Повести и рассказы — страница 11 из 13

Не дай же бог

Увидеть их чужими…

Успехов тебе больших на экзаменах!

Лена.

30 мая.

*

17 июня.

Проснулась нынче в пять часов утра (я уже целую неделю блаженствую на балконе). Лежу и силюсь вспомнить сон — последний перед пробуждением. И не могу. А снилось что-то окрыляющее душу.

Знаешь, я совсем-совсем запуталась со своими планами на будущее. Начала было готовиться в горный, но один человек решительно не советует. Да и другие тоже. Все говорят: у вас отец дома почти не живет, а теперь и ты намерена обречь свою мать на одиночество. Вот и ты ничего не написал, наверно, тоже не одобряешь.

В школе иные твердят: попытай, Лена, счастья в педагогическом на географическом отделении. У тебя по географии одни пятерки за все годы! А мама свое гнет: подавай заявление в медучилище! Ну что тут делать? Правда, впереди еще месяц, авось что-то и надумаю.

Признаюсь по секрету: порой у меня мелькает мысль, а не поработать ли этот годик? Может, через год и определится мое настоящее призвание? Сестра Оксана усиленно приглашает в детский сад воспитательницей. Детей я люблю, в классе это все знают. Недаром некоторые подружки посмеиваются надо мной добродушно: «Иди, иди, Лен, в детсадик, мы будем сдавать тебе свою детвору!» Мне кажется, малышам со мной было бы хорошо.

Ну, хватит о себе. Уже восьмой час вечера, в десять зайдут ребята из нашего класса — собираемся на море. Мы уже несколько вечеров ходили купаться. Море тихое, вода теплая, добрая. Даже не хочется выходить на берег.

Посылаю вырезку из журнала о семнадцатилетней девушке Юлиане из Лимы, чудом уцелевшей в авиационной катастрофе. Из 86 пассажиров лишь она одна осталась живой, когда самолет, в который попала молния, рухнул на тропический лес. Девять дней девушка брела по джунглям, отбиваясь от москитов, не имея с собой никакой провизии. На каждом шагу ей могли повстречаться и удавы, и черные пантеры, и гигантские пауки… Она уже начинала отчаиваться, когда увидела трех индейцев, охотившихся в джунглях на уток.

Восхищена упорством и выносливостью Юлианы. С такой подругой, уверена, можно бы отправиться и на край света!

Прочтешь статью, верни мне, пожалуйста. Я попрошу отца Инны увеличить фотографию девушки, чтобы сохранить ее на память.

Пришла с работы мама, и я рассказала ей о твоем письме, только что полученном. Мама гремит на кухне посудой и вздыхает. Поохав вволю, говорит:

«Напиши Валерию, нехай до нас заиде. Хоть фруктов дитина поисть!»

Понял?

Сейчас по радио О. Воронец поет «Зачем вы, девочки, красивых любите? Не постоянная у них любовь». Приятная такая песенка. Ты ее знаешь?

Лена.

*

Здравствуй!

Час назад приехала с мамой из села от бабушки, а дома — твое письмо.

Неужели это правда: ты не ходил на выпускной вечер? Снова ты меня удивляешь!

Мама себя чувствует значительно лучше. Иногда, правда, голова болит, если долго бывает на солнце. Она скоро собирается в отпуск.

«Какое сейчас море?» — спрашиваешь ты. Сразу даже трудно ответить. Вот в эту минуту оно серо-зеленое, а на западе, у горизонта, розовато-оранжевое (только что зашло солнце).

«Как Тимур?» — другой твой вопрос. Сдавал в военно-морское училище, хотел быть моряком — провалился на первом же экзамене. Теперь махнул пытать счастье не то в Саратов, не то в Воронеж.

Вера Дроздовская в этом году не собирается учиться — решила поработать пока и «поразмыслить».

Не очень-то требовательны к нам были иные педагоги, да и сами мы учились спустя рукава. Пока все окончившие нашу школу проваливаются с треском, проваливаются не только при поступлении в институты, но даже и в техникумы! Почему-то лишь детки родителей «с положением» оказались «на высоте», да еще те, у которых папани и мамани теплые местечки занимают! Так-то вот!

Думала сейчас: о чем еще написать? И вдруг мама заявляет из кухни, что она тоже намерена немножко написать хлопчику!

Сидит и пишет. Мне страшно интересно: о чем? Спрашиваю ее, а она:

«То мое дило! Все тоби треба знати!.. Написала, що ти мене часто не слухаешь!»

Вот при маме кладу в конверт ее послание. И свое — такое на этот раз короткое.

Лена.

26 июля.

*

Решила написать на свой риск. Сомневаюсь: успеешь ли ты получить мое письмо. Твое, в котором ты писал о путешествии, пришло 25 августа. В нем ты сообщал, что в Волгограде будешь числа 29. Я даже ахнула: ну и темпы! Об ответе не приходилось и думать — мое письмо к этому сроку не поспело бы в Волгоград.

Первого сентября получила от тебя еще одну весточку — из Уральска. На штемпеле значилось: «29 августа». Ты писал о трудностях, о плохих дорогах.

Раз решил «завернуть» по дороге в наш Зуйск — милости просим в гости. Маму можешь не бояться — она не кусается. А Инна просто будет млеть от восторга, пожимая руку отважного покорителя пыльных дорог!

Тринадцатого выхожу на работу. Как и намеревалась — в детсад. Не помню, писала ли я тебе, что в университете я провалилась: тройку получила по истории, пятерку за сочинение, а больше ничего не сдавала. Буду готовиться на досуге к следующему учебному году.

Твое письмо из Астрахани получила вот сейчас: принесла его мама. Принесла и бандероль с почты — коробку дорогих конфет. Думала от тебя, — ан нет. Бандероль из Кривого Рога. Обратный адрес — Почтамт. Ну, просто не знаю: кто надо мной так зло шутит?..

Валерий, не поняла одну твою фразу, в которой ты о родителях пишешь. Как, ты без согласия отца и матери уехал из дома? Или второпях неверно выразил свою мысль? И почему ты один? Ведь раньше писал, что с тобой отправятся другие ребята?

Ну, буду заканчивать.

Лена.

7 сентября.

ПИСЬМО ВАЛЕРИЯ И КОММЕНТАРИИ К НЕМУ

Я передумал публиковать полностью письмо молодого человека. Приведу лишь заключительную часть письма:

«… Жарким полднем в последних числах сентября я наконец-то добрался до городка Лены. Прожил у них три дня. По-моему, куда более сердечно отнеслась ко мне ее мать — не старая еще женщина. Сама же Лена возвращалась из детсада почему-то поздно. Разговоры вела лишь о своей работе. Или на какие-то другие — посторонние темы. Видимо, у Лены уж тогда в голове была думка о другом.

Со мной Лена была подчеркнуто холодна. (А ведь это путешествие я предпринял ради свидания с ней!) Она не познакомила меня даже с ближайшей своей подружкой Инной. Сказала, будто Инна работает за городом. Еще сказала, будто ранней весной — и это твердо — они с Инной поедут в Сибирь. Зимой пройдут какие-то курсы и явятся на строительство вполне подготовленными для трудной работы.

На четвертый день, оставив здесь разбитый велосипед, я уехал поездом к брату в Киров.

Зимой раза три писал Лене. Все еще надеялся: может, восстановятся наши дружеские отношения? Ведь я ни в чем перед ней не виноват. Но Лена молчала. А в марте пришло письмо от ее матери. Мать писала о том, что ее дочь вышла замуж за рабочего с судоремонтного завода. За того самого Валентина, которого Лена в одном из своих первых пространных писем назвала «двадцатитрехлетним стариком». Этим письмом матери Лены я был поражен как громом.

Уезжая в армию, решил послать вам ненужные мне теперь письма. Авось они пригодятся в вашей работе. Можете даже не изменять в письмах ни имен, ни фамилий. Пусть другие знают, особенно парни, какие еще коварные девчонки встречаются в наше время!»

Готовя к публикации присланные письма, я многое в них исправил, а некоторые и сократил. Изменил имена не только девушки и разочарованного в ней юноши, но и других людей.

Хотелось бы знать мнение читателей об этих письмах.

Собирался на этом и закончить свои краткие комментарии, да вдруг подумал: а может, у Валерия все же были какие-то основания остаться недовольным девушкой?

Отдавала ли Лена себе отчет в том, что многие ее письма и в самом деле могли вскружить парню голову? Не была ли она излишне легкомысленна в этой переписке?

«Письма Лены» были уже в типографии, когда однажды я получил письмо с голубым треугольным штемпелем.

Частенько пишут мне читатели из воинских подразделений. Но это письмо с погранзаставы оказалось необычным. Его написал товарищ Валерия, вместе с ним задержавший опасного диверсанта, пытавшегося перейти нашу границу. В завязавшейся с преступником перестрелке Валерий был тяжело ранен.

«Сейчас мой друг лежит в госпитале в бессознательном состоянии. Но врачи говорят, что он поправится, — писал незнакомый пограничник. — Просматривая записную книжку Валерия, обнаружил в ней Ваш адрес. Не знаю — родственник ли он Ваш или просто знакомый, я все же решил поставить Вас в известность о случившемся».

Друг Валерия забыл сообщить номер своей воинской части, и я не знал, куда писать. Проходили дни за днями, а я все ждал, и ждал… ждал письма от выздоравливающего Валерия или от его товарища. Но с погранзаставы не поступило больше вестей — ни хороших, ни плохих.

Что теперь думать? Поправился ли Валерий? Так хочется, чтобы он стал на ноги! Ведь у него, молодого, впереди вся жизнь!

ЧЕТЫРЕ ДНЯ НА «СОКОЛЕ»Повесть

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Приборка

Геннадий размешивал в ведерке краску. Бумажная пилотка то и дело наползала ему на брови, такие редкие, что можно было без труда пересчитать каждый рыжеватый волосок. Но вот он выпрямился, кулаком сбил набок пилотку и весело сказал сидевшему на корточках подростку в голубой дырявой майке, оттенявшей его коричневую спину:

— Юрка, отправляюсь на небо! Заскучаешь — пиши.

Юрий не торопясь поднялся и посмотрел на Геннадия. Юрий был высокий смуглолицый мальчишка лет пятнадцати, со светлым пушком над верхней губой. Щуплый, низкорослый Геннадий с облупившимся носом и нежным румянцем во всю щеку выглядел перед ним пятиклассником.

— А почему ты первым полезешь наверх? — спросил он.

— А так мне хочется!

— Ну-ну, попробуй! — снисходительно усмехнулся Юрий и провел по ладони кистью, которую только что кончил делать.

Геннадий подошел к лестнице и посмотрел вверх. Лестница стояла почти вертикально, вровень с дымовой трубой парохода. Над верхней перекладиной ее торчали железные крючки. Они крепко вцепились в бархатные от сажи края трубы. Казалось, будто не желтоватый дымок струился из трубы, а расплавленное масло растекалось по небу.

— Смотри не свались!

Презрительно хмыкнув, Геннадий полез наверх. Правой рукой он хватался за перекладины, а в левой держал ведерко с краской.

Но вот Геннадий остановился. Дальше подниматься было опасно: из трубы вырывался жар — удушливый, едкий.

Привязав ведро к перекладине, Геннадий глянул вниз. Закружилась голова, и сладостно защемило сердце. Такое ощущение испытываешь на качелях, когда, взлетев чуть ли не до облаков, начинаешь стремительно падать на землю. Геннадий вцепился пальцами в лестницу.

Внизу, вдоль бортов «Сокола», шедшего серединой Волги, клокотала и пенилась взбудораженная колесами вода зеленовато-мутного цвета, точь-в-точь как бутылочное стекло. Ну, а если посмотреть еще дальше назад? Геннадий перевел дыхание. От синего блеска, которому, казалось, не было ни конца ни края, от жарких солнечных зайчиков, игравших на воде, у Геннадия зарябило в глазах.

Еще совсем недавно с этой лестницы, наверное, можно было бы увидеть город Казань с дымившимися заводскими трубами и белыми башнями кремля. А сейчас по всему левому берегу тянулись синеющие заволжские леса и перелески, перелески и леса, стушевываясь на самом горизонте с лиловой дымкой.

Геннадий глядел на огромный плот, соединенный с их «Соколом» двумя стальными тросами. В конце плота стояло пять новых изб с крышами и окнами.

Неожиданно внимание Геннадия привлекло облачко красноватой пыли, взвихрившейся над голым кряжем правого берега. Что там такое? Табун лошадей стремглав несся к веселому березнячку, заглядевшемуся в бездонные омуты. Впереди табуна летел тонконогий, вороной масти жеребчик. Он летел так, что густая грива его встала дыбом.

Геннадий прищелкнул языком. Оседлать бы такого скакуна! И он тотчас представил, как понесется на горячем, быстроногом коне, перескакивая через овражки и заросли кустарника.

— Эй, Генка! — закричал внизу Юрий. — Всех ворон сосчитал?

«Завидует, — подумал Геннадий. — Еще бы! Мне отсюда, как с наблюдательного пункта, всю Волгу видно, а у него там ничего интересного».

Левой рукой держась за лестницу, Геннадий взял кисть в правую и провел ею по шероховатой, грязно-матовой поверхности трубы. Засияла жгуче-черная лаковая полоска. Новый взмах кисти — и полоса стала в два раза шире.

На первых порах Геннадий увлекся работой и уже не смотрел по сторонам. Но не прошло и получаса, как ему наскучило махать кистью. Да и правая рука стала точно деревянная и с каждым взмахом все сильнее ныла в плече. Кисть тоже не слушалась: краска ложилась то густыми мазками, то еле покрывала поверхность трубы.

— Жучков! — раздался вдруг властный, требовательный голос.

Геннадий через плечо глянул на палубу. У лестницы стоял, запрокинув голову, старший рулевой Агафонов в парусиновом кителе.

— Слушай, Жучков, — продолжал Агафонов, — ты чего закис? Ну кто так водит кистью? Живее надо!.. Посмотри, как у Панина ловко получается.

Юрий стоял около лестницы, и голая рука его то не спеша поднималась вверх, то так же не спеша опускалась вниз, оставляя на трубе черные ровные полосы. Он был немного медлительным, этот Юрий, и все делал неторопливо, но зато всегда хорошо.

Странно только, когда он успел так много сделать? Хотя и удивляться тут нечему: у Юрки там не работа, а детская забава. Попробовал бы он поломаться, как акробат, на лестнице, тогда бы узнал, что это такое!

Проводив рулевого насупленным взглядом, Геннадий вздохнул и принялся перекрашивать все заново.

«Эх, и придира же этот Агафонов! — сердито думал Геннадий. — И все-то он видит… А Юрка, ясное дело, подмазывается к нему. И он, как что, все расхваливает Юрку».

Но долго предаваться мрачным мыслям Геннадий не мог. Через минуту-другую, сверкая загоревшимися глазами, он негромко, сквозь зубы, говорил:

— Посмотрим, что вы скажете, товарищ Агафонов, когда… когда Геннадий Терентьевич Жучков училище окончит. Посмотрим тогда!

А еще через минуту Геннадию уже казалось, что он не ученик речного ремесленного училища, проходивший на «Соколе» производственную практику, а капитан большого волжского теплохода.

… Теплоход приближается к берегу шумного города.

Взгляды людей, стоявших на пристани, устремляются на молодого капитана в белом кителе с золотыми погонами, невозмутимо управляющего послушным его воле судном. Дебаркадер все ближе и ближе.

Капитан — то есть Геннадий — выходит на капитанский мостик. Наклонившись к переговорной трубе, соединяющей мостик с машинным отделением, он четко и повелительно командует: «Тихий!» И судно тотчас замедляет ход. Минуту спустя Геннадий отдает новое распоряжение: «Стоп!»…

Геннадий смущается. Надвинув на глаза лакированный козырек фуражки, он торопливым шагом покидает капитанский мостик…

Геннадий смотрел куда-то в синеющую даль, чуть прищурившись, как это делал капитан «Сокола». И он так замечтался, что забыл про кисть и разжал пальцы. Кисть шлепнулась на палубу рядом с Юрием, и босые ноги его тотчас покрылись черными точками.

— Генка, — крикнул Юрий, — будешь падать — телеграфируй!

— Давай лестницу переставим, — не глядя на Юрия, сказал Геннадий, торопливо спустившись вниз и рывком стащив с себя гимнастерку.

Было всего лишь начало девятого, но уже припекало.

— Давай, — согласился Юрий и первый взялся за лестницу. — Только, чур, уговор: теперь я полезу наверх.

Вдруг он посмотрел товарищу в глаза и негромко, чтобы не слышали другие, добавил:

— Как ты думаешь, Генка, если мы постараемся, капитану понравится наша работа? А постараться надо: труба не табуретка, она у всех на виду!

«Тоже мне еще… второй Агафонов! — Геннадий отвернулся. — И про табуретку не забыл приплести. А чем плоха табуретка… ну, та, которую я сделал под кадку с цветком для красного уголка? Только покрасил, кажется, не очень… не совсем удачно». Он вытер рукой лицо, почему-то внезапно покрывшееся липкой испариной, и стал помогать Юрию переставлять лестницу, так ничего и не сказав. «Возьмусь вот за свой секретный план, тогда узнают люди, кто из нас настоящий волгарь! — подумал он немного погодя и покосился на Юрия. — А Юрке и в голову не придет такое… Сроду ему не придумать!»

Геннадий и Юрий закончили красить трубу в самый разгар большой приборки, которая бывала на «Соколе» каждую неделю. В это время на судне мыли всё: и штурвальную рубку, и капитанский мостик, и боковые переборки кают и служебных помещений. В самую последнюю очередь швабрили палубу.

Молодежь любила эти шумные, веселые часы. Во время уборки можно «нечаянно» окатить водой приятеля, и тот не обидится, он даже обрадуется прохладной влаге, струйками стекающей по разгоряченному телу. Проводя рукой по мокрой голой груди, он со смехом скажет: «А ну-ка еще плесни!»

Оживленно было на «Соколе» и в этот раз.

Едва успел Геннадий убрать ведро с кистью, как его окликнула Люба Тимченко, худенькая девушка с бледным лицом и задумчивыми глазами. Люба работала на судне коком. Ей приходилось с утра и до ночи париться у плиты, но она не унывала. Люба поспевала делать все вовремя, и ее кулинарными способностями сокольцы были довольны. А во время авральных работ и большой приборки Люба снимала халат, всегда безукоризненно белый и какой-то глянцевито-жесткий, и бежала помогать команде. Вот и сейчас девушка протирала мелом стекла в штурвальной рубке и что-то негромко пела.

Геннадий подошел к Любе ленивой походкой, чуть-чуть вразвалочку, — так, вероятно, ходят все бывалые моряки, привыкшие к морской качке.

— Геночка, голубчик, сбегай на камбуз, принеси банку с мелом, — затараторила девушка, заправляя под клетчатый платок выбившиеся колечки волос белыми, словно алебастровыми, пальцами. — Банка у двери на полу стоит… железная, из-под какао. Сбегай, да быстренько. У меня тут один медведь весь мел просыпал!

Люба глянула на Агафонова, швабрившего палубу, и глаза у нее округлились, в них запрыгали веселые бесенята.

Какая странная эта Люба! То она вдруг начинает смеяться, когда другим совсем не смешно, и целый день без умолку болтает, резвится, как глупая девчонка, то с неделю от нее не услышишь веселого словечка. А однажды Геннадий даже видел, как она тихо плакала, поминутно вытирая полотенцем слезы.

Остановившись у трапа, Геннадий со стороны бросил на трубу пристальный, оценивающий взгляд. Вот это работа! Труба сверкала. И она казалась не черной, нет, а золотисто-серебряной, ну ни дать ни взять труба из духового оркестра.

Прежде чем скатиться вниз по крутому, узкому трапу, Геннадий выхватил из кармана круглое зеркальце и навел на Любу зайчика. Люба вскрикнула и зажмурилась. А Геннадий уже бежал вниз, стуча каблуками тяжелых ботинок по ступенькам.

Последняя ступенька была мокрой, и Геннадий, поскользнувшись, грохнулся на палубу. Бумажная пилотка слетела с головы и, прокатившись по палубе, свалилась за борт.

Проворно вскочив на ноги, Геннадий понесся по пролету в сторону камбуза, озираясь по сторонам: не смеются ли над ним? Но, кажется, никто не видел.

Навстречу Геннадию шел Юрий. В его опущенных сильных руках чуть раскачивались ведра, до краев наполненные водой.

— Куда? — спросил Юрий.

— Срочное задание! — выпалил Геннадий. — А ты в водовозы нанялся?

И он побежал дальше.

У двери камбуза Геннадий приостановился и перевел дыхание. В нескольких шагах от него на краю борта стоял радист Кнопочкин, саженного роста богатырь, и полоскал в воде швабру. Тяжела была намокшая швабра — темляк врезался Кнопочкину в кисть руки, — но ему все было нипочем!

Заметив Геннадия, радист поднял голову и улыбнулся. Будто бы ничего особенно привлекательного не было в простом, невыразительном лице Кнопочкина, очень застенчивого и несмелого парня, но стоило ему улыбнуться, как скуластое, большеносое лицо тотчас преображалось. И уже тянуло к этому человеку, хотелось поближе сойтись с ним, сделать для него что-то приятное. Такое чувство к радисту Геннадий испытал в первый же день по приезде на «Сокол».

Геннадий спросил:

— Палубу собираешься швабрить?

— За красный уголок сейчас примусь.

Геннадий глаз не спускал с рук Кнопочкина, словно он никогда до этого не видел, как моют швабры.

Вот радист вытащил швабру на палубу. Он ее так выполоскал, что длинные пеньковые нити стали совсем белыми и пышными.

Вот он встал правой ногой на конец швабры и принялся отжимать ее, поворачивая деревянный черенок в сторону от себя. Из пеньковых веревок, теперь скрученных в плотный жгут, струйками выбивалась вода и стекала за борт.

«Как у него все ладно получается! — подумал Геннадий. — Швабра будто сама в руках вертится… Радист, а за что ни возьмется, все умеет делать!»

Неожиданно сверху раздался негодующий голос Любы:

— Это так «быстренько»?

— Фигаро здесь, Фигаро там! — закричал, не растерявшись, Геннадий.

На капитанский мостик он влетел, как на крыльях. Передав девушке банку с мелом, Геннадий развалился на белой со спинкой скамейке и покосился на рулевого Агафонова.

Рулевой давно расстался не только с кителем, но и с тельняшкой. Коричневые брюки он закатал до колен. Когда Геннадий глядел на Агафонова — на его раскрасневшееся лицо с чуть желтоватыми глазами, отороченными пушистыми ресницами, на порыжевшие темно-русые волосы, на мускулистое загорелое тело, лоснившееся от пота, ему казалось, что тот весь пронизан солнцем.

Вдруг рулевой сказал:

— Опять самоходка нас обгоняет!

Геннадий повернулся к корме. У слегка вздыбленного носа самоходки, приближавшейся к плоту, прыгали курчавые белые барашки. Геннадий всегда восхищался видом этих красивых быстроходных грузовых судов, в скорости не уступавших лучшим пассажирским пароходам.

Донесся звук сирены. Самоходка просила у «Сокола» согласия обогнать его с правой стороны.

— Жучков, дай отмашку с правого борта! — приказал второй штурман Давыдов, стоявший в рубке за штурвалом. И потянулся к рычажку, укрепленному у потолка.

Над тихой Волгой поплыл басовитый продолжительный гудок. «Обгоня-ай!» — казалось, трубил «Сокол».

Геннадий вскочил и побежал на мостик, на ходу вытирая ладони о штаны. Выхватив из железного чехла белый флажок-отмашку, Геннадий развернул его и выбросил вперед руку. Он стоял на капитанском мостике прямо, слегка откинув назад голову, и не торопясь, с достоинством бывалого человека махал флажком из стороны в сторону.

В эту минуту Геннадий был самым счастливым человеком на судне.

На нижней палубе кто-то прокричал:

— А кажись, братцы, «Запорожье» мчится!

Штурман Давыдов, худощавый молодой человек с красивыми цыганскими глазами и усиками щеточкой, посмотрел в бинокль и коротко бросил:

— «Казань».

Самоходка приближалась. Теперь уже и без бинокля можно было прочитать крупную надпись: «Казань».

Просторная палуба судна была заставлена длинными ящиками и какими-то машинами, закутанными в брезент.

У правого борта «Сокола» столпилась вся команда.

— Как птица летит! — весело проговорила Люба Тимченко.

Геннадий свернул флажок и, положив его на прежнее место, снова развалился на скамейке.

На верхнюю палубу поднялся запыхавшийся Юрий.

— Миш, чего еще делать? — обращаясь к Агафонову, спросил он, улыбаясь широко и радостно.

— На левый борт отправляйся. Там у мостика медные поручни не чищены. Банка с тертым кирпичом у рубки стоит.

Агафонов посмотрел на потного Юрия и тоже улыбнулся:

— Ишь как разошелся! Того и гляди, дымиться начнешь!

