы приехал промокший до костей верховой и спешно стал сзывать парней, которые обычно приходили туда на работу, — надо было выкопать рвы для стока воды вокруг гумна, может быть, удастся кое-что спасти.
— Разве кто сумеет сделать так на своем поле? — сетовал Янош. — Там народу много, а здесь? Если бы все село сговорилось… Да где уж? Как тут сговоришься, когда каждый думает только о себе? Да и поле у кого в одном конце, у кого в другом… Никак невозможно!
Тереза не произносила ни слова. Лицо, ее покрылось темными пятнами, она еле ходила из кухни в дом и оттуда опять в кухню, а когда резала хлеб, то ее рука дрожала. Это была последняя пшеница, муки оставалось еще на одну выпечку — и конец! Она с Габором и Арпад собрали кое-какие деньги — заработанные мужчинами на ферме, вырученные ею за продажу масла, яиц, салфеток, которые она сама ткала из конопляной пряжи, полученные Арпадом за работу у соседей. Они рассчитывали из этих денег частично уплатить одному человеку, который жил на холме и в рассрочку продавал свой старый дом на своз. Теперь надо отказаться от дома и купить пшеницы, иного выхода нет.
Через десять дней дождь перестал. На поле, которое превратилось в необозримое болото, от скирд не осталось и следа. Еще не сжатый ячмень тоже затопило, и он весь осыпался, упав в грязь. Люди поглядывали на солнце, спрашивая себя, надолго ли оно появилось или снова скроется, как зимою. Ждали, пока подсохнет земля, тогда можно будет посмотреть, что стало с кукурузой и картофелем. Воздух и земля нагревались очень медленно, можно было подумать, будто на дворе стоит апрель. Вечером и утром было холодно, и никак не удавалось избавиться от сырости, пропитавшей дом, одежду, все тело.
Женщины сушили на террасах и на изгородях половики, мешки, покрывала — влажность проникла во все дома, куда каждый наносил немало воды и грязи, бегая с насквозь промокшими мешками и накидками на спине в коровник и в кухню. И из-за множества этих развешанных тряпок все село выглядело одетым в пестрое рубище.
Когда дороги просохли, Янош пошел в поле накопать картошки, если еще можно было что-то накопать. Там он ругался и проклинал каждое гнездо, в котором находил сгнившие картофелины. Ему встретилась Анна Балаж с Марикой. Они тоже искали в земле картошку.