— Печет, — ответил Юрий и побежал к рубке.

— Панин, пока я тут швабрю, чтоб закончить! — прокричал рулевой вдогонку Юрию.

Геннадий подумал, что Агафонов сейчас добавит: «Ну-ка, Жучков, помоги Юрию», — но тот больше ничего не сказал. «Он будто меня и не видит», — обиделся Геннадий.

Летим мы по вольному свету,

Нас ветру догнать нелегко, —

запел вполголоса Агафонов свою любимую песню и, взмахивая руками, на которых упруго перекатывались желваки мускулов, снова размашисто завозил по мокрой палубе шваброй.

Захватив жестяную банку с мелко толченным, словно пудра, кирпичом, Юрий прошел на мостик и рьяно взялся за дело. Обмакнув тряпку в ярко-красный порошок, Юрий подносил ее к медному потускневшему пруту и озабоченно прищуривался.

Помедлив мгновение-другое, будто прикидывая, с какой стороны ему удобнее взяться, Юрий вдруг проворно начинал водить тряпицей по пруту, наклоняясь то вправо, то влево.

— Не блестит? Заблестит! — приговаривал он. — Не блестит? Заблестит!

И вот медные поручни и на самом деле так засверкали, что Геннадий, которому вдруг наскучило сидеть без дела, когда все были чем-то заняты, старался реже глядеть на мостик.

А Юрий, не замечавший ни горячих солнечных лучей, ни катившихся по лицу крупных капель пота, уже надраивал суконкой поручни, приобретавшие зеркальный блеск.

Геннадий встал и подошел к Юрию.

— Помочь, что ли? — небрежно спросил он. — А то запаришься один!

Юрий нисколько не удивился, будто знал, что Геннадий обязательно придет ему помогать.

— Бери суконку и шлифуй вон тот прут. А я возьмусь за нижний, бока ему потру.

«Необитаемый» остров

В начале двенадцатого, как только закончилась приборка, капитан «Сокола» Сергей Васильевич Глушков не спеша прошелся по судну, придирчиво ко всему присматриваясь.

Капитан был в поношенном темно-синем кителе с поблекшими золотыми погонами и в форменной фуражке. Он лишь в исключительных случаях надевал свой новый, парадный китель с гладко отутюженными брюками, говоря, что в старом кителе чувствует себя свободнее, «по-домашнему».

За капитаном молча следовал второй штурман Давыдов. Он то и дело прикасался белым носовым платком к стенам кают, скамейкам, поручням, но платок неизменно оставался чистым.

— Даже трубу покрасили. Молодцы! — сказал капитан, закончив осмотр, и раскрыл портсигар.

К нему подошли рулевой Агафонов и радист Кнопочкин.

— Закуривайте, ребята.

— Давно ведь собирались, Сергей Васильич, — заметил Агафонов, свертывая цигарку: папирос он не курил. — Дай-ка, думаю, практикантам нашим, Жучкову и Панину, поручу. И, как видите, постарались ребята.

— Толковые парни, — подтвердил Кнопочкин и потянулся к портсигару, осторожно взял загрубевшими пальцами папиросу.

Агафонов оглянулся и, увидев стоявших возле борта Панина и Жучкова, подозвал их.

— Они сегодня, Сергей Васильич, на месте не посидели: и трубу красили, и воду таскали, и поручни надраивали.

У Геннадия заколотилось сердце и лицо залилось густой краской. «И зачем он врет? — с возмущением подумал Геннадий. — Воду я не таскал, а поручни…» Но в это время заговорил капитан:

— Небось устали, волгари?

— Да что вы, Сергей Васильич! — ответил Юрий. — Нисколечко!

По бритому, с отливом красной меди, лобастому лицу капитана, прохваченному всеми волжскими ветрами, скользнула улыбка.

— Так уж и нисколечко? — усомнился он. — А теперь идите-ка в баню, под душ!

Юрий поднял на капитана глаза и, запинаясь, сказал:

— Разрешите нам с лодки покупаться… или вон на тот островок съездить.

— На песках сейчас одно удовольствие! — вставил Кнопочкин. — А что, если и вправду мы прокатимся, Сергей Васильич?

Прикрыв ладонью глаза, капитан глянул вперед.

Волга здесь была особенно широка, словно огромное озеро. Чарующим, ласковым простором веяло от спокойной, будто остановившейся, реки. Невдалеке от лугового берега, с леском у самой воды, раскинулся, подставив солнцу белесо-рыжую выгоревшую спину, песчаный островок, похожий на распяленную бычью шкуру.

— Езжайте, — согласился Глушков. — Песочек хорош.

— Ты здорово ввернул насчет купания, — зашептал Геннадий и крепко стиснул руку товарища. — А то в баню… Кому охота в такую жару париться!

Пройдя несколько шагов, Геннадий крикнул:

— Юрка, догоняй! — и сломя голову помчался к корме.

Когда он пробегал мимо машинного отделения, его обдало горячим, будто поджаренным, воздухом, и Геннадий не удержался, чтобы не заглянуть в зияющее квадратное отверстие с уходящими вниз железными поручнями. В глаза бросились два больших белых котла, из топок которых нет-нет да и вырывалось пламя. Это от них, огнедышащих, и распространялась невыносимая, одуряющая жара. У котлов стоял юноша, уверенным движением руки повертывая какие-то краники.

Геннадий крикнул:

— Шуруем, Илья?

Кочегар неторопливо поднял голову, посмотрел вверх. И вдруг — Геннадий не успел даже глазом моргнуть, как тот очутился перед ним лицом к лицу.

Илья весь был выпачкан в мазуте; не только синие штаны, полосатая тельняшка, потное лицо, но даже и глаза его, казалось, тоже лоснились от мазута.

— Как она, жизнь, поколение? — весело блеснув глазами, спросил кочегар, показывая крепкие молодые зубы.

Геннадий рассмеялся: так всегда начинал разговор с молодежью механик Александр Антоныч, самый старый человек на пароходе. Это была его любимая поговорка.

Кочегар Илья был озорным и отчаянным парнем. Ему ничего не стоило нарисовать кузбасским лаком на лице спящего товарища усы и козлиную бородку, привязать консервную банку к пушистому хвосту кота Кузьмы, любимца всей команды, и пустить ошалевшее от страха животное носиться по судну или выкинуть какой-нибудь другой номер.

Ухватившись руками за трос, протянувшийся через буксирные арки, Илья, словно на турнике, мог десяток раз подряд сделать «солнце». Он лучше всех плавал кролем, хорошо играл на баяне. Без него на «Соколе» не обходился ни один вечер самодеятельности.

— Приборку кончили? — спросил Илья.

— Кончили!

— А ты клотик не забыл прошвабрить?

— Ладно тебе! — смутился Геннадий.

И вспомнилась неприятная история, которая случилась с ним в первый день его пребывания на «Соколе». К нему подошел белобрысый парень — тогда Геннадий еще не был знаком с кочегаром Ильей, — и строго сказал:

— Возьми швабру и марш на мостик. Капитан приказал клотик прошвабрить.

— Клотик? — растерянно переспросил Геннадий.

Клотик… Что это такое? Он напрягал память, но никак не мог вспомнить.

А парень торопил:

— Ну-ну, живее!

Схватив мокрую швабру, Геннадий торопливо зашагал к трапу. По дороге ему встретился Юрий:

— Куда спешишь?

— На мостик. Клотик швабрить.

— Чего, чего?

— Ну клотик?.. Ты что, глухой? — Геннадий тише добавил: — Приказал капитан клотик прошвабрить, а я… я забыл. Убей, никак не вспомню, где этот клотик находится!

Юрий еле сдержал улыбку:

— Во время ночной стоянки судна зажигается на носовой мачте белый огонь?

— Ну, зажигается. Ну и что же?

— А как его называют? — не унимался Юрий. — Не помнишь?

Геннадий наморщил лоб:

— Клотиковым… как будто.

— Так ты что же, на мачту полезешь, чтобы вон тот кружочек швабрить, на котором лампочка укреплена?

Бросив на мачту быстрый взгляд, Геннадий покраснел. Казалось, горело не только лицо, но и уши, и шея, и даже затылок.

Стараясь не замечать смущения товарища Юрий сказал:

— Отнеси швабру на место. А насмешнику скажи, пусть якорь надраит до блеска!

Геннадий тогда так обиделся на Илью, что решил никогда с ним больше не разговаривать. Но не прошло и двух дней, как он забыл об этом своем непреклонном решении…

Сейчас, посмотрев в остроскулое лицо кочегара с жестким соломенным чубиком, торчащим из-под лихо сдвинутой на затылок кепки, Геннадий небрежно обронил:

— Эх, и поработал я нынче! Такое было важное поручение…

Илья поднял вверх согнутый крючком палец. Это у него означало: «Загибаешь?»

— Честное слово! — сказал Геннадий. — Поручил мне Агафонов трубу покрасить. «Только, говорит, на тебя и надежда». Позвал Юрку в помощники, а он знаешь какой нерасторопный? Один вот и парился. А сейчас на пески купаться едем.

— Купаться? Дело! — одобрил Илья. — Если б не вахта, тоже с вами катнул бы.

И вдруг провел под носом Геннадия выпачканной в машинном масле рукой. Геннадий замахнулся кулаком, но Илья уже скрылся в люке, громко хохоча.

Вытираясь платком, Геннадий снова побежал к корме. Он забрался в лодку первым и занял среднюю скамейку. Вслед за ним подошли и все остальные. В последнюю минуту, когда Кнопочкин уже распутывал цепь, на корму прибежал Давыдов.

— Подождите, и я с вами! — закричал штурман, размахивая мочалкой.

— Шевелись! — поторопил Кнопочкин.

Давыдов прыгнул в качавшуюся на волнах лодку, матрос оттолкнулся от кринолина — деревянного решетчатого ограждения, расположенного над рулем судна, — и сел за весла.

Лодка плясала, поднимаясь кверху то носом, то кормой. Какая-то неумолимая сила потащила ее куда-то назад, к плоту… Но вот Кнопочкин и матрос приналегли на весла, ударили раз, ударили два, и лодка, преодолев бурлящую воду, длинной пенистой дорогой тянувшуюся за кормой «Сокола», выплыла на застывшую голубеющую гладь.

«Сокол» шел со скоростью не больше пяти километров в час. На лодке можно было без особого труда обогнать пароход и уплыть на видневшийся вдали островок или съездить в стоявшую на яру деревеньку за молоком. Такие поездки в прибрежные деревни и села сокольцы предпринимали часто. Если поездка в деревню случалась вечером и у колхозного клуба веселилась молодежь, сокольцы ухитрялись еще и станцевать с колхозными девушками под хрипловатые звуки потрепанного баяна, вконец замученного местным гармонистом. А потом садились в лодку, дружно брались за весла и догоняли скрывшийся за поворотом пароход.

— Братцы, а Миша Агафонов… он чего не поехал? — раздался вдруг чей-то голос.

— Я его звал — говорит, некогда, — сказал Давыдов и, помолчав, с усмешкой добавил: — Опять на плот собирается вечером… девиц просвещать беседой.

Штурман стоял за кормовиком, широко расставив длинные худые ноги.

— Что-то зачастил наш Мишенька на плот, — лукаво и весело проговорил синеглазый большеротый матрос, сидевший на веслах. — Неспроста!

— Придержи язык! — одернул его Кнопочкин.

Геннадий перевесился за борт и опустил в воду руку. Вода была приятно прохладной. Пенясь между пальцами, она, казалось, что-то картаво шептала, манила к себе, и Геннадий все глубже и глубже погружал руку в зыбкие текучие струи. Вот погрузился в воду острый мальчишеский локоть, а вот уж намок и скатыш рукава синей выгоревшей гимнастерки…

Вдруг Геннадия кто-то потряс за плечо:

— Генка, ты спишь?

Геннадий поднял лицо, посмотрел на Юрия ничего не видящими глазами и тихо, застенчиво улыбнулся.

— Не-ет, — замотал он головой. — Купаться хочу.

А купаться и на самом деле всем нестерпимо хотелось. Всего лишь несколько дней назад наступил июнь, а солнышко уже немилосердно припекало. Припекало так, словно в разгаре была середина жаркого лета.

— Потерпи, уж недолго, — сказал Юрий и опять схватил Геннадия за плечо: — Глянь-ка!

Совсем близко от лодки выпрыгнул из воды малек, сверкнув на солнце лазурным бочком. И вслед за ним, будоража воду, вынырнула зубастая щучья пасть.

— Бей ее веслом! — закричал Давыдов.

Матрос выхватил из уключины весло, замахнулся… Мелькнула черная спина, широкий хвост с силой ударил по воде, поднимая сноп радужных брызг, и щуки след простыл.

Обескураженный матрос опустил весло, сел на свое место и, шумно вздыхая, протянул:

— Щу-ука! Должно быть, ребята, килограммов на пять.

— Ну и растяпа же ты! — с досадой проговорил штурман. — Хватил бы ее веслом…

— Взял бы да и хватил, раз мастер, — беззлобно пробурчал матрос.

Кнопочкин усмехнулся:

— Как она, парень, красиво хвостом тебе махнула! До свиданья, мол, друг любезный! Поищи в другом месте дуру!

— Заметил, какие зубы? — спросил Юрия Геннадий и, не дожидаясь ответа, отвернулся, снова уставился за борт. Он как бы ожидал, не покажется ли щука еще раз.

Наконец Геннадию наскучило смотреть на воду, и он перевел взгляд на островок.

Остров приближался. Казалось, эта сверкающая кремовато-белая песчаная россыпь дышала зноем пустыни.

А что, если на этот одинокий остров, появившийся всего лишь несколько дней назад, еще не ступала нога человека? Геннадию ни разу в жизни не доводилось бывать на необитаемых островах. У него заблестели глаза, и он подался всем телом вперед. Ему захотелось сейчас же кинуться в воду и первым достичь островка, первым погрузить ноги в горячий сыпучий песок.

Он смерил взглядом расстояние от лодки до отмели — метров тридцать, не больше. Недолго думая Геннадий сбросил гимнастерку, штаны и вскочил на скамейку.

— Берегись, Юрка! — отчаянно закричал он и, пружинисто подпрыгнув, полетел вниз головой за борт.

Он ушел под воду отвесно, как свеча, мелькнули в воздухе ступни с розоватыми пятками, но и они тотчас скрылись в пузырившейся воде.

Работая руками и ногами, Геннадий штопором ввинчивался в воду, стараясь уйти в самую глубь. Ему хотелось пробыть под водой как можно дольше, но какая-то властная сила, холодом обжигавшая все тело, толкала его вверх. Вот он вынырнул, громко фыркнул и поплыл к острову.

Позади него ухнуло: видимо, кто-то тоже прыгнул в воду, но Геннадий даже не оглянулся.

«Поднажмем!» — приказал он себе и поплыл быстрее, с силой выбрасывая вперед руки. Его упругое, вытянутое тело легко скользило вперед.

Течение несло Геннадия прямо на остров. Он в последний раз ударил по воде ладонями и, шумно отдуваясь, выбрался на отмель.

Подставив солнцу мокрый черный затылок и бешено работая руками и ногами, к берегу приближался Юрий.

«Опоздал, Юрка, я первый», — подумал Геннадий и понесся по раскаленному песку через весь островок.

Вероятно, на этом островке действительно никто еще не был: на чистом песке, промытом водой до единой крупинки, Геннадий не разглядел никаких следов. Разгребая руками воду, на берег вышел Юрий.

— Чуть-чуть тебя не догнал. — Он плашмя упал грудью на песок и тотчас добавил, блаженно улыбаясь: — Эх, как огонь!

— «Чуть-чуть»! — Геннадий фыркнул. — Я уж весь остров обежал.

— Ложись, — примирительно протянул Юрий, пытаясь скрыть улыбку, которая слегка тронула его толстые добрые губы. — Плаваешь ты лихо, ничего не скажешь!

Геннадий глянул на Юрия: «То-то же», — и послушно растянулся рядом с ним. Уткнувшись подбородком в песчаный бугорок, Геннадий посмотрел прямо перед собой.

От островка до лугового берега было недалеко — рукой подать. Берег весь зарос тальником, и лишь в одном месте, как раз напротив острова, к воде сбегала узкая, будто золотистый ручеек, тропинка. Для чего она здесь, кто протоптал ее в кустарнике?

Вдруг заговорил Юрий, отвлекая Геннадия от его размышлений:

— Вернемся на судно — и сразу…

— … обедать, — оживляясь, подсказал Геннадий. — А потом, когда капитан кончит с нами заниматься, давай знаешь что? На плот катнем к Женьке. Она вчера говорила: «Приезжайте завтра с Юрием!» Катнем?

Юрий вздрогнул и подгреб к груди горячий песок.

Женя! Почему-то при одном лишь упоминании этого имени у него начинало учащенно биться сердце…

— Ну, катнем на плот? — опять нетерпеливо спросил Геннадий и бросил в Юрия гладкий круглый камешек.

Юрий не пошевелился, не повернул головы.

— Ты что? — засмеялся Геннадий и приподнялся на локте. — А знаешь, эта Женька… она не такая, как другие девчонки, не задавала. Правда?

Глаза приятелей встретились, и Геннадия поразила какая-то странная настороженность, мелькнувшая во взгляде Юрия.

— Ну, само собой… особенного в ней ничего нет, это ясно, — зачем-то поспешно добавил Геннадий, отводя глаза, как будто в чем-то оправдываясь.

Он повертел головой, следя взглядом за носившейся над песками бабочкой с большими бирюзовыми крыльями, и, не выдержав, в третий раз спросил:

— Ну, поедем на плот?

— А кто оформлением Доски почета займется? — медленно, словно с трудом, сказал раздраженно Юрий, тоже потупившись. — Миша Агафонов просил сегодня всю работу сделать. Ты разве забыл? А на плот я и сам не прочь бы…

— Ох, уж и любитель этот Агафонов всякие поручения давать! — поморщился Геннадий, не спуская глаз с порхавшей бабочки.

Бабочка, словно почуяв беду, внезапно взвилась вверх, проворно взмахивая крылышками.

— И когда, Юрка, он все успевает делать? — помолчав, продолжал Геннадий. — Подумай только: работает, учится в техникуме и еще вдобавок руководит комсомольской организацией! Говорят, два года назад простым матросом был. А сейчас — нате вам — старший рулевой! А в следующую зиму сдаст на третьего штурмана…

— А чему ты удивляешься? — перебил Юрий. — Волю в себе человек выработал. Понимаешь? А когда воля крепкая, всего можно достигнуть!

Приподняв голову, Юрий поглядел задумчиво на луговой берег. Быстрое течение подмывало берег, и от него, протяжно ухая, отваливались целые глыбы, увлекая за собой хрупкие, тонкие кустики тальника.

Чуть подальше песчаной тропинки в воде полоскались корни столетнего осокоря, похожие на дремучую бороду сказочного разбойника. Могучее дерево, стоявшее на краю обрыва, не выдержало ни свирепого напора весенних вод, ни обломных ветров и, покачнувшись в сторону берега, рухнуло на плечи своих собратьев. Старый осокорь медленно умирал: еще была зелена у комля густая его листва, она еще трепетала от малейшего дуновения ветерка, а уж кудрявая буйная головушка пожелтела.

В другом месте в воду осела огромная глыба. Вместе с ней свалилась молоденькая осинка. Деревце накренилось, вот-вот готовое упасть в реку, но оно все еще боролось за жизнь, цепко держась корнями за осевшую землю. И кто знает, возможно, и устоит деревце, выпрямится, глубже пустит корни. А когда спадет большая вода, осинке уже ничего не будет угрожать до следующей весны.

— Я с десяти лет закаляю волю, — негромко произнес Юрий, отводя взгляд от берега.

— Ну-у? — протянул Геннадий, смешно оттопыривая губы. — С чего же ты начинал?

— Да так… — чуть улыбаясь, Юрий глянул на приятеля. — Сейчас даже смешно делается, когда вспоминаешь.

— Расскажи! — попросил Геннадий и придвинулся к товарищу.

— Зимой это было, — начал не сразу Юрий. — Мать куда-то уехала… кажется, на учительскую конференцию в Казань, а мы с бабкой одни остались. Только мама уехала, а тут тетя Вера заболела. А жила она чуть ли не на другом конце Звениговска. Вот бабушка и собралась к тете Вере ночевать. «А ты, говорит, Аника-воин, покличь к себе в ночевальщики кого-нибудь из приятелей». — «Ладно, говорю, Бориску соседского позову». Ушла она, а я никого не позвал. Останусь, думаю, один. Надо ж характер воспитывать! И чтобы несгибаемая воля была! — Юрий помолчал, смущенно моргая ресницами. — Ушла бабка, запер я за ней сенную дверь — и за уроки. А когда сделал домашние задания, есть захотелось. Достал хлеб, конфеты — их мне бабка к чаю оставила, — закусил и за «Вечера на хуторе близ Диканьки» засел. Читал?

— Сочинение Гоголя? Спрашиваешь!

— Мать мне эту книгу в день рождения подарила. Красивая такая, с картинками. Ребята завидовали. Мы чуть ли не всем классом ее вслух читали. Соберемся то у меня, то еще у кого-нибудь и читаем по очереди. А в одиночку страшно было. А тут я вдруг расхрабрился: самое, думаю, подходящее время проверить себя, трус я или нет. А на улице в это время буран поднялся. На чердаке ветер свистит и завывает, ну прямо как испорченный репродуктор, о стекла снег сухой шуршит, а я один во всем доме. Даже как-то не по себе стало. Но я бодрюсь: «Все равно буду читать!» Отыскал в книге повесть с самым страшным названием: «Страшная месть», и начал. И как дошел до того места… помнишь, где мертвецы из могил встают… как дошел до того места — и ни с места. Не могу дальше читать, да и все тут! Зажмурил глаза и не шевелюсь. Вдруг слышу — в окно кто-то царапается. И уж кажется мне, что это мертвец царапает раму. «Ерунда, — успокаиваю себя. — Это ветер». А какой там ветер! Солидное дело — изо всей силы кто-то раму царапает! На минуту будто все смолкнет, а потом опять — в другое окно. «А что, думаю, если это Бориска или еще кто из пацанов? Узнали, что я один, и решили меня испытать». И заставляю себя подойти к окну. Поднимаю занавеску — никого не видно, а царапанье еще сильнее. «Ну что, — спрашиваю себя, — дальше делать? Разве выйти во двор?» А по спине мурашки. «Хотел, думаю, волю закалять, да где уж тебе! Трусом был, трусом и останешься навсегда!» Подумал так, и будто сразу легче стало. Сжимаю кулаки и через всю столовую — в прихожую, а из прихожей — в сени. Только вышел в сени, а в дверь царап, царап. Сердце так и оторвалось. И хочется назад броситься, да в кровать, под одеяло. А на ухо ровно кто шепчет: «Эх ты, храбрец!» Разозлился я на себя — раз, раз! — сбрасываю с двери крючок и выскакиваю на крыльцо. «Кто, кричу, балуется? Я вас сейчас!» А на улице ни души. Ну и ситуация! Вдруг смотрю под ноги… и глазам не верю. Вот, оказывается, кто меня до смерти перепугал: Скрипка!

— Как… скрипка? — переспросил Геннадий, приподнимаясь на локтях.

— Ну да, Скрипка. Кошка у нас тогда была. Писклявая такая, мы и прозвали ее Скрипкой. Она и царапалась.

В песок с разлету ткнулась носом лодка, и из нее выпрыгнули мокрые, накупавшиеся парни.

Только один Давыдов еще не купался. Он сидел на корме и, свесив за борт тонкую волосатую ногу, пробовал, не холодна ли вода.

— Борис Наумыч, да вы прыгайте сразу! — посоветовал Геннадий, проворно вскакивая на ноги.

Юрий тоже встал, покосился на штурмана и с разбегу кувыркнулся вниз головой в воду.

Крупные прозрачные брызги окатили спину Давыдова, и он передернулся.

— Прыгайте! — опять закричал Геннадий и, подойдя к реке, у самой кромки воды на влажном песке заметил длинные тонкие полосы.

Геннадий присел и стал сосредоточенно разглядывать странный, загадочный рисунок. Неужели кто-то до них уже побывал на острове? Но почему тогда он не обнаружил никаких следов? Да и кому была охота чертить эти путаные полосы?

Геннадий не заметил остановившегося около него радиста Кнопочкина. Радист посмотрел на петлявшие бороздки, нацарапанные на песке словно острием ножа, и улыбнулся:

— Ишь какой след оставила ракушка.

Геннадий поднял голову.

— Ракушка? — недоверчиво переспросил он и рассмеялся.

— Ее работа! — Кнопочкин тоже присел. — Вчера на этом месте еще вода была, вот она и ползала. Эти ракушки знаешь какие путешественницы? Выставят наружу «ногу» — мускулистый такой отросток и ползут себе по дну. Если бы глянуть на волжское дно — все, должно быть, исписано ракушками. — Он помолчал. — Не приходилось видеть, как ворона лакомится ракушками?

— Нет.

— Найдешь ракушку, попробуй-ка ее раскрыть. Не тут-то было! Обе створки друг с другом как замком схвачены. Ну, а вороне и подавно — где ей справиться с этим делом! — Кнопочкин поднял на Геннадия глаза; тот смотрел на него не мигая. — Но как же все-таки ее раскрыть? Хитрая ворона вот что придумала: она берет ракушку в клюв и поднимается высоко в небо, а оттуда бросает ее на камни. Ловко? Ракушка раскалывается, а уж ворона тут как тут. И расправляется с добычей.

В стороне от лодки раздавались смех, крики, плеск. Это сокольцы гонялись друг за другом, брызгаясь и ныряя. Наверно, никогда еще в этих местах не было такого веселья.

Кнопочкин не удержался и тоже бросился в свалку.

Немного погодя и Геннадий побежал за ним.

Прямо на Геннадия шел Юрий. Он что-то разглядывал, близко поднеся к мокрому лицу ладонь.

— Юрка, что там у тебя? — спросил Геннадий, останавливаясь.

— А вот иди глянь. — Юрий вышел на берег и вздохнул всей грудью.

На ладони у него сидела мохнатая пчела и старательно чистила задними лапками свое коричневато-темное, с золотыми ворсинками брюшко.

Увидев пчелу, Геннадий отступил на шаг и сипящим шепотом сказал:

— Бросай скорее, ужалит!

— А зачем ей меня жалить? — спокойно спросил Юрий, продолжая разглядывать пчелу.

— Как зачем? Пчелы всегда кусаются! — У Геннадия раздулись широкие ноздри. — У нас в колхозе в прошлом году одного мальчишку так искусали… та-ак искусали… весь в шишках ходил!

— Должно быть, за дело.

Геннадий с опаской приблизился к Юрию:

— Ты где ее взял?

— Плыву, а она на воде сидит. — Юрий улыбнулся. — Наверно, она с того берега сюда прилетела. Полетела обратно и упала в воду… Хорошо, я ее вовремя заметил, а то бы в два счета какая-нибудь рыбешка схватила.

Пчела пошевелила прозрачными крылышками с паутинками прожилок, подумала о чем-то и вдруг взвилась вверх.

— Полетела, полетела! — замахал руками Геннадий. — Прямо на тот берег курс взяла.

Некоторое время Юрий молча следил пристальным взглядом за полетом пчелы. Потом, когда крошечная точка совсем растаяла в синеве неба, он с уверенностью сказал:

— Теперь долетит. Отдохнула. — И, взглянув вправо, добавил: — Генка, а «Сокол»… смотри-ка, уже рядом!

«Сокол» вот-вот должен был поравняться с островом. Он держался середины реки. Отчетливо были видны и оранжевая носовая рубка, и бушприт, и мачта, и черная труба. Грузный, кажущийся непомерно широким от нависших над водой кают, «Сокол» неторопливо шел вперед, с оглушительным шумом подгребая под себя красными плицами бурлящую воду. Всем своим солидным, внушительным видом он как бы говорил: «Мне, конечно, не угнаться за быстроходными пассажирскими пароходами, но это и не мое дело. Я труженик: поглядите, какой плот тащу! Не всякий с таким справится».

Вылез из воды Кнопочкин, похлопывая ладонями по гулкой груди. Он тоже посмотрел на судно и проговорил:

— А «Сокол» наш, ну прямо скажу, — красавец!

«А ведь и верно — красавец «Сокол», — подумал Геннадий. — Многие парни из ремесленного позавидуют нам с Юркой, когда узнают, на каком знаменитом судне мы плавали».

— Эй, вы, трогаемся! — закричал с лодки Давыдов.

Штурман так и не искупался. Он уже давно сидел в кителе, застегнутом на все пуговицы, и нахлобученной на глаза фуражке.

— Надо ехать, — решил и Кнопочкин и направился к лодке. — Пошли, ребята.

Последним залез в лодку матрос, посиневший, но веселый и счастливый.

— Ну, водохлебы, и отвел я душу! — сказал он, лязгая зубами.

— Да уж по всему видно, — мрачно обронил штурман. — Воспаление легких схватишь, тогда узнаешь!

— В июне — да воспаление? — беспечно отмахнулся матрос и, усевшись на скамейку, изо всех сил налег на весла.

Геннадий то и дело оглядывался назад, на удалявшиеся пески. Ему жалко было расставаться с этим одиноким, понравившимся ему островком. Уж никогда-никогда больше он сюда не приедет, никогда не ступит на чистый крупитчатый песок, как снег похрустывающий под ногами.

В штурвальной рубке

В штурвальную рубку — светлую кабину с огромными окнами — Геннадий входил всегда с легким замиранием сердца.

Рубка была командным пунктом: отсюда управляли не только судном, но и плотом.

И как тут не волноваться, когда переступаешь порог рубки!

Побывать в этой небольшой кабине мечтают мальчишки всех поволжских городов и сел. Геннадий же бывал здесь каждый день, а в субботу на прошлой неделе он просидел в рубке полдня, копируя на кальку по заданию капитана один из листов лоцманской карты.

В рубке не было ничего лишнего, здесь все было строго и просто: штурвальное колесо с паровой машинкой, столик с пухлой книгой — лоцманской картой Волги, бинокль на полочке под рукой штурмана, флажки-отмашки и у задней стены — скамейка.

Сегодня капитан сразу после обеда вызвал практикантов в рубку и поручил им зарисовать участок Волги в пятнадцать километров со всеми береговыми и плавучими обстановочными знаками.

Геннадий любил рисовать и с большой охотой взялся за дело. Закончив работу раньше Юрия, он теперь отдыхал, стоя у раскрытого окна рубки, и глядел на Волгу. Волга напоминала ему широкую степь, в которой затерялась родная Ковылевка. Еще совсем недавно, читая книги о дальних краях, Геннадий досадовал на то, что он родился в маленькой, ничем не приметной степной деревушке с таким простым названием. А сейчас, вспоминая просторные сельские улицы, Геннадий вдруг с грустью вздохнул. Прошло уже десять месяцев и двадцать три дня со времени его отъезда из дому. И захотелось хотя бы на миг взглянуть на родные места, повидаться с матерью, отцом.

Хорошо бы пробежать босиком по заросшей травкой улице из конца в конец! Трава, наверное, такая густая и мягкая, что когда по ней проносится запряженный в тарантас еще не старый меринок, едва касаясь своими быстрыми ногами земли, то почти не слышно стука колес. Хорошо бы ранним утром выбежать за околицу, когда пастух гонит в степь деревенское стадо, окутанное прохладной пылью. А где, кроме степи, можно увидеть, как просыпается июньское солнце? Вначале оно озаряет брызжущими лучами высокое побледневшее небо, еще не налившееся глубокой синевой, а потом, чуть поднявшись над пламенеющим горизонтом, щедро заливает своим теплым ласковым светом степь, только что казавшуюся тусклой и однообразной и вдруг сразу преображенную, ставшую такой цветистой, будто яркий девичий сарафан. А ночные сполохи в конце июля, точно далекие таинственные пожары? Как они тревожаще красивы! На них можно смотреть, не уставая, до рассвета!

— Ты что, Жучков, загрустил? — спросил стоявший у штурвала рулевой Агафонов. — Или не по душе у нас?

— Я… я ничего, — смутился захваченный врасплох Геннадий. Помолчав, он добавил: — Гляжу на Волгу… Какая она широкая! А вот Амур, говорят, еще шире. На Амуре и с курса, пожалуй, в два счета собьешься.

Капитан, что-то писавший в своем блокноте, поднял голову, улыбнулся.

— С курса сбиться всегда можно. Дело это нехитрое, — сказал он. — Если плохо знаешь фарватер, не мудрено сесть на мель или врезаться в берег не только на большой реке, но и на самой маленькой. — Снова заглянув в блокнот, Глушков захлопнул его, спрятал в карман. — А случается и так: нет вокруг тебя ни искусственных, ни естественных примет… Случается и такое. Вот попробуй-ка тогда не сбиться с курса!

Юрий все еще сидел за столиком. В глазах у него рябило от извилистых линий, черточек, кружочков и просто точек. Он недоверчиво взглянул на капитана и спросил:

— А разве так бывает?

— И с нами это может произойти в любой момент. Опустится туман, и крышка — никакой видимости. Все вокруг белым-бело. Не только бакенов — берега не увидишь… Ну-ка скажите, как тут быть? Как проверить правильность выбранного курса?

Глушков закурил папиросу, положил руки на спинку скамьи. Взгляд его остановился на Геннадии. Но Геннадий поспешно отвел глаза в сторону.

— Вижу, редко на корме бываете, — лукаво щуря глаза, сказал капитан. — А на корму не бесполезно почаще заглядывать…

— Сергей Васильич, вспомнил! — встрепенулся Геннадий. — По следу парохода можно определить правильность выбранного курса. И еще по придонной волне.

— Верно! — кивнул Глушков. — Только ненаблюдательный человек целый день просидит на корме и ничего не заметит. А пытливому, дотошному человеку след парохода многое расскажет. — Он встал, посмотрел в заднее окно. За кормой парохода тянулся ровный лентообразный пенящийся след. — Появись сейчас извилистая малоустойчивая борозда, — продолжал он, — ну, такая, какую неумелый тракторист на пахоте оставляет, бывалый волгарь не похвалил бы нас. «Эге, молодчики, — сказал бы он, — сбились с курса. Что же вы виляете, то и дело отклоняетесь от стрежня? Этак недолго и на мель сесть».

Глушков весело глянул на практикантов.

— Так что, ребята, почаще бывайте на корме. Запоминайте обстановку фарватера, берега. Рулевой должен назубок знать Волгу.

— Неужели, Сергей Васильич, это можно когда-нибудь постичь? — спросил Геннадий.

— Про бывалых волгарей, слышал, как говорят? «Этот, говорят, с закрытыми глазами в любую погоду проведет судно». Вот оно как!

— Да ведь то про бывалых, Сергей Васильич!

— А бывалые, Жучков, тоже когда-то новичками были…

Вдруг внимание капитана привлекла высокая разлапистая сосна, от старости казавшаяся совсем черной. Это могучее дерево в два-три обхвата одиноко и гордо стояло на правом обрывистом берегу. Сколько лет знал капитан эту сосну! Он привык к ней, как к близкому человеку, и всякий раз, завидев ее, кивал головой: «Еще стоишь, старина?»

И дерево чуть покачивало вершиной, как бы тоже кивая в ответ. Оно было такое высокое, что даже в тихую погоду всегда глуховато шумело, точно разговаривало с кем-то.

Однажды «Сокол» с плотом проходил здесь ненастной осенней ночью. Ветром сорвало бакен, предупреждающий о длинной гряде подводных камней, протянувшихся вдоль русла, напротив сосны. Судно могло налететь на острые камни и пробить себе дно, но капитан вовремя заметил силуэт дерева, еле проступавший на фоне мглистого неба, и неминуемая авария была предотвращена.

А сколько их по всей Волге, разных немых приятелей, выручавших Глушкова из беды! Были тут и одинокие деревья, и прибрежные лесочки, и горные кряжи, и старые церкви…

Капитан опять опустился на скамью, потер ладонью подбородок.

— Помню, рулевым когда был, как вот Агафонов, — медленно произнес он, глядя себе на руки, — и приключись со мной такой случай. Оставил раз меня капитан в рубке одного… обедать пошел. Вдруг смотрю, туманец стал опускаться. В осеннюю пору дело было. Бакены сразу пропали, ни одного не видно. А впереди три воложки. Ну и растерялся я. В какую воложку заводить плот? Где коренное русло с фарватером? Хватаюсь за рычаг и давай гудеть: гу-гу-гу-гу!.. Не прошло минуты, капитан летит с ломтем хлеба в руке. «Чего, кричит, шальной, у тебя тут стряслось?» — «Волгу, говорю потерял». Потом столько смеху было!.. Миша, возьми левее, — обращаясь к рулевому, добавил Глушков, — а то вон у того яра майданит. Как бы не затянуло «голову» плота в круговорот… Так и держи теперь.

— Сергей Васильич, расскажите еще, как вы капитаном стали, — попросил Геннадий.

— Долгая это история. — Глушков махнул рукой. — Да и Панину мешать будем.

— Нет, вы мне не мешаете, — поспешно отозвался Юрий. — Я уж все почти кончил!

— Правда, Сергей Васильич, расскажите, — попросил и Агафонов.

Закурив новую папиросу, капитан глубоко затянулся, подумал.

— Разве что про деда да про отца, как они в люди выходили… Об этом, пожалуй, стоит послушать, — проговорил он наконец. И опять помолчал. — Сказывают, родился дед мой в Меровке. Деревня эта была когда-то пристанищем бурлаков. Она и названием своим бурлакам обязана. Стояла она на правом берегу Волги, на полпути между Нижним Новгородом и Астраханью. Когда бурлаки доходили до этой деревеньки, кто-нибудь из ватаги говорил: «Вот, братцы, и мера. Отмахали полпути!» — «Шабаш! — кричал старшой. — Передых!» Тут ватага подтаскивала к берегу купеческую расшиву и располагалась на отдых… Так вот и прозвали деревню Меровкой. — Капитан вздохнул. — Сам-то я деда Тимофея плохо помню — мальцом еще был, когда он концы отдал, но рассказы отца о нем и посейчас помню. Всю долгую жизнь свою дед в грузчиках ходил. Вся Волга знала силача Тимофея. Пятипудовые мешки с зерном таскал на загорбке словно играючи. Подкову шутя ломал, будто крендель. Да только проку-то от его силы никакого не было: семья у деда большая была, жили впроголодь. Отец мой самым старшим рос. Когда ему годков пятнадцать минуло, пришлось и ему тоже на Волгу податься, надо было семье помогать. А пристроиться на работу в стародавние времена мудреным делом считалось. После немалых хлопот, да еще за магарыч, удалось отцу кое-как поступить матросом на пароходишко золотовского купчика. Назывался тот пароход «Велизарием» — именем греческого полководца. Невеселая началась жизнь у отца. Но он терпеливо сносил и побои и обсчеты… Уж больно любил он Волгу, души в ней не чаял. И вот зародилась у несмелого, малограмотного парня дерзкая мечта — стать лоцманом, узнать все секреты лоцманского мастерства. «Кто настоящий знаток и повелитель Волги? — спрашивал себя отец и отвечал: — Лоцман! Кому подвластны все ее тайны? Лоцману! Кто без риска в любое ненастье проведет судно по опасному ходу, там, где никто другой этого не сделает? Опять же лоцман!..» Нелегко тогда было выбраться в люди сыну грузчика. Бывалые лоцманы как огня боялись конкурентов и, само собой, в секрете держали свои знания. Над новичком посмеивались да издевались. И приходилось надеяться лишь на самого себя. Завел отец несколько «памяток» — записных книжек, как мы теперь говорим. В одну памятку записывал названия деревень, сел, городов, в другую — вычерчивал, как умел, схему Волги, изображая все извилины, острова, знаки береговой обстановки… Ни много ни мало, а целых пятнадцать лет ушло у отца на то, чтобы стать волгарем-судоводителем. И все же достиг своего! За восемь лет до Октябрьской революции — тогда мне как раз два года исполнилось — отец сделался лоцманом… Вот так-то жилось раньше волгарям!

Глушков встал, прошелся от двери к двери.

— Ну, а теперь давайте-ка посмотрим ваши схемы, — сказал он немного погодя практикантам. — Что у вас там получилось?

Просторы волжские

 Юрий слегка наклонялся вперед, не торопясь заносил назад весла и, неглубоко погружая их в воду, тотчас рывком притягивал к себе вальки. От сильного, упругого толчка лодка летела вперед, и под днищем у нее булькала вода.

Каждым своим движением Юрий старался подражать Агафонову, лучшему гребцу судна.

Лодка все ближе и ближе подплывала к плоту. От намокших бревен пахло смолой, сырыми опилками и скипидаром. Если закрыть глаза, то начинало мерещиться, будто находишься не на Волге, а где-то в глухом сосновом бору.

Как хорошо в июньский полдень на Волге! Жарко, но жара эта не гнетет, не утомляет. Она приятна после зимней стужи, после острых, прохватывающих апрельских ветров, после неустойчивого мая, когда за день бывает столько перемен: и выглянет солнышко, и поморосит дождь, и наступит похолодание.

В застывшем воздухе кружились чайки и, свесив вниз головы, высматривали добычу. Низко над головой, вблизи лодки, пролетела стрекоза, блестя длинными крылышками. Она схватила на лету только ей одной видимую букашку и взвилась вверх.

А по воде плыли белые невесомые пушинки. Уж не снег ли? Нет, это с тополей полетел пух. И забелел весь берег вокруг великанов деревьев, точно его и на самом деле запорошили снежные хлопья небывалой летней вьюги.

В народе июнь не напрасно называется месяцем света. В июне стоят самые длинные дни. В июне заря с зарей встречается.

Особенно длинными кажутся дни в июне на Волге. Здесь так много света, что в полдень почти немыслимо смотреть на тихую реку, сливающуюся на горизонте с высоким, безоблачным небом: глаза то и дело наполняются слезами.

Как раз в это время и случается иногда увидеть на Волге такую картину, которая возможна, пожалуй, лишь во сне.

Вот плотовод миновал излучину и, обогнув крутой холмистый берег, вышел на широкий плес. И перед глазами вдруг открылась недосягаемая даль, когда сразу трудно определить, где кончается вода и начинается безбрежная небесная высь. И показавшийся вдалеке встречный пассажирский пароход представляется повисшим в воздухе хрустальным замком.

Юрий любил ездить на плоты. Особенно приятно бывать здесь в солнечные дни. Хочешь — купайся сколько влезет. Залезай на стоящие вдоль края плота бабки и прыгай с них головой вниз в теплую, ласковую воду. Или лежи на пахучих сосновых бревнах и загорай, ворочаясь с боку на бок, ощущая во всем теле сладостную истому. Иногда к груди или ноге пристанет кусочек молодой золотисто-прозрачной коры, звенящей, точно фольга. Она тонка, как папиросная бумага, и, если ее прижать к губам и дуть изо всей силы, можно сыграть боевой марш. А можно еще посидеть на краю плота просто так, ничего не делая. Сидеть, погрузив босые ноги в быстрые волжские струи, смотреть на проплывающие мимо берега, забыв обо всем на свете, — разве это не наслаждение?

Еще до поступления в ремесленное училище Юрий почти каждое лето ездил в гости к дяде Пете на плотовод «Суворов». На этом буксирном пароходе дядя Петя, школьный товарищ отца, работал капитаном. Ежегодно накануне открытия навигации он присылал Юрию такое письмо: «Вот тебе мой строгий приказ: как кончатся в школе занятия, тотчас отправляйся к месту твоей летней службы. Передай Наталье Васильевне мой нижайший поклон и заверения в том, что ее сынище прибудет домой в конце августа в целости и сохранности. Твой дядя Петя».

На руках у Натальи Васильевны Паниной, кроме своих ребят — Юрия и Елены, — было еще три племянницы. Паниным жилось трудновато, и Наталья Васильевна охотно отпускала Юрия гостить на все лето к дяде Пете.

— Только смотри, Юрок… смотри за борт не свались, — говорила мать, снаряжая сына в дорогу.

— А ты, мам, не бойся, — отвечал Юрий, потупясь. — Я ведь уж большой!

Мать ласково проводила ладонью по голове сына с непокорным вихорком на самой макушке и улыбалась:

— Золотой ты мой! Волгарь ты мой!

— А я, мам, и вправду волгарем буду. И тоже, как дядя Петя, плоты буду гонять.

«А Петру Иванычу написать надо, — подумал Юрий, работая вёслами. — И матери тоже надо… Беспокоится все, должно быть, как бы чего со мной не случилось. Она уж такая… всегда беспокоится».

И вспоминалась мать, худенькая маленькая женщина с гладко расчесанными на прямой пробор волосами, наполовину седыми, но еще такая молодая и красивая. Вспомнился и родной дом на горе, из окна которого открывался вид и на весь Звениговск, утопающий в зелени, и на Волгу, и на пойменные луга на той стороне, и на душе почему-то стало немного грустно, чего-то было жаль.

«Потерпи еще годик, дорогая, — мысленно обратился Юрий к матери. — Кончу будущей весной училище и на плотовод попрошусь… Я уж теперь твердо решил идти на плотовод. На нем и Волгу лучше узнаешь, и заработки здесь больше, чем на пассажирских судах… Через годик тебе куда как легче будет жить!»

Плот был совсем рядом, когда Юрий сказал себе: «Шабаш!» — и перестал грести. Лодка ткнулась в розоватую, с ободранной корой сосну, и Юрий прыгнул на челено, замотал лодочную цепь за бабку — короткий, толстый стояк. Еще раз проверив, надежно ли привязана лодка, он зашагал по скользким бревнам в конец плота.

Юрий прошел половину плота, а избы, стоявшие в его конце, будто даже и не приблизились. На Волге плоты сплавляют «хвостами» вперед. А «голова» плота, на которой сосредоточивается все управление этим колеблющимся «островом», всегда оказывается кормой.

Навстречу Юрию бежала тонкая рослая девочка лет четырнадцати в красном с белой оборкой платье.

Одной рукой она прижимала к груди перекинутую через плечо косу, а другой махала Юрию и что-то кричала.

«Ну и отчаянная эта Женька! Несется, как по асфальту, и под ноги не смотрит!» — подумал Юрий и остановился.

— Ты зачем приехал? — спросила Женя, легко и проворно, словно мальчишка, перепрыгивая через водяную прогалину между разошедшимися бревнами.

От быстрого бега круглое лицо ее разрумянилось, над чуть запотевшим лбом встали дыбом несколько светлых волосков, а большие повлажневшие серые глаза так сияли, что в них невозможно было долго смотреть.

— Зачем, спрашиваю, приехал? — повторила она.

— Агафонов прислал. — Юрий посмотрел себе под ноги. — Для вашего боевого листка статью капитана привез. Зашел Агафонов в красный уголок и говорит: «Срочно отправляйся на плот».

— Срочно? — Женя сощурилась. — А чего же ты не торопишься?

— Как не тороплюсь?

— Да вот так — столбом стоишь?

Юрий хотел обидеться, но, еще раз взглянув на запыхавшуюся Женю, засмеялся и вдруг со всех ног бросился вперед:

— Догоняй!

Женя тоже засмеялась и понеслась за Юрием.

Они прибежали на корму плота в тот момент, когда над черной трубой «Сокола», казавшегося отсюда совсем крошечным, взвился и тотчас растаял клубок пара. Немного погодя донесся и звук гудка. А на капитанском мостике правого борта уже стоял человек и махал белым флажком, рисуя в воздухе колесо. Это был сигнал сплавщикам: «Поднимайте лот горной стороны!»

И вот отовсюду, от домов и от вороб — огромных деревянных колес, расположенных горизонтально поперек всей кормы побежали, весело пересмеиваясь, девушки и парни.

Впереди веселой ватаги неслась высокая девушка в шелковой косынке на плечах. У нее, как и у Жени, были светло-каштановые волосы и такие же широко открытые смелые мальчишеские глаза. Это была Вера Соболева, сестра Жени, бригадир сплавщиков.

Юрий и Женя тоже бросились к той воробе, которую уже окружили сплавщики.

Взявшись за гладкую, отполированную ладонями ручку, Юрий зашагал по кругу, налегая всем телом вперед. Сзади него шла Женя.

— А ну, подружки, а ну, ребята, веселей! — закричала Вера.

Кто-то запел песню, ее подхватила вся бригада:

Вышел на гору Алешка,

Ну-ка, где твоя силешка?

Ой, шаг шаганем,

Шагать будем, шаганем!

И ноги уже не шагали, а бежали, и цепь, соединенная с лотом, проворнее наматывалась на вал воробы.

— Юра, не отставай! — закричала, посмеиваясь, Женя. — Оттопчу пятки!

Юрий ничего не ответил, он лишь мотнул головой. «Попробуй, ноги коротки!» — говорил этот кивок. А ноги бежали как заводные, и казалось, они никогда не остановятся.

Впереди Юрия бежала девушка в цветастой кофте и черной узкой юбке. Когда пели припев: «Шагать будем, шаганем!», ее сильный, приятный голос покрывал все другие голоса.

Наконец у края плота из воды показался лот — двухтонная чугунная плита с тупыми зубьями. Цепь закрепили — «заклюнули», — и лот повис над кормой плота, блестя на солнце своей мокрой массивной тушей.

— А какие мы нынче проворные да увертливые! — раздался чей-то голос. — Вмиг выходили железо!

Черноглазая девушка Зина, подружка Веры Соболевой, бегавшая вокруг воробы впереди Юрия, провела рукой по лицу и засмеялась:

— А про помощника забыли? У нас нынче в артели одним мужиком больше!

Зина лукаво, исподтишка покосилась на Юрия.

— И верно, — зашумели девушки. — Они, пароходские, здоровые! Не то что наши слабосильные!

Юрий засмущался.

— Девки! — вступился за Юрия низкорослый рябоватый парень с длинным птичьим носом. По-приятельски подмигнув Юрию, он добавил: — Ох, и отчаянные, скажу тебе! Жизни от них никакой нет!

— Чья бы корова мычала, а нашего Петуни молчала! — сказала парню Зина и махнула рукой: — Айда, девоньки, отдыхать.

Девушки опять дружно засмеялись и пошли вслед за Зиной.

Через минуту они уже пели, усевшись на крылечке крайней избы:

Эх, разливайся шире, Волга,

Эх, бревнышки-сосеночки!

Поработаем на славу,

Милые девчоночки!

Вольготно жилось на плоту сплавщикам!

Случалось, что за целый день сплавщики раз или два походят вокруг воробы, а остальное время лежат, греясь на солнышке. Но иногда выдавался и такой денек, что и присесть бывало некогда. Хлещет дождь, ревет ветер, с парохода то и дело сигналят: «Поднять средний лот!», «Опустить крайний горный!» И уж подкашиваются ноги от усталости, в голове никаких мыслей, кроме одной: «Поднимем сейчас лот, может, передохнем чуток». Но подбегает бригадир и кричит: «Челено разбило! Ну-ка, парни, живо на лодки — ловить бревна!» Убегают парни, девушки еще ниже гнут мокрые от пота и дождя спины. Все медленнее и медленнее вертится колесо… И вдруг в самую, кажется, тяжкую минуту кто-то запоет веселую, озорную песню, ее сразу подхватит несколько голосов, и — что за чудо? — проворнее начинают бегать ноги, чаще мелькают спицы колеса, и на время совсем забываешь об усталости. А пройдет этот суматошный, непогожий денек, выспишься, отдохнешь, и опять мила тебе эта привольная жизнь на Волге!

В светлых, просторных избах, сложенных из крепких сосновых бревен в янтарных смоляных пупырышках, рядами стояли топчаны с аккуратно заправленными постелями. В избе, где поселились девушки, на столе и подоконниках красовались в стеклянных банках букетики луговых цветов.

Радист Кнопочкин установил в избах у парней и девушек детекторные приемнички с какими-то приспособлениями собственной конструкции, и теперь передачи из Москвы можно было слушать коллективно, собравшись вокруг репродукторов, сделанных из наушников.

За избами, по краям плота, были сооружены очаги: большие деревянные ящики с песком и железными навесами над ними. На этих очагах сплавщики готовили себе пищу. Юрию раза два доводилось ужинать на плоту, прямо под открытым небом, на котором перемигивались веселые звездочки. Будто и картофельная похлебка и пшенная кашица, чуть припахивающие дымком, были самыми обычными, но Юрию они показались необыкновенно вкусными.

В свободное от работы время сплавщики читали книги, играли в шашки и шахматы, а вечерами пели песни, слушали радиоконцерты.

Когда тронулись из Козьмодемьянска, рулевой Агафонов предложил сделать на плоту волейбольную площадку. Его выдумка всех захватила. Лишь Кнопочкин после некоторого раздумья с сомнением сказал:

— А вдруг побежишь за мячом и завязнешь между бревнами?

Над Кнопочкиным стали смеяться.

— Уж кому-кому, а тебе, Алешка, нечего бояться: у тебя ноги как у журавля! — сказал кочегар Илья.

— Если он провалится, так не утонет, — поддакнул кто-то. — Ему Волга по колено!

На следующий день на плоту укрепили два столба и между ними натянули сетку. Появился мяч, и началась игра. От сильных ударов мяч высоко взвивался в небо, перелетал через сетку и падал в воду. Кто-нибудь из ребят с разбегу кидался в реку и плыл за мячом. Черный, блестящий мяч еле покачивался на зыбкой волне и, словно дразня, поворачивался то одним, то другим ослепительно сверкающим боком. А когда пловец хватал мяч рукой, он выскальзывал и, легко подпрыгивая, отлетал в сторону.

— Хватай, хватай! — кричали с плота.

В воду прыгал еще кто-нибудь из нетерпеливых. Но вот мяч попадал в ловкие руки, и игра возобновлялась.

Первое состязание закончилось благополучно. Но во время следующего, происходившего наутро, один из матросов налетел на бабку и расшиб себе колено.

Капитан запретил играть в волейбол.

— С такой затеей недолго всю команду в инвалидов превратить, — строго сказал Глушков Агафонову.

Агафонов ходил хмурый, неразговорчивый. Но сильнее других приказ огорчил Веру Соболеву: она была большой любительницей волейбола.

Второй штурман Давыдов иногда посмеивался над Агафоновым, прозрачно намекая, что тот ради Веры затеял эту «глупую возню с мячом», кончившуюся для него так неприятно. Сам же Давыдов не принимал участия в волейбольных состязаниях. Но неутомимый Агафонов скоро придумал новую затею: он весь отдался устройству концерта самодеятельности…

Принимая от Юрия листок бумаги, исписанный мелкими, убористыми строчками, Вера Соболева почему-то вдруг покраснела.

— Что нового на «Соколе»? — спросила она, теребя тонкими пальцами конец косынки.

— Приборка с утра была, — одним духом выпалил Юрий. — А еще… на целых девять часов с опережением графика идем!.. — Тут он вспомнил о другом поручении Агафонова и спросил: — Миша велел узнать, как вы готовитесь…

— … к вечеру? — перебила Соболева. — Готовимся. Уже две репетиции было.

Она негромко засмеялась чему-то, что было, видимо, связано с репетициями, и покраснела еще больше.

Юрий уже собирался идти к лодке, но к нему подошла Женя и шепнула:

— Полезем на гулянку!

— Некогда, — ответил Юрий. — Мы с Генкой Доску почета оформляем. Я обещал через полчаса вернуться.

— А мы ненадолго, — настаивала Женя, поводя по щеке концом косы. — С гулянки все-все видно… Пойдем?

Помедлив, Юрий сказал:

— Мы и так чуть не поругались с ним. Генка говорит: «Я поеду на плот», а я ему: «Ты вчера был, теперь я…»

— Зачем же это вы? — весело спросила Женя, заглядывая Юрию в глаза.

Вдруг она сбросила с плеч косу и быстро и легко пошла вперед.

И Юрий, ни о чем больше не раздумывая, тоже тронулся вслед за Женей.

Гулянкой на плоту называлась маленькая вышка с навесом, пристроенная к покатой крыше избы.

«Сокол» вел два плота, и на каждом из них была своя вышка. На одной такой вышке круглосуточно стояли дежурные. Они-то и принимали сигналы с парохода.

— Когда я приехала на плот, я ничегошеньки тут не понимала, — беззаботно болтала Женя. — А теперь все знаю. Вот лоты, скажем. Когда их опускают на дно? Когда сильный ветер и перекаты[1]. А для чего? Чтобы они не давали плоту отклониться от фарватера. Вот прошли сейчас опасное место и лот подняли.

— По распоряжению с парохода, — вставил Юрий.

— Да, по распоряжению с парохода, — подтвердила Женя.

Юрий замедлил шаг, негромко сказал, глядя прямо перед собой на смолистые, лоснящиеся бревна — желтые, белые, розовые, убегавшие широкой лентой вдаль:

— Знаешь, сколько надо вагонов, чтобы по железной дороге перевезти весь этот лес? Солидное дело: более пяти тысяч!

— Неужели? — вырвалось у девочки. — А я думала…

— Сам Агафонов подсчитывал.

И тотчас Юрий подумал о том, что при Жене ему всегда хотелось казаться чуть-чуть старше, солиднее… Он ускорил шаги и первым полез по крутой легкой лесенке на вышку. Ступеньки под ногами пружинили, точно они были резиновые. На самой середине он приостановился и, сощурившись, глянул влево на едва поднявшуюся над водой узенькую черточку мокрого, желтовато-коричневого песка.

Волга по-прежнему была тиха и спокойна, и лишь вокруг песчаной полоски вода чуть рябила. Пройдет день-другой, и полоска эта удлинится и расширится, а через какую-нибудь неделю тут уже вырастет целый остров.

Взявшись руками за перила, Юрий рванулся вперед и в три прыжка одолел оставшиеся ступеньки. За ним на вышку поднялась и Женя.

С этой маленькой вышки во все стороны открывался вид на Волгу.

Если правый, гористый, берег с новыми домиками под железными крышами и белым кирпичным зданием над обрывом — не то школы, не то клуба — казался отсюда далеким, то левый, луговой, представлялся совсем недосягаемым. В золотистом дымящемся мареве тонкая синеватая каемка заволжского леса была еле различима.

Вокруг простирались новые места, которые до этого Жене не приходилось никогда видеть.

— Тебе тут нравится? — спросил Юрий, внимательно посмотрев ей в глаза.

В его душе зарождалось какое-то новое чувство, пока непонятное даже ему самому, но которое, казалось, таило в себе что-то большое и радостное.

Женя кивнула головой и улыбнулась.

Внизу, перепрыгивая через бревна, быстрой походкой прошла Вера Соболева. Она помахала косынкой ребятам, стоявшим на вышке, и скрылась в дверях соседнего дома.

— А замечательная у тебя сестра! — сказал Юрий и почему-то вздохнул.

Вдруг Женя повернулась к Юрию, дотронулась до его руки.

— Ты, наверно, думаешь… по-твоему, наверно, Вера волевая и отчаянная? Да? — зашептала Женя скороговоркой. — А она… она трусиха! Что смотришь так? Не веришь? Если бы не я… я для Веры настоящая моральная поддержка. Знаешь, как это нелегко — оказывать человеку моральную поддержку? А мне вот приходится.

Переведя дух, она продолжала:

— Ее все время приходится поддерживать. Понимаешь, Верочка всего лишь вторую навигацию плавает бригадиршей. А плот — он вон какой! Две бригады отказались плыть, а Верина взялась… На людях она еще ничего, крепится, а ночь придет, уткнется в подушку — и в слезы… Такая персональная ответственность!

— Ответственность большая, — сказал Юрий и спохватился: — Что же это я все стою?.. Эх, мне теперь и попадет от Генки!

— А неужели мы тут давно? — удивилась Женя, поднимая на Юрия мягко засиявшие глаза. — Идем, я тебя провожу немного. У меня вон там… у того вон озера, сачок и кукан с рыбой.

Юрий неожиданно поймал себя на мысли, что ему совсем не хочется расставаться с Женей. Ему приятно не только разговаривать — приятно даже стоять около этой угловатой девчонки с поцарапанными ногами, обутыми в стоптанные чувяки, в которой не было решительно ничего особенного.

Пока они шли до «озера» — водяной прогалины, образовавшейся на середине плота между разошедшимися челеньями, — Юрий молчал, чувствуя себя как-то неловко и смущенно.

Подбежав к протоке, в которой так безудержно сверкало горячее солнце, Женя спросила:

— Хочешь посмотреть мой улов? Мне сегодня так повезло! С десяток поймала. Правда, все мелочь какая-то, но разве крупную сачком поймаешь? Вот если бы сеть настоящая была… А рыбы тут полно. Одна такая ухнулась… Я с испугу чуть в воду не нырнула.

— В воду? — усомнился Юрий.

— Она, может, больше меня была. Может, сом какой-нибудь!

— Сомы в омутах да ямах водятся, а не на быстряке.

— Ну, белуга или осетр, — не сдавалась Женя.

Она присела у края челена и вытащила из воды гибкий прутик, на котором болталась мелкая рыбешка.

— Вот, смотри.

— Уклейки, — сказал Юрий, тоже опускаясь на корточки.

Женя вскинула тонкие брови.

— Уклейки? — с изумлением проговорила она, показывая пальцем на уснувших рыбок. — Это же верхоплавки!

— Нет, уклейки, — упорствовал Юрий. — По всей Волге эту рыбешку уклейкой зовут.

— А почему уклейки? Что они, из клея? — Вдруг Женя наклонилась к «озеру». — Смотри, смотри, как они поверху носятся!

В пронизанной лучами солнца воде, у самой поверхности, проплыла стайка серебристых рыбок.

— Видел? У нас на Ветлуге верхоплавку все верхоплавкой называют!

— Возможно, у вас там и все по-другому называется? — пошутил Юрий, помимо воли широко и простодушно улыбаясь и на миг забывая то, что еще хотел сказать. — Возможно, у вас и дома и кино… тоже другое имеют название? Или в вашем селе нет кино?

Женя выпрямилась, тряхнула косой.

— Если хочешь знать, так в нашем селе… У нас в клубе кинозал, и два раза в неделю звуковые кинокартины показывают. Потом школа-десятилетка. Потом радиоузел…

— А электричество есть?

— Как же можно без электричества?!

— Богато живете, — примирительно проговорил Юрий и встал. — Ну, я тронулся. Собирались мы с Генкой сегодня вечером приехать к вам, да, видно, не успеем.

— Приезжайте, — Женя тоже встала, одернула платье. — Мы вчера с Геной тут рыбачили сачками… С ним так весело было!

— Когда это?

— Да в полдень. Их человек шесть приезжало с парохода. Этот еще с ними был… красивый такой… штурман с усиками.

— Так ведь они не баловаться приезжали, а временный трос к расчалке закреплять. А ты говоришь: «С Генкой рыбачили»!

— Без Генки обошлись. Наши ребята помогли.

Юрий насупился.

— Тебе, вижу, завидно, что мы хорошо время провели?

— Ничуть! — Юрий покраснел и отвернулся. Черные брови его совсем сошлись у переносицы. — Мне просто за Генку стыдно… Нашел время баклуши бить!

— Подумаешь, преступление он сделал! Один какой-то раз…

— Ладно бы один раз… Уже случалось — в училище норовил от работы увильнуть. Его на комсомольском собрании, знаешь, как за это отчитывали? Да, выходит, мало!

У Жени сузились глаза, и она медленно, с обидной насмешкой сказала:

— Уж не хочешь ли ты наябедничать на товарища? Иди торопись!

— Что ты сказала?.. Женя!

Но Женя не промолвила больше ни слова. Вскинув голову, она зашагала к избам, размахивая куканом с болтавшимися на нем уклейками. Она даже не взглянула на Юрия.

Нашла коса на камень

Геннадий никогда не отличался усидчивостью. Но на этот раз, оставшись в красном уголке один — счастливец Юрка все еще был на плоту! — он до того увлекся рисованием рамочек к фотографиям передовых людей судна, что даже не заметил, как пролетел час.

— Эх ты! — сказал он, взглянув на лежавшие перед ним часы «Победа», сверкающие золочеными стрелками. — Вот это засиделся.

Геннадий уперся ладонями в стол, осмотрелся вокруг.

Под красный уголок на судне было отведено лучшее помещение — носовая рубка. Геннадию казалось, что нигде нет такого красного уголка, как на «Соколе», хотя «Сокол» был первым буксиром, на который ему довелось попасть. Здесь и на самом деле было хорошо — светло и просторно. В свободную минуту в красном уголке всегда можно было разыграть с кем-нибудь партию в шахматы, сразиться в домино, азартно хлопая о полированную доску стола черными костяшками, или почитать газеты и журналы.

Шахматы! Совсем еще недавно, месяца три назад, Геннадий чуть было не отстал из-за них в учебе. Вообразив, что он талантливый шахматист, которому стоит лишь немного поднатужиться и он будет гроссмейстером, Геннадий начал целые вечера просиживать над шахматной доской. Из-за этих шахмат он даже попал в стенную газету и поссорился с Юрием.

Геннадий вздохнул. Чем он только не увлекался за свою короткую жизнь! Одно время он был заядлым фотолюбителем и с утра до ночи не расставался с красивым фотоаппаратом, привезенным ему отцом из Казани. Наконец аппарат, которому завидовали все сельские мальчишки, надоел Геннадию, и он занялся радиотехникой. Поломав шестиламповый радиоприемник, он потерял всякий интерес к радио и с присущей ему страстью принялся за разведение кроликов. Но кролики тоже скоро были забыты: они почему-то стали дохнуть, и Геннадию не захотелось с ними возиться.

Учился Геннадий неплохо, все предметы давались ему легко, но первым учеником он никогда не был. В шестом классе Геннадий как-то запоем, за одну ночь, прочитал книгу о жизни знаменитого русского антрополога и географа Миклухо-Маклая, а наутро, едва заявившись в школу, записался в краеведческий кружок.

С ребятами из кружка он и попал в летние каникулы на Волгу. Волга так поразила своим необыкновенным простором воображение Геннадия, никогда до этого не видевшего ее, что он около месяца не мог прийти в себя. Каждую ночь ему снилась Волга с ее привольными берегами, с большими пассажирскими пароходами ослепительной белизны. Волга стала для Геннадия чуть ли не живым существом. Он даже разговаривал с ней во сне.

Прошло лето, начался новый учебный год, а Геннадий все грезил Волгой. Везде, где только можно, он доставал о Волге разные справочники, путеводители и зачитывался ими, словно увлекательными приключенческими романами. Попутно он читал и книги о знаменитых мореплавателях, открывателях новых земель.

Зимой Геннадий заявил отцу:

«Кончу, батя, семилетку и в речное училище подамся. На рулевого стану учиться».

Терентий Гаврилович Жучков, уже немолодой, лет пятидесяти, располневший мужчина, председатель крупного колхоза, всю жизнь прожил в степи. У него было шестеро детей, и все они, подрастая, разлетались в разные стороны. Лишь старшая, замужняя, дочь жила в Ковылевке. Да вот оставался еще последний сын, любимец Геннадий, которому Терентий Гаврилович ни в чем не отказывал. Неужели и он, совсем еще не оперившийся птенец, улетит из родного гнезда? Что ему тут не по душе? Чем плоха их Ковылевка?

Покручивая поседевший ус, Терентий Гаврилович сказал сыну:

«И что ты за околесицу несешь? Какой из тебя выйдет волгарь? Ты и плавать-то путем не умеешь!»

«Я, батя, все уже решил, — спокойно проговорил Геннадий. — И плаваю я получше некоторых других. Нашу Черемшанку семь раз без отдыха переплываю».

Ни уговоры отца, ни слезы матери — ничего не остановило Геннадия. Окончив семилетку, он поехал на Волгу, в Звениговск, зеленый городок, раскинувшийся на гористом правом берегу, и поступил в речное ремесленное училище. От Звениговска до Ковылевки было целых триста километров, но Геннадия это не страшило: великие путешественники, отправляясь на край света, и то ничего не боялись.

В училище Геннадию все понравилось сразу: и крутая, словно трап на пароходе, железная лестница, поднимавшаяся на второй этаж, и просторные классы с макетами судов, и большой спортивный зал. Приятно было смотреть и на ребят, которые все, как один, носили синие гимнастерки, перехваченные широкими ремнями с никелированными пряжками, такие же синие брюки и черные шинели с блестящими пуговицами. Геннадию казалось, что в форме ученика ремесленного училища он стал даже выше.

Здесь он и подружился с Юрием Паниным, серьезным, уравновешенным пареньком, сыном учительницы местной начальной школы. В своей Ковылевке вспыльчивый, взбалмошный Геннадий часто ссорился с товарищами, и там у него никогда не было близких друзей, но с Юрием они как-то сошлись, хотя характеры у обоих были разные. Они вместе готовили уроки, вместе ходили на каток, состояли в одном и том же кружке.

«Пойдем, Юрка, сначала на Волгу, на лыжах побродим, а потом уж и за уроки засядем, а?» — говорил иногда Геннадий.

«Сделаем уроки, а потом и на Волгу», — возражал Юрий, вытаскивая из потрепанного клеенчатого портфеля учебники и тетради.

И он всегда умел настоять на своем.

«И что это Юрки так долго нет? Вдвоем мы за тридцать минут все закруглили бы! — подумал Геннадий, отвлекаясь от воспоминаний и снова останавливая взгляд на часах. — А мировой у меня батя! Таких красивых часов, какие он мне подарил, нет ни у кого в училище!»

Он встал и, прихрамывая на левую ногу, которую отсидел, подошел к раскрытому окну.

«Сокол» шел серединой Волги, вспарывая острым носом воду, дробившуюся на мириады ослепительных искр. Впереди парохода кружили чайки. Эти белые острокрылые птицы то носились над самой поверхностью реки, охотясь за рыбой, то взмывали к небу, оглашая окрестность пронзительным криком. Одна чайка взлетела особенно высоко. Все выше и выше поднималась она в синюю глубь, широко раскинув крылья. Геннадий долго следил взглядом за чайкой, пока она не превратилась в блесточку.

«Что же я стою?» Он бросился к двери. Прибежав на корму, поглядел на плот. Лодка сиротливо покачивалась на ленивой волне, уткнувшись носом в бревна.

«Умник какой! — подумал с раздражением Геннадий, снова направляясь в красный уголок. — Сам разгуливает, а тут потей!»

В красном уголке сидела Люба Тимченко и что-то чертила на большом плотном листе бумаги, занявшем чуть ли не полстола.

— Люба, что ты делаешь? — спросил изумленный Геннадий, никогда до этого не видевший ее за таким занятием.

Люба ничего не ответила и лишь улыбнулась — весело и счастливо.

А Геннадий все с тем же изумлением смотрел на девушку, которая карандашом уверенно наносила на бумагу то прямые, то извилистые линии, то какие-то кружочки, лишь изредка заглядывая в раскрытую книгу.

— Ну и получается же у тебя! — сказал Геннадий. — Все точно, как на рисунке в книге.

— Я, Геночка, чертежницей в Горьковском порту работала, пока меня, сумасшедшую, судьба не занесла на «Сокол», — заговорила вдруг Люба. — Мою работу ценили… Даже премии получала.

И она засмеялась — не тому, о чем рассказывала, а другому, сокровенному, только ей одной известному.

— Люба, а зачем тебе схема Волги? — не унимался дотошный Геннадий.

— Миша Агафонов попросил сделать. — Люба подняла голову и с загадочным выражением на лице посмотрела на практиканта: — Ты тайны умеешь хранить?

— Умею, — как-то не совсем уверенно произнес Геннадий.

— Смотри, никому ни слова! — Девушка оглянулась на дверь и зашептала: — Миша такое предложение разрабатывает… если его предложение применить, сразу легче станет сплавлять большие плоты по Волге. Понял? Только об этом пока еще никто не знает. Миша…

Дверь вдруг отворилась, и в красный уголок вошел Агафонов.

Люба вспыхнула и поспешно склонилась над бумагой.

— Ты что, Жучков, уже закончил? — обратился рулевой к Геннадию, останавливаясь у стола и не глядя на Любу.

— Какое там кончил!.. Я один тут запарился. А Юрка… — начал было жаловаться Геннадий.

Но Агафонов перебил его:

— Бросай якорь, мы сейчас вместе живо всю работу сделаем. Что у тебя еще осталось? Подписи к фото? Давай за них и возьмемся.

Агафонов сел за стол, придвинул к себе флакончик с тушью. Немного погодя он сказал:

— Так пойдет?

Геннадий глянул на табличку, аккуратно написанную печатными буквами, и авторитетно заявил:

— Классно!

Когда Доска почета была прибита на видном месте, Агафонов сказал, легонько хлопнув ладонью Геннадия по спине:

— Ишь ты! Что значит художественное оформление! А теперь отдыхай иди.

Геннадий убрал со стола обрезки бумаги, краски, украдкой поглядывая на Любу, которая все это время молча и старательно занималась своим делом, и направился в кубрик.

«Непременно с нынешнего дня начну закалять волю, — думал он. — А то Юрка… он хитрый, мальцом еще начал. А когда у меня появится крепкая, настоящая воля, мне тогда все нипочем будет! — Неожиданно он с веселой ухмылкой подумал совсем о другом: — А возьмусь-ка я нынче ночью за свой секретный план? А? Нечего откладывать в долгий ящик такое важное дело!»

Он спустился по трапу в носовой трюм, прошел по узенькому коридорчику в самый конец и толкнул дверь в кубрик.

Когда Юрий и Геннадий приехали на «Сокол» и впервые увидели кубрик, в котором им предстояло прожить целых два месяца, он сразу им понравился. Стены и потолок были выкрашены белой масляной краской, везде чистота, точно это не кубрик, а хирургическое отделение. Справа и слева — аккуратно заправленные постели, между кроватями — столик. А на столике — графин с водой и граненый стакан. Сбоку, над одной из кроватей, сверкал начищенными медными барашками иллюминатор.

Геннадий с восхищением смотрел на иллюминатор: он был настоящий, как на морских кораблях. Чтобы открыть его, сначала надо было открутить барашки, которые крепко прижимали раму со стеклом к борту.

— Юрка, я вот эту кровать займу… которая под иллюминатором, — сказал Геннадий и бросил на постель фуражку.

В тот же день на столике появилась стопка книг и тетрадей, над кроватью Юрия — цветная репродукция картины Айвазовского «Девятый вал» в узорчатой рамочке, а на вешалке — пиджаки, и кубрик принял обжитой, домашний вид.

«А неплохо бы после такой работенки чуток отдохнуть, — мелькнуло в голове Геннадия, когда он вошел в кубрик. Но он тотчас отогнал от себя эту мысль. — Заниматься буду. Я что решил теперь — точка… Видно, на плот сегодня не попадешь. — Он сжал кулаки. — Пусть только вернется Юрка!.. А еще товарищем называется Меня он любит прорабатывать — то лентяем обзовёт, то мораль начнет читать. А сам… ему, видно, все можно. Ну, да ладно! Вернется ужо, поговорю с ним по душам!»

Направляясь к столику, он двинул ногой табуретку, на которой обычно сидел Юрий. Табуретка свалилась набок, но Геннадий ее не поднял.

Он взял со стола учебник «Основы штурманского дела» и, листая его, присел на кровать, потом поудобнее лег, взбив подушку… И не прошло бы, наверно, и пяти минут, как Геннадий сладко уснул, но в это время дверь скрипнула, приоткрылась, и в кубрик боком пролез Юрий.

Сон с Геннадия как рукой сняло. Он приподнялся на локте и ехидно спросил:

— Вернулся?

Юрий молча и, как показалось Геннадию, виновато опустился на лежавшую на боку табуретку.

— Ну как, весело было? — Геннадий спрыгнул на пол и шагнул к Юрию. — Или, может, сочинишь, будто ты важным делом на плоту занимался?

Не поднимая головы, Юрий глухо сказал:

— Зачем же сочинять? Ну, провалял дурака, ну и не отпираюсь…

— Ах та-ак, не отпираешься? А ты думаешь, мне от этого легче? Я тут столько часов спины не разгибал, а он в это время в свое удовольствие… Отпустил усики и как что, так на плот, к Женьке! Женишок какой нашел…

Глянув на Юрия, Геннадий на полуслове прикусил язык и попятился к постели. Наклонив голову, словно собираясь бодаться, Юрий медленно двигался на Геннадия, плотно сжав побелевшие губы и выставив вперед внушительные кулаки.

Геннадий еще никогда не видел Юрия таким взбеленившимся. В училище было много драчунов, но Юрий ни разу ни с кем не дрался, хотя все отлично знали, что он легко мог положить на обе лопатки самого отчаянного забияку. И уж если он сейчас всерьез даст волю своим кулакам… Геннадий снова попятился назад. Испуганный взгляд его как бы говорил: «Что делать? До двери не успею добежать, он схватит… Ей-ей, сейчас отдубасит. От таких кулачищ не поздоровится!» Вслух он твердил, подбадривая себя:

— Ну только тронь, тронь попробуй! Я тебе покажу…

Вдруг Юрий круто повернулся к Геннадию спиной, с размаху распахнул дверь.

Уже давно смолкли в коридорчике шаги, а Геннадий все еще стоял бледный, с полуоткрытым от удивления ртом и никак не мог взять в толк, отчего так взъерепенился всегда спокойный Юрий.

А Юрий тем временем поднялся на палубу, прошел на самый нос и остановился у борта, подставив разгоряченное лицо встречному ветру. Руки у него дрожали, он никак не мог успокоиться.

Приближался вечер. Косые лучи солнца, все еще по-прежнему жаркого, но уже катившегося под уклон, так освещали левый берег, онемевший от дневного зноя, словно раздевали его донага, показывая без утайки каждую травинку, каждый бугорок.

Юрий глядел на широкий цветистый луг, на пестрое стадо коров, отдыхавшее на пригорке, и, стараясь забыться, думал о том, что часа через три, а возможно, и раньше, солнце опустится за прямые осокори, стоявшие на гористом правом берегу, и тогда луг потускнеет, на воду лягут светлые сквозные тени, загустеют лиловые дали и отовсюду повеет прохладой.

Внезапно насторожившись, он повернулся в сторону красного уголка. Тонкий девичий голос выводил:

Березонька белая,

Что любовь наделала…

«Неужели это Тимченко поет? — спросил себя Юрий. Ему показалось, что Люба никогда раньше так хорошо не пела. — Репетиция у них… к концерту готовятся».

Но вот голос смолк, на минуту в красном уголке все затихло, а потом как-то вдруг раздался веселый, переливчатый говорок баяна и тотчас застучали о половицы каблуки. Юрий по-прежнему стоял не шелохнувшись, он как бы все еще слушал песню, и глаза его, устремленные куда-то вдаль, затуманились.

Репетиция у «артистов», видимо, кончилась: они гурьбой высыпали на палубу, громко пересмеиваясь. Первой выбежала Люба Тимченко, веселая, разрумянившаяся, вся какая-то легкая, воздушная.

Люба то и дело оборачивалась к немного задумчивому, рассеянному Агафонову.

— Миша, а каким номером будем открывать концерт? — говорила она. — Миша, а что, если после пляски выпустить Кнопочкина с декламацией? Как ты смотришь?

Михаил торопился на плот делать доклад, а девушка все еще о чем-то говорила, глядя на него широко раскрытыми, сияющими глазами.

«Почему она так смотрит на Мишу?» — неожиданно для себя подумал Юрий и тотчас смутился.

Он не видел, как к борту «Сокола» подчалила утлая лодчонка. Юрий оглянулся лишь в тот момент, когда из лодки раздался протяжный окающий голос:

— Эй, люди добрые, молока топленого не надо?

На носу лодчонки стоял высокий бородатый старик в соломенной шляпе, а посередине, как нахохлившиеся клуши, сидели две колхозницы, обхватив черными от загара руками корзины с бидонами.

— Давай, борода, показывай товар! — крикнул кто-то с мостика.

По палубе уже бежали сокольцы, гремя чайниками и кастрюлями.

— А яичек у вас нет? — спрашивала жена третьего штурмана, перевесившись через поручни. — Яичек, говорю, нет?

— Луку зеленого, мамаши, не привезли? — кричал простуженным, хрипловатым голосом высокий худощавый парень в красной футболке.

Расталкивая сгрудившихся у борта сокольцев, к поручням протиснулся высокий сутулый старик в очках, прижимая к груди прокопченную миску. Это был механик судна Александр Антоныч. Сросшиеся у широкой переносицы густые клочкастые брови придавали его сухому продолговатому лицу суровое, строгое выражение.

— Бабы, а молоко-то у вас не снятое? — придирчиво спросил механик.

А Юрий все не спускал глаз с Любы. Стоило Агафонову уйти, как девушку точно подменили: взгляд ее потух, она сразу притихла и уже не казалась такой оживленной и счастливой, какой только что была.

Юрий взволнованно смотрел на Тимченко и терзался в догадках: что такое с ней происходит? В этот миг он обо всем забыл: и о размолвке с Женей и о стычке с Геннадием, которого он вгорячах чуть не отколотил. Он глядел на Любу, и что-то новое, незнакомое и такое прекрасное раскрывалось перед ним… Вдруг из-за угла носовой рубки вышел второй штурман Давыдов.

Давыдов всегда одевался так, будто собирался в гости. Но сейчас он превзошел самого себя. Штурман был во всем белом. Новый китель плотно облегал его тонкую стройную фигуру. Из-под гладко отутюженных брюк выглядывали носки белых парусиновых ботинок, усердно намазанных зубной пастой. И пахло от Давыдова крепкими духами.

— Я не помешал, Любочка, вашим мечтаниям? — игриво спросил он, приближаясь к Любе и не спуская с нее прищуренных глаз.

Люба ничего не ответила, она словно не замечала Давыдова. Ее увлажнившиеся глаза с робкой надеждой смотрели на Волгу, в сторону плота, которого отсюда не было видно. Остановившись рядом с Тимченко, штурман заложил за спину руки и засвистел.

Внезапно Люба, изменившись в лице, бросилась навстречу выходившему из красного уголка кочегару Илье.

— Илюша, подожди, мне с тобой поговорить надо.

Ухватившись за руку кочегара, Люба увлекла юношу в сторону машинного отделения, что-то оживленно ему рассказывая.

Немного погодя штурман тоже ушел, поминутно одергивая китель. А Юрий еще долго стоял на носу, глядя прямо перед собой и ничего, кажется, не видя…

Тайна Геннадия

 После ужина Геннадий стал укладываться спать.

«Главное, чтобы проснуться вовремя — в самую полночь, — думал он, бросая на табурет, стоявший рядом с кроватью, брюки и гимнастерку. — Часы на руке оставлю. Проснусь и сразу на них посмотрю».

Геннадий не прочь был завалиться в постель не раздеваясь, но не сделал этого из боязни, как бы Юрий не раскрыл его тайного замысла.

Укрывшись до пояса простыней, Геннадий вытянул ноги и прищурил глаза. Иллюминатор был открыт, с реки потянуло вечерней свежестью, терпко запахло отцветающими травами. Геннадий снова, уже в который раз, стал перебирать в уме все детали своего секретного плана, к осуществлению которого он и намеревался приступить сегодня в полночь. Потом он еле-еле приоткрыл глаза и посмотрел через узенькие щелочки между ресницами.

Юрий сидел у стола боком к Геннадию. Перед ним лежала дырявая майка и шпулька с нитками. О чем-то вдруг задумавшись, Юрий глядел куда-то в сторону, опустив на край стола руку с зажатой между пальцами иглой.

Настольная лампа с простеньким бумажным абажуром освещала мягким розоватым светом всю правую половину его лица, обращенного к Геннадию. Вот Юрий пошевелил широкой бровью и чуть разомкнул толстые, слегка выпяченные губы, словно собираясь что-то сказать.

«Штопай, штопай себе на здоровье, вояка! — со злорадством подумал Геннадий. — А я как-нибудь и один… Как-нибудь и без тебя проживу». Но через минуту Геннадий еле сдержал вздох и кончиком языка облизнул пересохшие губы. «А Юрка ничегошеньки не подозревает. А я вот в полночь встану — и на палубу… Только бы не проспать. Посмотрим еще, кто из нас…»

Дальше Геннадий ничего уже не помнил. Веки сами собой слипались, слипались так, что их уже немыслимо было разодрать, приглушенно плескавшаяся за бортом вода словно подхватила его и понесла, понесла куда-то, мягко покачивая на упругих волнах…

Уже за полночь встречный пассажирский пароход поднял большие волны, и одна из них, самая высокая, ударившись о борт «Сокола», хлестнула по иллюминатору. Холодные брызги окатили Геннадию лицо, и он вскочил, ошалело повел вокруг глазами, не понимая, что произошло.

Где-то рядом, в темноте, посапывал Юрий, а над головой сердито плескались, все еще не угомонившись, волны.

Геннадий хотел уже снова лечь, потеплее укрыться одеялом, как вдруг вспомнил о своем намерении и окончательно проснулся.

Он кое-как оделся и на цыпочках направился к двери, держа в охапке шинель и ботинки.

Но у самой двери, как назло, из рук выскользнул ботинок и грохнулся на пол. Геннадий так и присел. С минуту он не дышал, уткнувшись лицом в колючий рукав шинели.

Но, к счастью, все обошлось: Юрий даже не пошевелился. Подняв ботинок, Геннадий легонько потянул на себя дверь.

Очутившись в коридорчике, он перевел дыхание и посмотрел на часы. Лампочка под потолком горела тускло, будто свет от нее прорывался из тумана. Но Геннадий все же разглядел и циферблат и стрелки. Была ровно половина первого. В тот же миг с палубы донесся звон колокола. Отбивали склянку. Прозвучал один неполный удар: дзинь!

«Часы у меня точно идут», — подумал Геннадий.

Обувшись и накинув на плечи шинель, он с прежними предосторожностями стал подниматься вверх по трапу.

«Только бы не нарваться на вахтенного матроса!» — говорил он себе, выглядывая из трюма. Но в пролетах между машинным отделением и каютами было пусто. Напротив трюма, за стеклянной перегородкой, шумно дышала паровая машина, весело приговаривая: «И так — и эдак! И так — и эдак!»

Воровато озираясь, Геннадий обогнул угол рубки и прокрался на нос. Вся палуба, обитая железными листами, лежала перед ним, как большая начищенная монета, и каждый шов на ней, простроченный заклепками, был четко заметен.

— Ну и ночка! — прошептал Геннадий, задирая голову.

На темном небе висела сияющая луна с едва приметными пятнышками цвета медного купороса. У луны, казалось, кто-то ради озорства остриг ножницами краешек, и она от этого выглядела чуть-чуть уродливой.

Год назад, еще до поступления в речное ремесленное училище, Геннадий, как и всякий, был бы тронут красотой этой светлой лунной ночи, но сейчас он знал: в лунные ночи водителю судна приходится быть особенно внимательным и зорким. В тихие лунные ночи белесовато-желтые пески островов сливаются с гладкой, светящейся поверхностью воды, становятся трудноразличимыми, и тогда судну недолго сесть на мель. Даже опытного капитана настораживают в такие ночи смутные тени от берегов, падающие на реку. Не видя в густой черной мгле яра или устья оврага, капитан может повернуть пароход или слишком рано, или слишком поздно, сбиться с курса, и тогда авария неминуема.

Всю ночь простоит теперь за штурвалом капитан «Сокола» Сергей Васильич Глушков, впиваясь глазами в светлую и в то же время неотчетливую даль, точно глядя через толстое мутное стекло.

Обо всем этом и думал Геннадий, осматриваясь вокруг. Но, пожалуй, пора и ему заступать на свою вахту. Геннадий поправил съехавшую с плеча шинель и подошел к бушприту.

«Будем считать, что я в одном лице и капитан и штурман и стою у штурвала в рубке», — сказал он себе, пристально вглядываясь вперед.

Так Геннадий приступил к выполнению своего секретного плана, который он вынашивал в голове целых два дня. Он назвал его «Планом ускоренного прохождения производственной практики».

Над этим планом Геннадий стал думать после того, как у него лопнуло терпение ждать, когда их с Юрием начнут обучать управлению судном.

«Три недели доживаем на «Соколе», а штурвала и в руках не держали, — думал Геннадий, — А в ночные вахты нас и совсем не собираются назначать. А они самые трудные. В ночное время сам капитан стоит на вахте… Разве из нас выйдут хорошие рулевые, если мы не привыкнем работать ночью? Нет, не выйдут. Вот и надо самим что-то придумать».

И Геннадий придумал. План его был необыкновенно прост: просыпаться в полночь, выходить на палубу и стоять на носу, представляя, будто он в штурвальной рубке.

«За время вахты я буду то капитаном, то штурманом. И так все время буду чередоваться. Эдак в два счета рулевым сделаюсь! Только в секрете держать все надо, А то еще просмеет Илья или кто другой. Скажут: парень большой, а как маленький… игру какую-то затеял».

Заметив, что пароход стал медленно сворачивать влево, Геннадий вступил в обязанности капитана и отдал про себя приказание воображаемому штурману: «Лево руля! Так держать». Подражая Глушкову, он сказал: «Спрашивается, для чего мы сейчас изменили курс, уклонившись несколько влево? А чтобы не сшибить плотом вон тот красный бакен. Плотовой ход в том месте неширок — гляди в оба».

Скоро и на самом деле пароход прошел совсем неподалеку от бакена с рубиновым глазком. Вся крестовина бакена была унизана серыми пушистыми комками. Это дремали чайки, уставшие за долгий день. Но птицы спали чутко, и глухой, тяжелый стук колес разбудил их. Недовольные, что их потревожили, они взлетели и, суматошно крича, закружили над водой.

Но едва прошел пароход и бакен, покачавшись на волнах вяло, вразвалку, опять замер на месте, чайки снова облепили мокрую, засеребрившуюся в лунном свете крестовину.

Геннадий услышал за спиной шаги. Он бросился к продуктовым ларям, стоявшим вдоль передней стены носовой рубки, и, протиснувшись между ними, присел, затаился. К колоколу ленивым шагом подошел матрос в брезентовой куртке и отбил новую склянку.

«Час ночи», — подумал Геннадий, провожая взглядом не спеша удалявшегося матроса.

Выйдя из своего укрытия, он надел в рукава шинель, застегнулся и снова встал к «штурвалу».

Впереди замелькали бледные огоньки идущего навстречу парохода. Пока еще трудно было определить, что это за судно: пассажирский пароход или буксир с караваном барж?

Геннадий напряженно всматривался в светящуюся мглу. Огоньки приближались. Вскоре он различил на мачте встречного судна два красных огня и чуть пониже белый.

«Буксир шлепает с нефтянками», — заметил про себя Геннадий.

В это время над его головой в чуткой ночной тишине раздался оглушительный рёв. Казалось, все вокруг задрожало от гудка. Немного погодя ответил и встречный — хрипло, натужно. Над левым бортом нефтевоза замигал белый огонек.

«С левой стороны пройдет», — решил Геннадий.

С каждой минутой все отчетливее слышался грохот гребных колес приближавшегося судна. Оно было окрашено серой краской и как-то сливалось с водой. За буксиром гуськом тянулся караван грузных нефтянок, осевших по самые борта в воду. Глядя на эти бесшумно скользящие посудины, можно было подумать, что перед тобой проплывают призрачные тени затонувших когда-то судов.

«Ого, целых четыре тащит! — подумал Геннадий с уважением о буксире и пожалел, что под руками нет бинокля: хотелось узнать название буксира. — А Сергей Васильич, тот каждый пароход «в лицо» знает. Посмотрит и скажет: «Ломоносов» идет». Подойдет пароход ближе, смотришь — и верно: «Ломоносов».

Наконец караван нефтянок скрылся, и снова все стихло, лишь взбудораженная вода еле-еле плескалась, расходясь к берегам полукружием светлых складок.

Геннадию вдруг показалось, будто впереди что-то чернеет, то поднимаясь над волнами, то скрываясь в воде. Уж не померещилось ли ему? Протерев кулаком глаза, он снова посмотрел на воду. Нет, не померещилось. «Сокол» шел прямо на этот черный и круглый, как голова, предмет. А вдруг это на самом деле человек? Сорвался с борта встречного буксира и теперь тонет, уже не в силах кричать о помощи. Геннадий вздрогнул, отпрянул от борта. Что делать? Закричать? Или бросить спасательный круг и бежать к капитану?

— Сергей Васильич, с левого борта топляк! — крикнул кто-то на верхней палубе. — Как бы в колесо не попал.

Геннадий вытер пот со лба. И почему он раньше не догадался, что это самый обыкновенный топляк? Намокшее бревно, плывущее стоя. Такое бревно может проломить дно деревянной баржи, а если попадет в колесо парохода, в щепки искрошит плицы.

Тот же голос прокричал:

— Пронесло!

«Значит, Сергей Васильич вправо свернул, а то бы топляк в колесо угодил», — решил Геннадий и глянул на Волгу, сумеречно сиявшую под ущербной луной, потом перевел взгляд на неясную полоску лугового берега, в неверном и обманчивом свете казавшуюся то очень далекой, то совсем близкой. А от холмистого правого берега на воду падала густая, плотная тень, и временами казалось, что пароход вот-вот заденет боком о прибрежную скалу.

Внезапно перед глазами Геннадия заполыхали два языкастых костра. Они точно из-под земли вымахнули. Видимо, были скрыты горным выступом, который «Сокол» только что миновал. Оба костра полыхали рядом, на небольшом расстоянии друг от друга. Только у одного из них бушующее пламя рвалось вверх, к небу, а у другого почему-то тянулось вниз. Геннадий поморгал ресницами, но все осталось по-прежнему: багровое, извивающееся пламя второго костра уносилось куда-то вниз, в черную бездонную пропасть.

Геннадий тихо засмеялся.

«На берегу всего один костер. А второй — это его отражение в воде», — догадался он, и ему захотелось посидеть у этого веселого, приветливого огонька, поговорить с людьми, которые его разожгли. Кто они, эти полуночники: бывалые ли волгари из рыбацкого колхоза или такие же, как и Геннадий, ребята, после удачной рыбалки варящие ушицу, которая здесь, на Волге, всегда кажется вкуснее всего на свете?

Снова послышались шаги. Видимо, опять шел вахтенный матрос. Геннадий заспешил к ларям.

Случайно глянув вверх, он увидел Большую Медведицу, нависшую над трубой судна, над той самой трубой, которую утром он красил вместе с Юркой.

Казалось, невидимая рука, собрав в золотой ковш все звезды с неба, ставшего пустынным и скучным, высыпала их в широкий зев трубы.

Геннадий погрозил пальцем Большой Медведице: «Смотри не засори топку!» — и спрятался между ларями. Но едва Геннадий присел, как все его тело сковала неодолимая дремота, и он, ничего больше не помня, уткнулся носом в колени.

Проснулся он на рассвете от холода. Поводя вокруг осовелыми глазами, Геннадий никак не мог понять, зачем он вдруг очутился на палубе, когда вечером — он это точно помнил — ложился на свою кровать в кубрике.

Над Волгой ползли лохматые клочья тумана. Справа тянулись голые холмы, а слева берега совсем не было видно: его закрывала серая пелена. Зато несмолкаемое соловьиное пение, раздававшееся на луговом берегу, доносилось так отчетливо, будто самозабвенные певцы сидели не в зарослях кустарника, а на палубе «Сокола».

«Как же я все-таки сюда попал?» — по-прежнему с недоумением спрашивал себя Геннадий, засовывая озябшие руки в карманы шинели и озираясь по сторонам.

Вдруг в одном из карманов под руку попалась какая-го скомканная бумажка. Он вытащил ее и сразу узнал, что это такое. Это был «План ускоренного прохождения производственной практики». Сжимая в кулаке сложенный вчетверо листок бумаги, он вылез из-за ларей и, покачиваясь, побрел в кубрик.

В пролетах, по-прежнему безлюдных, было душно, пахло пригорелым маслом. А паровая машина за дрожащей стеклянной перегородкой уже устало, с хрипотцой вздыхала: «Не так — не эдак! Не так — не эдак!»

Геннадий вошел в кубрик никем не замеченный и, быстро раздевшись, лег на койку, с головой закутавшись в одеяло. Юрий и на этот раз спал крепко и не слышал его возвращения.

«Так удачно все получилось», — подумал Геннадий, поджимая к животу холодные колени, и тотчас заснул.

ВТОРОЙ ДЕНЬ

Есть над чем поразмыслить

Все утро Геннадий чистил деревянные ручки штурвального колеса. Вчера во время большой приборки про них совсем забыли. За неделю ручки загрязнились, засалились. А когда они грязные, рука штурмана или рулевого может соскользнуть, и произойдет ненужный поворот руля.

Геннадий чистил «колышки» — так он называл ручки — мягкой шкуркой. Из грязно-коричневых они постепенно делались светло-желтыми. Не скользили уже и пальцы, когда брались за «колышки». Работа была легкой и приятной: стоишь рядом со штурманом, будто сам управляешь судном.

А нынче и Давыдов оказался на редкость разговорчивым. А так от него и слова не скоро добьешься. По мнению Геннадия, Давыдов был скучным человеком. Другие играли в шахматы, на бильярде, занимались в кружке самодеятельности, а Давыдов ничем не увлекался. Он и смеялся редко. «Но если судить справедливо, — думал Геннадий, — второй штурман имел и свои положительные качества: он был аккуратным, точно знающим свои обязанности человеком».

На «Сокол» Давыдов поступил летом прошлого года. Но здесь он так ни с кем и не сблизился. И звали его все просто по фамилии: Давыдов. «Ты, Давыдов, подготовь лекцию о международном положении», — говорил штурману Агафонов. «Эй, Давыдов, — окликал штурмана капитан, — у меня к тебе просьба».

За глаза же молодые ребята прозвали Давыдова «знаменателем бесконечности». В минуты хорошего настроения второй штурман любил говорить красиво и загадочно: «Ну-ка скажите, что значит числитель жизни по сравнению со знаменателем бесконечности?»

Сегодня в рубку с утра заявился Кузьма — полосатый сибирский кот с хитрющими зелеными глазами, похожий на тигренка. Он везде был желанным гостем.

Кузьма был особенный кот: он совсем не боялся воды. Во время приборки он безбоязненно ходил по мокрой палубе, трубой задрав кверху пушистый хвост. В жаркие дни Люба Тимченко мыла Кузьму в тазу, чесала его гребенкой, и он, зажмурив от удовольствия глаза, сладко мурлыкал.

Неслышно ступая мохнатыми лапами по полу, Кузьма первым делом по-хозяйски заглянул во все углы рубки. Но, не найдя там ничего интересного, Кузьма подошел к Геннадию, колесом изогнул спину и потерся о его ногу.

Геннадию было некогда — он даже не взглянул на кота, и тот, обиженный холодным приемом, прыгнул на подоконник. Усевшись напротив Давыдова и ни на кого не глядя, Кузьма принялся умываться.

— Ну что, хвостатый продукт природы, — заигрывая с котом, спросил штурман, — кормила тебя нынче хозяйка иль ей не до тебя?

Кузьма и ухом не повел.

— Быстро голову теряет, — продолжал загадочно Давыдов, — не очень-то самолюбива!

«Это он про Любу так. Но в чем же она провинилась?» — подумал Геннадий, и ему стало обидно за девушку. Люба была добрая. Она частенько подливала в миску Геннадия лишний половник супа или борща.

— А Люба… она ничего… она хорошая! — сказал, запинаясь, Геннадий.

Щуря красивые цыганские глаза, Давыдов снисходительно улыбнулся:

— А кто говорит, что плохая? Девица… ничего. Недурна собой… Не так ли, Кузьма?

Штурман протянул руку, намереваясь потрепать кота, но тот неожиданно ощетинился, замахнулся лапой.

— Пошел вон, дурак! — закричал Давыдов.

Добежав до конца подоконника, Кузьма прыгнул на столик с лоцманской картой и как ни в чем не бывало стал укладываться спать, распустив свой длинный хвост. Хвост пересек Волгу, голубой змейкой протянувшуюся через весь лист карты из угла в угол, но Кузьму это обстоятельство нисколько не тревожило.

Штурман уже больше не возобновлял разговора о Любе, весь отдавшись управлению судном, и Геннадий рад был этому.

Заканчивая протирать последний «колышек», Геннадий посмотрел в заднее окно рубки и смял в кулаке шкурку.

За плотом простиралась песчаная коса. Она тянулась вдоль левого берега, острым клином, точно предательская сабля, врезаясь в русло Волги, делавшей в этом месте пологую излучину. «Сокол» полчаса назад миновал небезопасное место, где водителю судна не положено зевать, а сейчас с косой поравнялся большой пассажирский пароход, выпуская из трубы клубы черного дыма. Пароход был весь на виду, за косой скрывались лишь колеса. И казалось, пыхтя и отдуваясь, он взбирался на ослепительно белые пески, решившись на непростительно дерзкую выходку: не огибать косу, а пересечь ее напрямик, чтобы как можно быстрее догнать плотокараван.

— Борис Наумыч, гляньте-ка, — прошептал Геннадий. — Ну прямо как по суше катит!

Не выпуская из рук штурвала, Давыдов оглянулся, лениво обронил:

— Просто обман зрения.

Геннадию стало как-то не по себе. Он с недоумением перевел взгляд на штурмана и, все еще чего-то не понимая, медленно отвернулся.

Немного погодя, заслышав гудки обгоняющего судна, Давыдов сказал:

— Иди махни ему с правого борта.

И полез в карман за папиросой.

— Совсем другая жизнь, скажу тебе, на этих больших, не то что на нашей посудине, — штурман вздохнул. — Совсем другая, — немного помолчав, раздумчиво повторил он. Вдруг, что-то, видимо, вспомнив, он ухмыльнулся, разглаживая усики и косясь на трап. Вахта Давыдова подходила к концу, и вот-вот на мостик должен был подняться капитан, которому из-за болезни первого штурмана приходилось нести и его вахту. — Там, черт возьми, весело!

Наконец пассажирский пароход, шумливый и пестрый-пестрый от нарядной публики, столпившейся на верхней палубе у борта, поравнялся с «Соколом». Это был «Яков Воробьев», камич. Отличить камский пароход от волжского можно было по флагу: на камских судах флаги двухцветные — сине-красные.

Секунду-другую «Яков Воробьев» шел рядом с «Соколом», как равный с равным, а потом стал обгонять его. Пассажиры что-то кричали, махали руками сокольцам. Геннадий не удержался и, выскочив из рубки, тоже замахал фуражкой. Повернувшись назад, он чуть не налетел на рулевого Агафонова, неистово махавшего свернутым в трубку листом бумаги вслед удалявшемуся пароходу.

— Дружок на «Воробьеве» служит, — сказал Агафонов Геннадию и улыбнулся: — Во-он на корме стоит.

— Объявление о завтрашнем концерте? — спросил Геннадий, прикасаясь рукой к жесткому листу бумаги.

— Не угадал. — Агафонов вошел в рубку и направился прямо к столику, — Вставай, Кузьма, хватит спать!

Но Кузьма и не думал вставать. Он лишь лениво глянул на рулевого и тотчас прикрылся лапой: его ослепило солнце.

— Экий лежебока! — Агафонов отнес лоцманскую карту вместе с котом на скамейку и неторопливо развернул на столе свой шуршащий свиток.

— Что это у тебя? — спросил Давыдов.

— Да вот… хочу посоветоваться, — как можно небрежнее обронил Агафонов и умолк.

Склонившись над столиком, он прикалывал углы бумаги кнопками. Кнопки все что-то ломались: не то они оказались плохими, не то рулевой слишком сильно вдавливал их в крышку стола. Наконец он разогнул спину и повернулся к Давыдову.

— Скажи, Давыдов, ты не ломал себе голову над тем, чтобы придумать такое… ну, приспособление, что ли, такое, которое облегчило бы сплав большегрузных плотов?

Тонкие губы штурмана тронула улыбка.

— Особенно в местах с сильным свалом воды нам сейчас туго приходится. Еле успеваем вовремя оттаскивать концы плота от яра, — продолжал Агафонов, не глядя на Давыдова. — Я и стал задумываться: а что, если нам укоротить трос, за который мы ведем плот… ну, хотя бы на одну треть? Не легче ли тогда будет управлять плотом? Как ты думаешь?

— Так, так… А это что за грамота на столе?

— Схема… В жизни все это, конечно, сложнее…

— Постой-ка за штурвалом.

Агафонов встал к штурвальному колесу, а Давыдов подошел к столику. Геннадий последовал за ним.

«Это Любина работа, — подумал Геннадий. — Она в красном уголке чертила».

На листе бумаги черными жирными линиями была нарисована Волга — участок пути Зольное — Ундоры. На схеме были начерчены и острова, и песчаные мели, и перевалы, и свальные яры, и обстановочные знаки — все как есть в действительности. А по фарватеру шел «плотокараван»: «буксирный пароход», сделанный из листочка отрывного календаря, и прикрепленный к нему нитками «плот» — дощечка от разломанной спичечной коробки. Такой же «плотокараван» находился в запасе — на углу листа.

— У одного из твоих «судов» трос короче? — спросил Давыдов. — Так, так… Решил новаторством заняться? Интересно. — Штурман поглядел на трап. — Как будто еще никто не осмеливался укорачивать трос? Его длина всегда равнялась ширине плота…

— Возможно, и никто. — Агафонов упрямо наклонил голову. — Но ведь никто до нас и не водил такие плоты!

На мостик упругим шагом поднялся Глушков. На секунду он задержался в дверях рубки, окидывая всех сосредоточенным взглядом, потом подошел к скамейке, сел.

В рубке воцарилось неловкое молчание. Но вот Давыдов как-то боком отодвинулся от столика и сказал:

— Не хотите ли взглянуть, Сергей Васильич? Агафонов сейчас принес.

Капитан молча приблизился, наклонился над схемой. Давыдова, начавшего было давать объяснения, он жестом попросил замолчать. Агафонов закурил самокрутку, но тотчас смял ее в кулаке.

Глядя на Агафонова, Геннадий подумал: «Смотри, как волнуется, даже губу закусил. А не разнесет ли его капитан?» Но, к удивлению Геннадия, Глушков не «разнес» Агафонова. Он снял фуражку, поворошил начинающие седеть волосы и с расстановкой произнес:

— Да-a, есть над чем поразмыслить…

— Конечно, Сергей Васильич, подумать тут есть над чем! — тотчас согласился стоявший за спиной капитана Давыдов.

— Вот как решим, Михаил: завтра на производственном совещании обсудим твое предложение. А схему свою оставь пока здесь: пусть и другие познакомятся. — Глушков осторожно расправил пальцами помятый угол схемы и, помолчав, добавил, обращаясь к штурману: — Иди, Давыдов, ты свободен.

Юрий не сразу заметил, как из пролета на корму вышли Вера Соболева и Агафонов. Вера шла первой. Она смущенно и радостно улыбалась, а чуть позади нее вышагивал рулевой, и выражение лица у него было такое, будто он что-то потерял.

— Нет, нет, и не проси, Миша. Я петь не стану. — Вера потупилась. — Это Зинаида все выдумала, будто я хорошо пою… Ты лучше свою Любу попроси. Она, сказывают…

Вера замолчала и отвернулась.

Агафонов взял девушку за руку так осторожно и бережно, точно это была не рука, а хрупкий сосуд, и, слегка наклонившись к ее оттопыренному, как у Жени, уху, розово горевшему на солнце, сказал, по мнению Юрия, совсем униженно:

— Ну, Вера, ну нельзя же так! Или ты хочешь, чтобы с треском провалился концерт? И при чем тут Люба?

Вера чуть покраснела и высвободила руку. Михаил снова отступил назад, и так они шли прямо на Юрия, совсем не замечая его, словно вдруг ослепли.

Юрий не успел убрать с дороги весло, и девушка с равнодушным видом перешагнула через него и пошла дальше. За ней с таким же равнодушным видом через весло шагнул и Агафонов. Юрий смотрел на них и не верил своим глазам. Вере Юрий еще прощал такое равнодушие — она девушка, ее, наверное, больше интересуют тряпки, — но Михаил! Как он мог пройти мимо, ни словом не обмолвившись о весле, которое он, Юрий, делал с такой любовью? Разве это не Михаил еще сегодня утром сомневался, справится ли Юрий с порученной работой?

А Соболева и Агафонов, обогнув корму, прошли мимо камбуза с настежь распахнутой дверью и скрылись в следующем пролете.

«Прямо-таки все помешались на этом вечере самодеятельности! — обиженно подумал Юрий, пригоршнями бросая в ведро еловые стружки. — А эта Соболева… ничем не лучше Женьки. Артистку из себя корчит! А я бы на месте Михаила все равно не стал бы ее упрашивать. Хочет — пусть поет, не хочет — как хочет».

Он примял большим смуглым кулаком стружки, вылезавшие из ведра, взял его за дужку и пошел в камбуз.

«Завтра покрашу весло, — грешил Юрий. — Сегодня никакой охоты нет».

Вот и судовая кухня. У раскаленной плиты с булькающими кастрюльками и шипящими сковородками стояла Люба Тимченко.

— Принимай, хозяйка, стружки на растопку! — сказал Юрий, заглядывая в дверь.

Но Люба не оглянулась. Она прижимала к губам скомканный носовой платочек, словно боялась разрыдаться, и молчала.

— Люба, что случилось? — Юрий прямо с ведром вошел в камбуз. — Ты не захворала?

Девушка затрясла головой, всхлипнула:

— Борщ… борщ я пересолила…

Юрий выронил из рук ведерко, и оно со звоном грохнулось о железный пол. Тугие колечки стружек вприпрыжку покатились в разные стороны.

Люба вздрогнула, глянула на Юрия большими, полными слез глазами и вдруг улыбнулась:

— Экий же ты неуклюжий!.. Иди, иди! Я сама соберу.

Выпроводив Юрия из камбуза, она захлопнула дверь.

Юрий посмотрел вправо, и глаза его вдруг так и просияли. У двери в машинное отделение одиноко стояла Женя и нервно перебирала пальцами поясок нового платья, в которое она принарядилась, отправляясь с сестрой на «Сокол».

«Женя, ты чего тут стоишь?» — чуть не сорвалось у Юрия с губ. Но он тотчас отвернулся и торопливо — через силу — зашагал прочь.

Придя на корму, он опустился на чугунный кнехт у самого борта. Он долго сидел не шелохнувшись, уставившись на сверкавшую внизу воду, и щеки его все еще горели жарким румянцем…

Перекаты

Показались Балымерские острова. К небу тянулись острыми верхушками осины, чувствовавшие себя здесь полноправными хозяйками. Много было на островах и прямоствольных тополей, старавшихся выставить себя напоказ. Кое-где мелькали березки, нарядные, кокетливые. А вся опушка заросла непролазным вербовником.

Геннадий глядел на Балымерские острова и думал: вот бы где побродить денек-другой! Казалось, ничего не должно было беспокоить капитана при виде этих островов, радующих глаз своими девственными зарослями, но почему-то Глушков, весь как-то подобравшись, начал тревожными гудками вызывать бакенщика. Бакенщик приплыл на широкогрудой, устойчивой лодке «Сазан», чем-то и в самом деле напоминавшей здоровяка сазана.

Они встретились как старые знакомые. Бакенщик, поздравив капитана с большим рейсом, угостил его каким-то особенным, собственной посадки, табаком-самосадом, и они оба, прежде чем начать деловой разговор, выкурили по самокрутке.

Геннадий внимательно разглядывал этого худощавого, сутуловатого человека. На лацкане его пообносившегося пиджака была прикреплена орденская ленточка.

«За что его орденом Трудового Красного Знамени наградили? — думал Геннадий, вертясь вокруг бакенщика. — Неужели за фонари, которые он зажигает и гасит?»

Докурив самокрутку, капитан обратился к бакенщику с таким вопросом:

— Скажите, Николай Иваныч, сколько воды на Средне-Балымерском за красным бакеном?

— Два с половиной метра.

— Надо убрать бакен, а то плотом сшибем. Судовой ход в том месте узок.

— А у меня Григорий туда отправился. Снимет.

— А на Нижнем перекате сколько водицы?

— Совсем сухо, Сергей Васильич.

— А поточнее?

— Один девяносто. Никак не больше.

Капитан, встретивший бакенщика радушной улыбкой, теперь уже не улыбался. Он взял с полки бинокль и внимательно смотрел на медленно приближавшиеся острова.

Фарватер — полоса водного пути, по которому идут суда, — проходил между островами. Здесь-то, видимо, и начинались опасные для судоходства Средне-Балымерский и Нижне-Балымерский перекаты. Особенно их побаивались суда-плотоводы. Плот надо было провести по узкому, извилистому ходу, огороженному красными и белыми бакенами. Вода в этом месте то устремляется в проран — промоину горного острова, — и «голову» плота, того и гляди, могло затащить на осередок — подводную песчаную отмель, начинающуюся за островом, то она вдруг вся скатывалась в левобережный Сергиевский яр, и тогда уж надо было остерегаться лугового берега и оттаскивать плот подальше, на середину.

Стоявший у штурвала Агафонов, так же как и Глушков, напряженно смотрел прямо перед собой на праздничную, в неистовом блеске Волгу, на светлую веселую зелень островов и время от времени слегка повертывал штурвал то вправо, то влево.

Уловив нужный момент для взятия курса на Средне-Балымерский перекат, Глушков повернулся к открытому окну рубки и проговорил:

— Бери левее, Михаил.

Замелькали ручки штурвального колеса, и «Сокол» начал медленно поворачиваться к луговому Балымерскому острову, окаймленному песчаной отмелью.

А на плот, размахивая флажком, капитан передал распоряжение, чтобы опустили средний лот.

— Это вы чего там наколдовали? — пошутил бакенщик, сутулясь.

— Сейчас средний лот опустят, — сказал Глушков, передавая Геннадию флажок. — Плот выровняется и пойдет прямо. Ни влево, ни вправо не будет раската. Вот и все колдовство!.. Из пароходства обещали нам к этому рейсу радиотелефон доставить для связи с плотовой командой, да так и не привезли. — Капитан чуть усмехнулся. — Не зря говорят: «Обещанного три года жди!»

— Мудреное это дело — плоты водить, — посочувствовал Николай Иваныч. — Пока ведешь его до места, сколько, чай, горюшка-то всякого хлебнешь! Это у меня вот не работа, а масленица: зажег под вечер фонари да и отдыхай себе до утра…

— Знаем, какая масленица! — перебил его Глушков. — Самое кляузное место эти ваши перекаты. Ни днем ни ночью от них покоя нет.

Бакенщик напоследок снова угостил самосадом Глушкова, сам скрутил козью ножку и стал прощаться:

— Бывайте здоровы! И чтоб с полной удачей на стройку прибыть. — Он оглянулся на плот и добавил, покачивая головой: — Экую махину зацепили! Всей Волге на диво!

Когда бакенщик спустился на нижнюю палубу, Геннадий бросился за ним.

— Постойте минуточку, — заговорил он впопыхах, робко тронув за локоть бакенщика, уже собиравшегося перелезать через поручни.

Тот остановился.

Геннадий оглянулся направо, налево и, волнуясь, спросил как можно вежливее:

— Скажите, пожалуйста, вам много пострадавших пришлось спасти?.. Ну, от разных аварий во время штормов.

— Тоже ведь выдумал — аварии! Да у меня, если хочешь знать, ни одного такого случая не было.

— А я думал… думал, вы орден за это самое… за свою работу получили.

— Ты угадал: за работу получил. Я, парень, почитай, чуть ли не с первых дней Советской власти в бакенщиках хожу. Как вернулся с гражданской, так и осел тут, на этих перекатах. За то самое, что ни одной аварии не случилось на участке по моей вине, правительство и награду мне дало. А ты как думал? За аварии мне орден-то дали?

И Николай Иваныч добродушно засмеялся, наклонился и обнял Геннадия за плечи жилистыми руками.

— А поедем-ка ко мне в гости на недельку? — сказал он. — И уж чем я тебя только не угощу: и медком прошлогодним сотовым, и пирогами со всячинкой, и ушицей стерляжьей. С Григорием рыбачить махнете на острова, в ночное закатитесь с колхозными ребятами. И купаться будешь вдоволь… У нас тут пески такие — ни на одном курорте эдаких не сыщешь! Поехали? А как ваши будут обратно вертаться, я подвезу тебя на судно. Ну как, по рукам?

— Что вы! Мне сейчас никак нельзя, — несмело проговорил Геннадий, освобождаясь из объятий Николая Иваныча.

Усевшись в лодку, бакенщик сдернул с лысеющей головы фуражку, помахал ею и взялся за весла. Он выгребал навстречу другой лодке — лодке сына, такой же приземистой, широкогрудой. Над этой лодкой возвышалась красная пирамида бакена с громоздкой, тяжелой крестовиной. Теперь Геннадию стало понятно, для чего бакенщики делали такие устойчивые лодки. Вероятно, им частенько приходится вваливать в одну лодку даже по два бакена. И это случается не всегда в тихую погоду.

Во второй лодке сидел белоголовый паренек с загорелым дочерна на солнцепеке лицом. Это и был Григорий, младший сын Николая Иваныча. С кормы, из-за бакена, выглядывала другая такая же обгорелая рожица, вероятно, дружка Григория. Оба паренька глядели на пароход во все глаза, не мигая. Казалось, их сияющие взгляды говорили: «Эх, и завидуем мы вам!»

Прислонившись спиной к передней стенке рубки, Юрий смотрел вперед на красные и белые бакены, двумя цепочками пересекающие Волгу от правого берега к левому. Неподалеку от него сидел на скамье Геннадий и тоже не спускал глаз с бакенов.

Теперь фарватер резко уклонялся к луговому берегу, по направлению к Сергиевскому яру, в который устремлялось быстрое течение. Требовалось провести плот так, чтобы его корма не раскатилась и сильный свал воды не затащил ее в яр — бурлящую котловину с пунцовевшим вдали, круто обрывающимся берегом. Пароходу надо было все время идти вдоль красных бакенов. Лишь тогда плот мог пройти параллельно яру, и раскат его уменьшился бы.

На виске у Юрия рядом с набухшей синеющей жилкой сидел шальной комар, не боявшийся даже жары, и жалил, жалил нестерпимо. Но Юрий ничего не чувствовал. Он с затаенным волнением думал о том, сумеет ли капитан провести огромный плот через Нижне-Балымерский перекат.

Глушков зорко следил за курсом «Сокола», наблюдал в бинокль за плотом. Изредка он отдавал Агафонову короткие приказания:

— Право руля… Так держать!

По-прежнему немилосердно палило солнце. В синем кителе, застегнутом на все пуговицы, капитану будто бы не было жарко. Он все время находился в движении. Он то стоял на левом мостике, поглядывая на чешуйчатую рябь, клином протянувшуюся по поверхности реки от Малого Балымерского острова чуть ли не до парохода, и думая о том, насколько еще можно приблизиться к этой предательски красиво серебрившейся ряби, то крупным шагом направлялся на правый мостик и устремлял свой настороженный взгляд на корму плота.

«Точно ли я все рассчитал? — говорил этот взгляд. — Вовремя ли взял курс на красные бакены?»

Еще раз взглянув на огромный плот, занявший весь судовой ход, капитан снова возвращался к левому борту.

Вдруг он остановился напротив Юрия:

— Видишь, Панин, должны жаться к красным бакенам. А правильно ли это? Не подстерегает ли нас тут другая опасность?

— Близко тоже нельзя, — рассудительно сказал Юрий и прихлопнул на виске комара. — «Сокол» сам может сесть на мель.

— Верно. Тогда, спрашивается, как избежать этого?

Юрий снова подумал:

— Надо применить наметывание — измерение глубины проходимого участка.

— Тоже верно. — Капитан перевёл взгляд на Геннадия, сидевшего на скамье. — Ну-ка, Жучков, беги вниз и возьми наметку с правого борта.

— Есть, Сергей Васильич!

Низко на лоб надвинув фуражку и ни разу не взглянув на Юрия, Геннадий побежал к трапу.

Подойдя к поручням, Юрий заглянул на нижнюю палубу.

«Только бы не упустил наметку, — подумал Юрий, на минуту забывая о ссоре с товарищем. — А то… просмеют парня на все судно».

Геннадий уже взял длинный тонкий шест с черными и белыми полосками — делениями — и стал заносить его концом вперед.

«Так, — с одобрением кивнул Юрий. — Теперь опускай вертикально… Молодчина!»

Опуская шест в воду, Геннадий перегнулся через борт.

«Смотри, дуралей, не кувыркнись вниз головой», — мысленно предупредил его Юрий.

— Не маячит[2]! — протяжно прокричал Геннадий, вынимая из воды гнувшийся шест-наметку. От натуги и усердия он даже покраснел.

При следующем измерении наметка тоже не достала дна. Стоя на мостике, Глушков оглянулся назад, в сторону рубки. Он ничего не сказал, но Агафонов, без слов поняв капитана, повернул штурвал. «Сокол» слегка подался вправо.

Минут через пять Геннадий прокричал новое показание:

— Под табак!

Юрий улыбнулся, вспомнив происхождение этого термина.

Когда-то в старину купеческие баржи по Волге водили бурлаки. Каторжным был этот труд. Потащи-ка изо дня в день навстречу течению тяжелую посудину! А идти приходилось не по ровному месту: где по песку, где по камням, а где и по воде, чтобы мель обойти. Чтобы не замочить кисеты с табаком, бурлаки на веревочке на шею их вешали. Когда вода доходила переднему бурлаку до кисета, он кричал на баржу: «Под табак!» И на барже правили ближе к берегу. С тех самых времен и говорят так.

Теперь, когда матрос кричит «под табак», это значит, что наметка хотя дно и достает, но все ее деления находятся под водой.

— Шесть с половиной! — донеслось снизу.

Когда наметка показала пять с половиной футов, капитан махнул рулевому рукой, и пароход стал отходить от мелководья.

Но вот мель кончилась — прошли последний красный бакен, и с капитанского мостика последовала команда прекратить наметку.

Теперь внимание всех было приковано к плоту. Он постепенно сваливался в Сергиевский яр.

Юрий сбегал в кубрик за биноклем, навел его на плот. Отчетливо была видна корма с домами, медленно приближавшаяся к обрывистому глинистому берегу, возле которого кипела, словно в адском котле, вода.

— Алеша, гляди! — шепотком заговорил Геннадий, обращаясь к радисту Кнопочкину. — Сейчас… сейчас наскочит…

— Помолчи! — поморщился радист, по забывчивости жуя мундштук давно потухшей папиросы.

А корма все ближе и ближе подкатывалась к отвесной осклизлой стене, как бы ременным ямщицким кнутищем исхлестанной рубцами трещин. Из трещин сочились ручейки, вероятно, ледяной подземной воды.

Еще миг — и плот с разлета грохнется о твердый, словно кремень, яр, и тогда…

Юрию страшно было подумать, что произойдет тогда с этой огромной массой рябившего в глазах леса, протянувшейся сейчас широкой и длинной лентой наискосок Волги.

На берегу, над страшным бездонным обрывищем, стояли девушки в ярких сарафанах и кофтах и что-то голосисто кричали, размахивая белыми косынками. В стороне от девушек под курчавым вязом лежал в телеге на свежескошенной траве парень, равнодушный ко всему на свете, и пиликал на гармошке, еле-еле растягивая мехи. В бинокль были видны и потрепанные мехи с лазоревыми цветочками, и ноги парня в пропыленных сапогах, свисавшие с телеги, и чекушка на заднем колесе, выпачканная густой черной мазью.

«И как он может спокойно лежать?» — с ожесточением комкая между пальцами ремешок, мельком подумал Юрий про парня и тотчас забыл о нем, снова направляя бинокль на корму плота.

Кнопочкин потянул из рук Юрия бинокль.

— Я на минуту, — пообещал он и жадно приник к окулярам.

Юрий заслонился от солнца рукой. Но едва он глянул на плот, как в ту же секунду зажмурился, чувствуя что еще миг — и произойдет несчастье: корма налетит на берег Но внезапно Юрия оглушил радостный крик.

— Не задела, не задела!

Это кричал Генка.

— Потише ты, чирок-свистунок! — сказал Кнопочкин и улыбнулся — широко, во все свое некрасивое лицо. — Разминулись с яром!

Юрий открыл глаза.

Плот уже не приближался к страшному яру, нет, он постепенно удалялся от него, и бурлящая полоса воды все расширялась и расширялась между берегом и кормой.

— Ну и ну… Даже при точно рассчитанном курсе и то чуть не столкнулись с яром, — говорил Кнопочкин, возвращая Юрию бинокль. — А вот, если укоротить трос, как предлагает Михаил… тогда, пожалуй, такой опасности не будет.

С мостика сошел капитан. Он только что распахнул китель, и под ним виднелась оранжевая, совсем влажная майка. Глушков обмахивал грудь и голову фуражкой. Обильный пот струйками стекал по его вискам и шее.

— Ну как есть после бани! — сказал он смущенно. — Пока проходили перекаты, и жары будто не чувствовал, а сейчас — поди ж ты… — И, глянув на радиста, добавил. — Значит, ты за укороченный трос? — Он достал платок и усердно принялся вытирать лицо, шею, затылок.

— По-моему, Сергей Васильич, Михаил дельный дает совет, — проговорил, чуть помешкав, Кнопочкин. — Надо бы проверить его предложение.

Геннадий и Юрий с тревогой глядели на капитана: что он скажет?

Но Глушков промолчал.

«Неужели Сергей Васильич против? — подумал Юрий. Посидев полчаса над схемой Агафонова, он стал горячим сторонником укороченного троса. — Эх скорее бы наступил завтрашний день!.. Что-то решат на производственном совещании!»

«Трус, вот кто ты!»

Геннадий не знал, чем ему заняться. Взял в руки свой дневник, чтобы записать события вчерашнего дня, но тотчас отложил его; принялся было читать «Девяносто третий год» Гюго, но, не одолев и страницы, захлопнул книгу. Все было не по душе. Ему будто чего-то не хватало. Но чего? Этого он и сам не знал.

Давила Геннадия и тоскливая тишина кубрика, казавшегося каким-то подземельем, давила так, что ему все труднее и труднее становилось дышать. Особенно невыносимо стало одиночество после того, как сюда на минутку забегал Юрий.

«И зачем я сижу тут как прикованный? — спросил вдруг он себя, очнувшись от немого оцепенения. — Пойду-ка проветрюсь на палубу». И он вышел из кубрика и бесцельно побрел по судну, заглянул в распахнутое окно красного уголка, но там не было ни души, лишь скучающие мухи нудно жужжали, пошел дальше, услышав чьи-то голоса.

Неподалеку от парового брашпиля сидел верхом на стуле голый до пояса Юрий. Он сидел к Геннадию спиной, подставив лицо и грудь солнцу. Рядом с ним стоял кочегар Илья, помахивая тонким красно-сизым прутом. Илья, видимо, только что рассказал какой-то забавный случай — он знал их великое множество, — и Юрий залился звонким, безудержным смехом, еще выше задирая голову.

Геннадий остановился как вкопанный. Он с завистью смотрел на хохотавшего Юрия. Теперь-то Геннадию стали понятны его терзания, теперь-то он знал, чего ему не хватало. Дружбы с Юрием, примирения с ним — вот чего не хватало Геннадию! И будь Юрий в эту минуту один, Геннадий, возможно, и подошел бы к нему и сказал бы запросто, точно они и не ссорились, как он часто делал это раньше: «Юрка, а что я придумал! Хочешь, скажу?»

Но Юрий был не один. Вот он перестал смеяться, похлопал по груди ладонями и с блаженным вздохом проговорил:

— Изжарился!.. Сейчас бы с бушприта — да в воду махнуть!

— А чего тут раздумывать? Возьми и махни, — посоветовал в шутку Илья.

— Солидное дело… прыгни попробуй!

— А что?

— Ничего. — Юрий благодушно усмехнулся. — Ох, уж и мастер ты, Илья, подначивать! Сам будто не знаешь, что прыгать с парохода не разрешается. Выговор в два счета заработаешь.

Илья оглянулся и увидел Геннадия, который не успел спрятаться за угол носовой рубки.

— Генка, поди-ка сюда! — крикнул кочегар. — Ты не слышал, какую тут Юрий клюкву разводит?

Геннадию хотелось бежать, бежать без оглядки, но теперь было уже поздно. Юрий повернулся и тоже смотрел в его сторону, как показалось Геннадию, презрительно и насмешливо.

Геннадий с отчаянной безрассудностью шагнул вперед и, не помня себя, задиристо сказал:

— Ему, Илюша, в жизни никогда не прыгнуть с бушприта. Это он так… для красоты треплется!

— Ты, Генка, помолчал бы. — Юрий примирительно улыбнулся: — Ну, чего нахохлился?

Но спокойствие Юрия, его улыбка привели Геннадия в ярость:

— А еще… болтал, что волю закаливаешь! А сам… трус. Трус, вот кто ты!

Илья хлестнул прутом по голенищу начищенного до блеска сапога и сдвинул брови.

— Трусишь? Трусишь прыгнуть с бушприта? — крикнул Геннадий и, сбросив с себя майку, брюки, кинул их к ногам побледневшего Юрия. — На вот тебе, трус несчастный! — Задыхаясь от гнева, он метнулся к бушприту.

— Куда тебя понесло? — завопил кочегар и побежал вслед за Геннадием.

Проворно, точно кошка, Геннадий вскарабкался на деревянный брус, повисший над водой, и на мгновение застыл, подавшись вперед грудью, как бы еще раздумывая, прыгать ему или нет.

— Генка… Генка! — роняя стул, закричал Юрий.

Но было уже поздно.

У Геннадия екнуло и похолодело сердце, когда он входил последним в капитанскую каюту. Прячась за спины Ильи и Юрия, он глядел исподлобья.

Глушков сидел за столом и пил чай. Он был без кителя, по-домашнему: в белой косоворотке и чувяках на босу ногу. Капитан жил на судне пока по-холостяцки, без семьи. Жена и дочка, ученица девятого класса, должны были приехать на «Сокол» лишь в конце июня.

— Подсаживайтесь, ребята, подсаживайтесь, — сказал Глушков. И сказал это так, будто он и не вызывал к себе ребят, а они сами, по доброй воле, пришли к нему в гости. — Чего стоите? Подсаживайтесь! — снова повторил свое приглашение капитан, наливая в блюдце густой, дымящийся чай.

Стулья стояли вокруг стола, и, когда Илья первым решился сесть, ему поневоле пришлось подойти к столу. Сели и Юрий с Геннадием, сели осторожно, с опаской, точно под ними были не стулья, а раскаленные сковороды.

Геннадий глядел себе под ноги, на пол, покрытый раскрашенным в клетку линолеумом, не отваживаясь поднять глаза.

— А я чайком балуюсь, — сказал Глушков, стараясь не глядеть на растерянные лица ребят. — Не могу без чая жить, да и только! Волгари, они все водохлебы!.. Ну что, выпьете по стаканчику?

И, не дожидаясь чьего-либо согласия, он достал из шкафчика, вделанного в стену, стаканы и налил в них чаю.

— Сахар, конфеты… Пейте, кто с чем любит…

«И чего он все тянет? Уж начинал бы, что ли, скорее!» — с тоской думал Геннадий, упорно продолжая изучать на полу пестрые квадраты.

— У нашего старика Александра Антоныча спина разболелась, — сказал Глушков, глядя в окно, и крупное лицо его озарилось мягкой улыбкой. — Говорит, верный признак: быть ненастью. Я и приглядываюсь, какой будет закат. — Глушков помолчал. — У волгарей много всяких примет на этот счет. Нынче вот на утренней зорьке уж так соловьи распелись! Стою у штурвала и думаю: «Опять добрый денек ожидается». Так оно и вышло. Меня еще отец приучал: «Солнце красно вечером — бурлаку бояться нечего». Погодку, мол, удачливую сулит закат. Или другая вот примета: «Солнце красно поутру — бурлаку не по нутру». Это к тому, значит, что ветер непременно разгуляется. — Неожиданно глаза капитана весело заблестели, и он, чуть усмехнувшись, наклонился через стол к Юрию: — У тебя, Панин, не болят лопатки или, скажем, поясница?

— Что вы, Сергей Васильич, у меня ничего не болит! — засмеялся Юрий и осекся, зардевшись до кончиков ушей.

А капитан, как бы не замечая смущения практиканта, весело продолжал, переводя взгляд на Геннадия:

— А у тебя, Жучков? Тоже ничего не болит? Это хорошо. Как говорят в народе — молодому все нипочем!

Откинувшись на спинку стула, Глушков легонько забарабанил по столу пальцами.

— Смотрю на тебя, Жучков, и товарища юности вспоминаю, — сказал капитан задумчиво и грустно. — Уж очень ты похож на него. Особенно сейчас, при этом свете… Петром звали. Вместе мы с ним после курсов пришли на Волгу в двадцать шестом году. Восемнадцатилетними парнями. И попали, скажу вам, на одно судно рулевыми. На «Хусаина Ямашева». Таких этот Петр способностей был! Просто на диво! Стоило ему, бывало, раз пройти какой-то перекат, и все: в следующий рейс Петру уже ничего не стоило провести тут судно. Вот какой был парень. И до всего-то он допытывался, и все-то ему хотелось знать. Читал много, а лоцманскую карту до последней буковки старался изучить. На другой год Петра в лоцманы перевели. Так думаю — далеко бы пошел человек. Далеко бы! Да произошла нелепая история… и не стало товарища.

— Как не стало? — вырвалось у Ильи.

Глушков словно не слышал вопроса. Он вздохнул, погладил щеку.

— Сергей Васильич, что же с ним случилось? — нетерпеливо спросил Юрий, не спускавший с капитана пристальных глаз.

— Что случилось, спрашиваете? Он всего-навсего прыгнул с бушприта во время хода судна. И плавать был мастер Петр. А затянуло под пароход… и не стало человека.

Вдруг порывисто встал Юрий:

— Сергей Васильич, тут не только Геннадий виноват… Мы с Ильей тоже виноваты. При нас…

— Он неправду говорит, Сергей Васильич! — перебил Юрия Геннадий и тоже вскочил. — Я знал, что Юрка не трус, а только… сам не понимаю, почему все так получилось. — Он запнулся и тихо добавил, опуская голову: — Мы поссорились до этого, и я сердился на него.

— Поссорились? — переспросил капитан.

Геннадий еще ниже опустил голову.

Радиограмма

Бакен покачивался на быстрине у высокого песчаного берега, изрытого стрижами. Он был не белым и не красным, этот обыкновенный бакен, — он был золотым. Природа не поскупилась и тонкой золоченой пленкой покрыла и воду, позолотила и отвесную стену берега в черных точках норок, в которые с разлета ныряли шумливые стрижи. Казалось, что золотой пылью насыщен даже воздух.

Вот к бакену подплыла лодка. Старик бакенщик зажег фонарь, глянув вприщур на еле приметный, совсем бесцветный язычок, и стал свертывать цигарку.

Геннадий вздохнул, отвернулся, посмотрел на правый берег. Там уже разгорался пожар заката, грозивший охватить малиновым пламенем полнеба.

Через несколько минут он вновь поглядел на удалявшийся бакен. Отсюда, с кормы, он был все еще хорошо виден. Теперь уже и на плот, и на бакен, и на воду легли багровые зловещие отсветы. Зато незаметный доселе огонек бакена засверкал так ярко и сильно, точно это горела не простая керосиновая лампа, а звездочка, упавшая с неба.

«Построим скоро гидростанции, и всю эту отсталую технику побоку, — подумал Геннадий. — Нечего с ней нянчиться! Электрические буи по всей Волге заблещут, и к ним уж не надо будет плавать на лодках — вечером зажигать, а утром гасить. Обслуживание будет автоматическое, никакой канители: чик — и горит фонарь! Чик — и потух!»

Бездымное немое пожарище все бушевало над Волгой. И даже когда оно померкло и берега стали погружаться в сиренево-сизую мглу, на западе еще долго догорала, чуть теплясь и все никак не потухая, вечерняя зорька.

С луговой стороны низко над Волгой пронеслась, свистя крыльями, стая уток. Одна за другой начали загораться на светлом еще небе звезды. И самая крупная и яркая, отражаясь в воде, побежала за «Соколом». Неизвестно откуда на небе появились косматые облачка. Эти облачка, лениво проплывавшие над головой, механик Александр Антоныч называл «рваными шапками».

Стал порывами задувать низовой ветер. Он налетал стремительными вихрями, и по гладкой свинцово-холодной поверхности реки, уже впавшей в дрему, вдруг проносились тысячи серебряных монет, которые, казалось, вот-вот поднимутся вверх и улетят вместе с ветром.

Геннадий не знал, сколько прошло времени. Возможно, он просидел бы так, обхватив руками колени и уставясь ничего не видящим взглядом на бурлящие за кормой волны, еще долго-долго, если бы за спиной неожиданно не раздался чей-то возглас:

— А я-то его ищу!.. С ног сбился!

Геннадий не успел еще совсем прийти в себя, как рядом с ним опустился Агафонов:

— Закатом любуешься?

Геннадий молчал.

Поглядев на часы, рулевой продолжал:

— Минут через пятьдесят Ундоровские горы покажутся. Плот расчаливать будем. Возле этих гор самое подходящее место для расчалки. А на рассвете к Ульяновскому мосту подойдем.

Кивнув на протянувшийся за кормой плот, даже сейчас, в наступавших сумерках, поражавший своими громадными размерами, Агафонов улыбнулся:

— Ведь каких два плота тащим! Этакую громаду без расчалки ни под одним волжским мостом не проведешь: сразу в пролете застрянет. — Михаил как бы невзначай положил на плечо Геннадию руку: — Ну и нам, комсомольцам, сам понимаешь, во время расчалки в хвосте плестись никак нельзя. Верно?

Геннадий покосился на Агафонова. А рулевой взмахнул коробком спичек — Геннадий не приметил, когда тот скрутил цигарку, — и добавил:

— Вам с Паниным тоже придется попотеть.

Он чиркнул спичкой о коробок и, подумав, сказал:

— Вы отвечаете за тросы. Ты за горный, а он за луговой.

Сложив лодочкой руки, Агафонов поднес к цигарке плясавший на конце спички огонек. Запахло табачным дымком.

Геннадий спросил:

— Миша, а чего мне… делать?

— Чего делать, говоришь? Перво-наперво проследить за сплавщицами, чтобы они вовремя вытащили из воды постоянный трос, когда на «Соколе» сбросят его с гака…[3] Ну и помочь им надо. Пусть девчата видят, как сокольцы умеют работать. Понял?

— Понял! — обрадованно сказал Геннадий.

Агафонов потушил окурок и бросил его за борт.

— Эх, забыл спросить тебя, — словно между прочим, проговорил он, — с Паниным-то вы теперь помирились?

Геннадий отвел взгляд и ничего не сказал.

— Что же ты молчишь?

— Он не хочет… Когда от капитана вышли, он сразу ушел. И слова не сказал.

— Да-а, тонкое это дело — дружба, — задумчиво протянул Агафонов. — Нелегко ее заслужить!

Он помолчал, поглядывая по сторонам, и запел:

Летим мы по вольному свету,

Нас ветру догнать нелегко,

До самой далекой планеты

Не так уж…

И полюбилась же мне эта песня! — сказал он со вздохом, перестав петь так же неожиданно, как и начал. — Про летчиков она сложена… Про большую мечту. Запоешь — и кажется, будто крылья у тебя выросли и ты летишь по вольному свету. А если надо будет, поднатужишься — и самая далекая-раздалекая планета близкой станет! — Спохватившись, Агафонов проворно поднялся на ноги. — Пойдем-ка, парень, пора к расчалке готовиться.

Показались Ундоровские горы полуголые холмы с редким леском по склонам. В смутном, переменчивом свете только что взошедшей луны, то и дело скрывавшейся за тучи, горы выглядели ниже, приземистее, чем они были на самом деле. Тускло сияли оголенные выступы, точно медные лбы окаменевших великанов.

«Тоже… горы называются!» — разочарованно подумал Геннадий.

Но что это такое белеет вон там, из-за обрыва? И самая обыкновенная известняковая глыба, нависшая над макушками притаившихся в овраге деревьев, уже представилась Геннадию башней, развалиной грозной крепости, когда-то, в богатырскую старину, стоявшей над кручей. Геннадий уже видел и остатки неприступных стен, лепившихся по склону горы.

А когда «Сокол» совсем близко подошел к правому берегу, Ундоровские горы уже не казались Геннадию неприглядными и скучными, как вначале, хотя полуразрушенная башня и крепостные стены были только видениями.

Место здесь и на самом деле было удобное для расчалки: течение тихое, глубина большая. Ветришко, как говорят на Волге, передувавший закат, то чуть стихал, то налетал сызнова и никак не давал Волге «замаслиться», и она то и дело покрывалась чешуйчатой рябью — шамрой.

Из Ульяновска вот-вот должны были подойти вспомогательные суда. После расчалки каравана на два плота они-то и поведут под мост второй плот. Но буксиры что-то запаздывали, и это беспокоило капитана. Он боялся, как бы ветер не окреп, не набрал силу. При ветре труднее было бы справиться с работой. И Глушков нет-нет да и посматривал в бинокль в сторону Ульяновска.

Но вот вдали, наконец, показались две черные точки с еле приметными огоньками.

— Идут работяги! — сказал Агафонов.

Капитан еще раз поднес к глазам бинокль и приказал начинать расчалку.

«Сокол» отдал трос и стал приближаться к плоту, который шел теперь самосплавом. На последнем челене стояла Вера Соболева и, глядя на приближавшееся судно, махала рукой:

— Милости просим в гости! Мы вас заждались!

— А блины, бригадир, будут? — спросил Глушков, надевая на руки брезентовые рукавицы. Он уже стоял на нижней палубе.

Лишь только «Сокол» подвалил к плоту, капитан первым прыгнул па бревна. За Глушковым попрыгали Агафонов, Кнопочкин, Юрий, кочегар Илья и еще несколько человек из команды. Даже Люба Тимченко, нарядившись в стеганую кацавейку и белый платочек, тоже отправилась на плот.

Последним к борту подбежал раздосадованный Геннадий. Но его задержал механик Александр Антоныч и заставил надеть ватник.

Стараясь не глядеть в темный провал между «Соколом» и челеном, Геннадий подошел к краю борта и прыгнул.

Он смахнул с лица брызги и помчался к правому краю плота, перескакивая через водяные прогалины.

«Еще кто-нибудь сочинит, будто я опять отлыниваю от работы», — говорил он себе, совсем не думая о том, что впопыхах легко поскользнуться на шатких бревнах.

— Генка, это ты? — окликнул Геннадия чей-то голос.

Он оглянулся и увидел Женю.

Девочка была в зеленом свитере и черной юбке. На голове большой шерстяной платок, а на ногах хромовые сапожки.

Геннадий на миг приостановился, спросил!

— Ты куда?

— Помогать… трос вытаскивать! — еле переводя дух, ответила она.

— Топай за мной! — скомандовал Геннадий.

Но Женя раньше его подбежала к девушкам-сплавщицам, вынимавшим из воды тяжелый стальной трос.

— Вставай рядом, — сказала Женя Геннадию.

Засучив рукава, Геннадий схватился за мокрый трос.

— Ого-го, еще работнички подвалили! — одобрительно сказала стоявшая впереди Жени высокая девушка.

— А ну, девоньки, покажем пароходским, где раки зимуют! — засмеялась Зина, подружка Веры Соболевой.

Геннадий промолчал, он только поспешнее стал перебирать руками, и трос, будто живой, заскользил по ладоням.

«Тоже мне — «покажем пароходским»! — передразнил он про себя Зину, побаиваясь острой на язык девушки. — Это еще поглядим, кто расторопнее!»

Теперь он думал только о том, чтобы не отстать от других. Геннадия захватил быстрый темп работы. А веселые шутки, которыми перебрасывались между собой девушки, разжигали азарт.

Когда высокая девушка, стоявшая впереди Жени, почему-то на секунду замешкалась, задерживая подачу троса, Геннадий требовательно закричал:

— Э-эй, не спать!

И повсюду слышались отрывистые веселые выкрики, четкая команда. Все торопились, но никто не суетился. Одни вытаскивали из воды основной трос, другие закрепляли на гаке временный, третьи сбрасывали поперечные счалы, с помощью которых были соединены обе половины большого плота.

К девушкам, с которыми работал Геннадий, подошел капитан Глушков:

— Как, девчата, кто над кем взял верх: трос над вами или вы над тросом?

Сразу раздалось несколько голосов:

— Мы над тросом!

— Товарищ Глушков, мы уже кончаем!

Посмотрев на разбросанные по бревнам кольца черного гибкого троса, капитан заметил:

— Торопиться надо с умом. А так не годится: вы у меня его весь спутаете.

Геннадий только сейчас вспомнил о наказе Агафонова следить за тросом, и ему стало неловко.

«Растяпа! — обругал он себя. — Эх и растяпа!»

А Глушков нагнулся и спокойно, не суетясь, показал, как надо складывать трос. От проницательного взгляда капитана, казалось, ничто не ускользало, он словно заранее знал, где может произойти какая-либо заминка, и уже спешил туда.

Геннадий бросился разбирать трос, Женя и Зина стали ему помогать.

Немного погодя здесь все так наладилось, что в Глушкове уже не было никакой нужды, и он так же незаметно исчез, как и появился.

А когда вытащили весь трос, подбежал Агафонов, разгоряченный, в одной тельняшке, плотно облегавшей широкую грудь:

— Как, богатырши, жизнь?

Зина вытерла уголком косынки кончики губ и уперлась руками в бока.

— Что ж ты, сердешный, раньше-то не приходил? — съязвила она. — А мы-то по тебе скучали!

Девушки так и покатились со смеху. Но Агафонов не смутился:

— И я к вам рвался, красавицы! Да подружки ваши с того плота не пускали.

Он осмотрел трос и остался доволен работой девушек.

Геннадий и Женя стояли в стороне.

— А я с Юркой вчера поссорилась, — сказала небрежно Женя, не глядя на Геннадия. — Из-за тебя.

— Из-за меня? — Геннадий был так поражен, что не нашелся больше ничего сказать.

Женя туго стянула на шее концы шерстяного платка.

— Я с ним никогда-никогда не помирюсь! — Она вдруг сорвалась с места и со всех ног бросилась куда-то в темноту.

— Женя, Женя! — звал Геннадий.

Но она так и не откликнулась.

В это время с парохода прибежал радист Кнопочкин. Потеряв с ноги чувяк, он наколол на сучок ступню и теперь прыгал, как большая подшибленная птица, тряся всклокоченной головой.

— Сергей Васильич, радиограмма с Гидростроя! — кричал он, ковыляя к левому краю плота, где было больше всего народу.

Тут что-то не ладилось с заделкой троса, и работой руководил сам капитан.

— Давай сюда, — отрывисто сказал Глушков и, не дожидаясь, когда радист подойдет, направился к нему навстречу.

— С Куйбышевской ГЭС! — говорил Кнопочкин, передавая капитану радиограмму.

Кто-то засветил карманный фонарик, направляя яркий луч на тонкий листок бланка.

— «Поздравляем коллектив парохода «Сокол» выдающимся начинанием, — читал Глушков. — Желаем успешного завершения рейса большегрузным плотом — рейса труда и мира».

На одну из бабок проворно вскочила Люба Тимченко.

— Предлагаю послать ответную радиограмму, — сказала девушка, придерживая руками растрепанные ветром волосы. — Сообщим строителям о нашем обязательстве… Нужный великой стройке лес доставим досрочно и без потерь! Доставим на сутки раньше срока!

— Послать, послать! — со всех сторон раздались голоса.

— А Любу раскачать — и в воду! — озорно крикнул кочегар Илья.

Девушка завизжала, спрыгнула с бабки и спряталась за спину капитана.

— Ой и выдумщик этот Илюшка! — смеялась она, повязывая съехавший с головы платочек.

Наконец все работы закончились, и команда поспешила на судно. Геннадий неторопливо зашагал к «Соколу». Вдруг кто-то схватил его за плечо.

«Не Юрка ли?» — подумал Геннадий. Но нет, то был не он, а Кнопочкин.

— Упарился? — спросил радист, припадая на правую ногу.

— Выдумал! — Геннадий показал Кнопочкину ладони — черные, маслянистые.

— Ну и чирок-свистунок! А почему рукавицы не взял? Мог ведь руки ободрать.

— Какие еще рукавицы!

Но вот и они, шагая по бревнам, добрались до «Сокола», стоявшего у крайнего челена.

Пароход сверкал огнями. Даже огромное неподвижное колесо с красными плицами было освещено электрической лампочкой. С колеса в воду с шумом падали увесистые капли. На одной из плиц сидел масленщик и гаечным ключом крепил болты. Когда он что-то говорил механику Александру Антонычу, смотревшему в колесный кожух из пролета в узенькую дверцу, слова сливались в сплошной гул, точно масленщик находился в пустой бочке.

— Наши чумазые тоже не сидят сложа руки, — одобрительно заметил Кнопочкин и посмотрел на Волгу. — А ветерок, заметь-ка, стихает.

Подойдя к самому краю челена, Геннадий подпрыгнул и ухватился руками за борт парохода. Потом он подтянулся и уже был на палубе.

— Из тебя, старик, неплохой матрос выйдет! — крикнул с верхней палубы Давыдов.

Широко расставив ноги и спрятав в карманы брюк руки, он слегка раскачивался, что-то негромко насвистывая. Второй штурман был в хорошем настроении. Капитан оставил его на «Соколе» ответственным дежурным. Это было ему по душе: он не любил грязной работы.

Геннадий сделал вид, будто не расслышал, что сказал Давыдов. Остановившись у красного уголка, он стал наблюдать за приближавшимся к плоту буксирным пароходом «Ульяновец». С капитанского мостика вспомогательного судна кто-то прокричал в рупор:

— Все готово, Сергей Васильич?

— Все, Петр Петрович! — ответил Глушков, только что поднявшийся на верхнюю палубу.

Другой вспомогательный пароход, «Уралец», юркий малыш, весь окутанный дымом, огибал плот, намереваясь подойти к корме. Когда «Ульяновец» возьмет на гак одну из половин плота, «Уралец» будет помогать ему.

— Какой плот брать? — снова спросили с «Ульяновца».

Глушков приложил к губам рупор и крикнул:

— Луговую! Луговую половину берите! И трогайтесь, а мы за вами… через полчасика.

— Капитан-наставник Шаров, — сказал Кнопочкин, кивая на капитанский мостик «Ульяновца». — Про него волгари знаешь как говорят? «Наш Петр Петрович из семи печей хлеб едал!» Только тем и занимается, что показывает, как надо проводить под мостом плоты. Его так и зовут — наставник.

Когда «Ульяновец» подошел к «Соколу» ближе, Геннадий с живым любопытством поглядел на стоявшего на мостике пожилого полного человека в черной шинели, едва сходившейся на животе. Одутловатое женское лицо Шарова радушно улыбалось.

— Чуть не забыл, Сергей Васильич! Тебе письмецо есть… Из дому, должно быть, — сказал Шаров и помахал над головой конвертом. — Пришвартуемся к плоту, пришли кого-нибудь.

Геннадий был разочарован. Ничего, совсем ничего героического не было в облике знаменитого капитана-наставника! И не скажи Кнопочкин Геннадию, кто такой Шаров, он, пожалуй, и не обратил бы на него никакого внимания.

Геннадия окликнул сверху Глушков и попросил сбегать на «Ульяновец» за письмом.

Спустившись на плот, Геннадий увидел стоявших в стороне, спиной к нему, девушку и парня. Ватная куртка, надетая парнем внакидку, съехала с одного плеча, и Геннадий заметил полосатую тельняшку. Вдруг парень негромко запел:

Летим мы по вольному свету,

Нас ветру догнать нелегко…

Геннадий в смущении бросился в сторону.

… Глушков поблагодарил Геннадия и, глянув на адрес, сунул конверт в карман: сейчас некогда было читать! По улыбке, легкой, чуть тронувшей губы капитана, Геннадий догадался, что письмо это от семьи. Геннадий взошел на капитанский мостик и посмотрел на плот. Теперь обе его половины уж ничто не соединяло.

Загудел «Ульяновец», тонко, фальцетом, давая знать, что он трогается в путь. И тотчас в горах троекратно отозвалось гулкое эхо. Медленно, тяжело заворочались колеса, и судно стало отходить от плота. Вот натянулся и трос, соединяющий «Ульяновца» с луговой половиной плота — той, что была ближе к левому берегу.

Одно мгновение Геннадию казалось, что судно, всем корпусом сотрясавшееся от напряжения, остановилось: ему не под силу сдвинуть с места плот.

Но вдруг он заметил, как крайнее челено луговой половины плота немного выдвинулось вперед. Потом между обеими половинами плота появилась тонкая полоска воды. Она расширялась и пробиралась все дальше и дальше, точно стальное лезвие огромного клинка рассекало в длину весь этот плавучий остров… А вот вода добралась и до кормы. Вскоре невдалеке от «Сокола» проплыл луговой плот с двумя домами. «Ульяновцу» помогал «Уралец»: уткнувшись носом в корму плота, он толкал его вперед. Странным показался Геннадию этот непомерно длинный и такой узкий плот.

Вдруг Геннадий увидел Женю. Она стояла на краю удалявшегося плота рядом с девушками-сплавщицами и что-то кричала. Теперь они встретятся только завтра, уже за мостом, когда будут соединять обе половины плота вместе… Геннадий приосанился и помахал Жене фуражкой. Все-таки как приятно стоять на капитанском мостике парохода, когда знаешь, что на тебя смотрят!

Но вот плот скрылся в клубах дыма, валившего из трубы «Уральца», и Геннадий направился к трапу. Взявшись за поручни, он посмотрел вперед. Далеко на высокой горе мерцало множество огней. Там находился Ульяновск. Но железнодорожного моста через Волгу еще не было видно.

Во время расчалочных работ Юрий был на левой половине плота. Кажется, никогда еще он не трудился так старательно, как в этот раз. И откуда только бралась сила? Порой ему думалось, что он один мог бы вытащить из воды тяжелый стальной трос длиной в сто пятьдесят метров.

Где-то неподалеку была Женя. Иногда ему чудилось, что он слышит Женины шаги, ее голос.

Но она его уже не интересует, убеждал он себя.

«Пусть их, — думал он, кусая губы. — А им вдвоем, наверно, весело… Вон как Генка соловьем заливается. А вся катавасия из-за него началась… Ох уж этот мне Генка!»

С плота Юрий уходил последним. В душе у него еще теплилась надежда… Казалось, вот сейчас Женя подбежит сзади своей легкой, неслышной походкой и прикроет ему глаза теплыми смуглыми ладошками. Но этого не случилось.

Взобравшись на судно, Юрий с тоской осмотрелся по сторонам. Возле входа в кормовой трюм лежали прикрытые брезентом доски.

Он подошел к трюму, приподнял край брезента и только собрался лечь ничком на доски, как кто-то тронул его за плечо:

— Ты чего тут, Юрий, делаешь?

Юрий повернулся и увидел Агафонова.

— Я… просто так, — смущенно протянул он. — Брезент поправлял.

— Пойдем-ка ко мне. Лапшой угощу. — Агафонов усмехнулся: — И ужинал как будто хорошо, а после расчалки так есть захотел, ну, словно суток двое куска хлеба во рту не было! Пришлось к Любе за добавкой идти. — И он кивнул на эмалированную кастрюльку, которую прижимал левой рукой к груди. — Пошли!

Юрий покорно тронулся за Агафоновым.

Кубрик у рулевого был до того маленький и тесный, что в нем еле помещались кровать, тумбочка и стул. Но когда Агафонов, поставив на тумбочку кастрюлю, до краев наполненную лапшой с янтарными звездочками жира, заботливо усадил Юрия на кровать, у того почему-то сразу пропало ощущение тесноты. «Наоборот, — подумал Юрий, — если бы кубрик был просторнее, он не казался бы таким уютным».

Юрий ел нехотя, изредка поглядывая на полочку с книгами, висевшую на противоположной переборке.

— Я не забыл своего обещания, — перехватив взгляд Юрия, сказал Агафонов. — Сейчас «Тиля» читает Вера. Как она кончит, ты возьмешь книгу.

— Миша, скажи, пожалуйста, как тебе в голову такое пришло… ну, о том, что надо уменьшить длину троса? — сказал внезапно Юрий, сам удивляясь своему вопросу: ведь мысли его сейчас были совсем о другом.

На лице рулевого появилась робкая, совсем мальчишеская улыбка:

— Да я и сам не знаю… Я об этом с зимы стал думать и всякие расчеты делать… С тех пор как решили большой плот вести.

Помолчав, он добавил:

— А теперь вот как-то страшновато… Вот скажут завтра: «Ерунду ты, парень, городишь!»

Из-за тонкой переборки вдруг послышался громкий, внушительный голос:

Любовью дорожить умейте,

С годами — дорожить вдвойне.

Любовь — не вздохи на скамейке

И не прогулки при луне.

— Алешка Кнопочкин! — шепотом проговорил рулевой, весело подмигивая. — К концерту готовится… Он как Качалов читает!

А голос за переборкой вещал:

Все будет: слякоть и пороша.

Ведь вместе надо жизнь прожить.

Любовь с хорошей песней схожа,

А песню нелегко сложить.

— Эх ты, а перцу забыл у Любы взять! — сказал Агафонов, лишь только голос за переборкой умолк. — Я сейчас сбегаю… С перцем знаешь как вкусно? Пальчики оближешь!

Когда он вернулся в кубрик, Юрий уже спал, уронив на поцарапанные, натруженные руки свою всклокоченную голову.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ

Ульяновский мост

Ульяновск стоял на горе, высоко поднимаясь над Волгой, утопая в густой зелени садов. Наверное, и в далеких отсюда степных заволжских селах был виден этот город, озаренный робким розовеющим светом.

Геннадий долго глядел на город, в котором родился Ленин. Вдруг в самом высоком доме вспыхнули оранжевым пламенем все окна, вспыхнули так, что на них невозможно стало смотреть. А спустя секунду-другую заполыхали окна и в другом доме, а потом и в третьем, и в четвертом…

— Вот бы на берег попасть! — сказал Геннадий, обращаясь к стоявшему рядом с ним радисту Кнопочкину. — Я сразу бы в музей пошел.

— Я года два назад там был, а как сейчас все помню, — отозвался Кнопочкин. — Стоит деревянный дом. А наверху комната Ленина… Он тогда в гимназии учился. Маленькая такая, чистая. Тут и кровать, и стол перед окном, и полка с книгами.

— А книг много? — спросил Геннадий.

— Много. Там только самые его любимые. А еще он из библиотеки брал, и научные и разные другие… На одни пятерки учился. Гимназию окончил с золотой медалью. — Вдруг Кнопочкин дернул Геннадия за рукав: — Посмотри-ка теперь сюда.

Геннадий глянул влево. Дымчато-серый великан мост был уже совсем близко. Он протянулся через всю Волгу. Какое множество огромных и в то же время таких, казалось бы, тонких и легких, совсем невесомых, решетчатых ферм, покоившихся на гигантских устоях из белого камня!

Их даже сразу не окинешь взглядом!

Геннадий сказал, прищелкнув языком:

— Эге, мост!

Навстречу «Соколу» шел буксир «Сочи». Он вел за собой чуть ли не десяток деревянных барж, словно селезень послушных уток.

— Порожняк тащит, — кивнул Кнопочкин.

На крыше каюты передней баржи стоял огненно-рыжий голенастый петух. Важно выпятив грудь и приподнявшись на цыпочки, петух на всю Волгу кричал: «Ку-ка-ре-ку-у!»

А в это время над заволжской степью, из-за дальнего лесочка, сиреневой ниточкой показавшегося на горизонте, всходило солнышко — не жаркое еще пока.

Наискосок через Волгу протянулась светлая, вся в золотых рябинках дорожка. И чем выше поднималось солнышко, тем дорожка делалась ярче, точно кто-то подбрасывал в нее золотых рябинок. На дорожку нельзя было смотреть не прищурившись.

«Сокол» и «Сочи» уже разминулись, а все еще было слышно, как расходившийся петух кричал свое «ку-ка-ре-ку».

— Ну и горластый! — засмеялся Агафонов, пробегая мимо Геннадия и Кнопочкина. — Пошли, Жучков, наверх, оттуда все как на ладони!

Геннадий сорвался с места и понесся вслед за рулевым к трапу на верхнюю палубу.

На мостике стоял Глушков и, наклонившись к переговорной трубе, отдавал какие-то распоряжения в машинное отделение.

Чтобы практикант не мешал капитану, Агафонов подтолкнул его к штурвальной рубке, открыл дверь.

— Сидеть и не шуметь, — шепотом проговорил он, когда Геннадий вошел в рубку.

У штурвала стоял Давыдов. Он даже не оглянулся на вошедших.

Геннадий подошел к окну и тут только заметил Юрия.

Он сидел ссутулившись на скамейке и глядел на плот, совсем не замечая остановившегося рядом с ним Геннадия.

Вдруг Юрий зашевелился, и Геннадий, боясь, как бы он не оглянулся, перевел взгляд на окно.

Приближался ответственный момент. Надо было так рассчитать и так выровнять длинный плот, чтобы он прошел через пролет, словно натянутая струна.

Если же хоть одно челено налетит на каменный бык, крушение неминуемо. Тотчас начнут лопаться счалы, и по кипящей воде в хаотическом беспорядке валом повалят бревна…

Особенно сложна проводка плота под мостом в ветреную погоду. Тогда трудно сдерживать и выравнивать плот в пролете. А нынче с рассветом, как назло, снова поднялся ветер.

Сильная машина «Сокола» работала на полную мощность. Пароход старался завести переднюю часть плота навстречу свежему, напористому ветру, дувшему из-за Волги. Малыш «Уралец», ночью сопровождавший «Ульяновца», теперь помогал «Соколу». Упершись носом в корму плота, он толкал его против ветра и то и дело жалобно гудел, точно говорил: «Слабова-ат я! Слабо-ва-ат!»

Середину длинной гибкой ленты плота никто не сдерживал, и озорной степной гуляк сносил ее, образуя выпучину. А вот плот уже стал похож на непомерно огромный деревянный серп.

Тараща испуганные глаза, Геннадий оглянулся назад.

Мост надвигался. Все ближе и ближе белые высоченные устои. Натыкаясь на каменные быки, вода бесилась и, разбрасывая хлопья пены, устремлялась в пролеты.

Сердце у Геннадия сжалось щемящей болью, в спину кто-то дохнул холодом, и он почувствовал себя так, точно ему сейчас предстояло прыгнуть с отвесной скалы в пропасть. Не в силах больше глядеть на мост, Геннадий перевел взгляд на плот с тайной надеждой увидеть его уже выровнявшимся и прямым. Но плот по-прежнему плыл изогнутым серпом. Что же теперь произойдет?

Геннадий не помнил, как он присел на скамейку, как положил на плечо Юрия руку.

— Юрка, — шепнул он и в ту же секунду осекся, отдернув руку.

Юрий даже не оглянулся. Но, быть может, он тоже волновался и ничего не слышал?

Всех находившихся в рубке оглушил раскатистый гудок. Это капитан давал приказ плотовой команде.

«Опускайте лоты, опускайте лоты!» — настойчиво требовал он, размахивая флажками.

Потом последовали новые гудки. Теперь они касались малыша «Уральца»:

«Подойди к середине плота и выжимай выпучину!»

Стоило опустить лоты, и плот затормозился, начал медленно вытягиваться. А послушный «Уралец», ткнувшись носом в среднее челено, тоже помогал плоту принять нужное положение. И едва плот вытянулся в линейку, как «Сокол» вплотную подошел к мосту.

Казалось, пароход стоял на одном месте, а великан мост сам надвигался на него. Громыхая колесами, по мосту несся товарный поезд. Нескончаемой вереницей замелькали красные вагоны. Через все судно медленно проплыла узорчатая тень от фермы, и «Сокол» поравнялся с устоями.

Внизу бурлила вода, над головой все еще перестукивали колеса вагонов, и вокруг стоял такой грохот и гул, что оторопь охватывала.

— Видел? — снова забывшись, спросил Геннадий Юрия, когда «Сокол» вышел из-под моста.

— Да это что, — сказал тот, — пароход всегда свободно пройдет, а вот как плот…

И он замолчал.

Геннадий прислонился горячим лбом к прохладному стеклу окна.

Только вот сейчас между устоями показались первые челенья плота. Он шел по самой середине пролета. Когда передняя часть плота миновала мост, «Сокол» тотчас изменил курс, став грудью против ветра. Первая половина плота изогнулась, зато средняя его часть тоже пошла по самому центру пролета. А в это время увертливый «Уpaлец» приблизился к мосту и втолкнул в пролет корму. Еще миг — и уже весь плот был вновь на просторе.

— Ну, видели, как надо проводить плоты под мостом? — заговорил Агафонов, обращаясь к практикантам.

Вдруг в рубку вошел Глушков. Геннадий и Юрий вскочили, торопливо одергивая помятые гимнастерки.

Капитан курил папиросу, затягиваясь не спеша и так же не спеша выпуская изо рта тонкие струйки голубоватого дыма.

— В десять производственное совещание, — сказал он, мельком глянув на часы. — Обсудим предложение о коротком тросе. Ты, Михаил, сделаешь информацию.

— А может быть, вы доложите, Сергей Васильич? — спросил Агафонов.

— Предложение твое, и ты уж сам познакомь с ним. — Капитан повернулся к практикантам и, скрывая улыбку, полушутливо добавил: — А вам, волгари, не мешает часик-другой доспать.

Глаза у него по привычке были прищурены, и от них лучиками разбегались морщинки.

Глушков не спросил ребят, почему они так рано поднялись, но и Юрий и Геннадий по выражению его глаз видели, что он все знает, что он доволен ими.

Скрипнула и отворилась дверь, и на пороге появился радист Кнопочкин с наушниками в одной руке и листочками зеленоватой бумаги в другой. Прихрамывая, он подошел к Глушкову и сказал:

— Радиограммы… сразу три!

— С Камы и Енисея. Команды плотоводов «Чкалов» и «Шторм» поздравляют с большим рейсом. — Капитан смущенно хмыкнул и торопливо спрятал листки в карман.

Третья радиограмма была от чапаевцев.

С командой плотовода «Чапаев» сокольцы соревновались уже не первый год.

— Хорошо! Совсем хорошо! — негромко, как бы для себя, сказал Глушков, читая эту радиограмму. — Апрельско-майский план выполнили на сто тридцать три процента. И все-таки выходит…

— Обогнали мы их! — подсказал Кнопочкин, сверкая синеватыми белками. — У нас сто сорок пять. А в июне, Сергей Васильич, и подавно не угнаться чапаевцам за нами. Доставим этот плот на стройку…

— Рано гадаешь, — перебил капитан радиста и скользнул по его лицу неодобрительным взглядом. — Доставить еще надо… А как нога?

— Да ничего, Сергей Васильич, подживает!

Собираются тучи

Кажется, и спал-то Юрий после Ульяновского моста не больше часа, но зато сколько светлых, радостных снов приснилось ему за это время! И, проснувшись, он почувствовал себя так, словно умылся прозрачной водицей из лесного студеного ключа.

Юрий совсем не хотел думать о Жене. Но странное дело — мысли о ней все чаще и чаще приходили в голову. Она даже приснилась ему. Они стояли на высоком берегу, взявшись за руки, и Юрий ощущал, как в кончиках Жениных пальцев стучит горячая кровь.

Все это утро, что бы Юрий ни делал — писал ли письма матери и дяде Пете, присутствовал ли на производственном совещании, на котором было одобрено предложение Агафонова, ездил ли с Михаилом на плот подготовлять новый, уменьшенный на одну треть трос, — его не покидало светлое чувство ожидания какой-то большой несбыточной радости. Возвращаясь с плота на судно, Юрий вспомнил о весле.

«Эх, забыл утром покрасить!» — подумал он с сожалением и решил без промедления заняться этой работой.

Он поднялся на корму «Сокола» раньше всех, подошел к пролету, то и дело подныривая под развешанное на веревках белье, и вдруг увидел весло, приставленное к стене камбуза. Оно поблескивало не высохшей еще краской. Это было его весло. Кто-то уже все сделал за него. Но кто же?

Не торопясь, Юрий придирчиво осмотрел со всех сторон зеленое весло с красной лопастью. Весло было покрашено старательно, так, как сделал бы это сам Юрий, а быть может, даже и лучше.

«Это, пожалуй, Миши Агафонова работа, — подумал Юрий, — Но когда он успел покрасить?»

… Юрий стоял на носу парохода и смотрел на Волгу. Ветер трепал, путал волосы на голове, темные и густые, напористо толкал в грудь, а Юрию было хорошо. Он подставлял под упругие, освежающие струи разгоряченное лицо и всматривался нетерпеливым взглядом в манящие дали. Даже с закрытыми глазами он мог бы почувствовать этот необозримый волжский простор с запахом луговых трав, всплесками воды, пронзительным криком чаек, свистом все крепчавшего ветра.

Вдали показалось село Шиловка, растянувшееся по известняковым холмам. На фоне медленно надвигавшейся с востока черной тучи, словно клубами сизого дыма окутанной по краям, эти белые холмы вырисовывались необыкновенно отчетливо.

Уже недолго оставалось до счалки. «Сокол» несколько раз просил гудками показавшегося вдали «Ульяновца» сбавить скорость. И теперь с каждой минутой «Сокол» все ближе и ближе подходил к вспомогательному судну. Можно было разглядеть и домики на плоту и пароход с бьющимся на мачте флажком.

На Волге начали появляться барашки. Юрий с любопытством наблюдал, как они зарождались на спокойной глади реки, пока еще ярко освещенной отвесными лучами солнца. Тихо. Блещет, нежится Волга, и вдруг, неизвестно отчего, нет-нет да и взвихрится то тут, то там маленький завиток снежной белизны. И снова все спокойно, снова ни морщинки на ровной поверхности. А потом опять, совсем в другом месте, запенится вихорок. И вот уже побежал и барашек, за ним другой, да сразу оба и пропали, и появляться барашки стали все чаще и чаще.

Из окна красного уголка высунулась чубатая голова кочегара Ильи.

— Ну и ту-уча-а! — протянул он. — Видно, не напрасно у нашего Антоныча поясница болела… Быть буре!

За спиной кочегара раздался смех. В красном уголке синеглазый матрос играл в шахматы с помощником механика.

— Не верь, Илюшка, дедушкиным побасенкам! — донесся до Юрия насмешливый голос матроса. — Утром Кнопочкин принимал радиограммы — о шторме и словом не обмолвились.

Илья еще раз глянул на непомерно расплывшуюся лохматую громаду, не спеша наползавшую на небо, такое пронзительно синее, и, кому-то погрозив кулаком, скрылся в окне.

А Юрий все всматривался и всматривался вперед, ему уже стало казаться, что он видит Женю на вышке одного из домов плота. Вон она: веселая, озорная, та самая Женя, которая еще позавчера на плоту стремглав бежала навстречу ему, легко, словно коза, перепрыгивая с бревна на бревно. И сердце у Юрия заныло, когда он на миг представил себе, что, возможно, и сегодня во время счалки плотов ему не придется увидеть Женю.

Он сбегал за биноклем и, волнуясь, ощущая приятную теплоту в груди, навел его на плот.

Долго-долго не выпускал Юрий из одеревеневших рук бинокля, но Женю так и не увидел. И он стоял разочарованный и грустный.

К Юрию подошел, опираясь на палку, Кнопочкин. Взяв у практиканта бинокль, он тоже поглядел на приближавшийся плотокараван.

— А погода портится, — вздохнул Кнопочкин, опуская бинокль.

Юрий стоял, задрав вверх голову, и молчал. Высоко-высоко над головой черными точками застыли два коршуна. Они словно не замечали надвигавшейся тучи и всё парили в поднебесье. Внезапно один из них ожил, медленно описал круг-другой и камнем упал в Волгу. Прошло мгновение, хищник оторвался от воды и взмыл вверх, издавая победный клекот: в острых когтях он держал извивавшуюся рыбешку.

— Видел, как коршун… ловко, правда? — сказал Юрий.

— Видел, — кивнул Кнопочкин и, чуть помедлив, добавил: — Да это все что… Вот лет эдак шесть назад был на Волге случай… Редкостный! — Радист повертел в руках бинокль и, заметив на нем глубокую царапинку, осторожно колупнул ее ногтем. — Хороший артиллерийский бинокль. Это где ты его так?

— А это не я… это от пули. Бинокль мне после отца остался. Он в войну капитаном артиллерии был. — Юрий отвернулся. Помолчав, он спросил: — Какой, Алеша, случай был?

— Какой случай-то? — проговорил Кнопочкин, стараясь не глядеть на Юрия. — Вот какой. У меня отец — бакенщик. Из Услады. Есть такое село на речушке Усе, в Жигулях. А Уса в Волгу впадает. Тихая такая речушка. Из нашей Услады чуть ли не все мужики бакенщиками работают. Мальчишкой я каждое лето у отца на посту жил. Избушка его на острове стояла, как раз напротив Молодецкого кургана в Жигулевских горах… Помню, обедали мы раз с отцом. Сварили уху и прямо тут же, на берегу, и расположились. Вдруг смотрю — над Волгой орел кружит. Кружил, кружил да как махнет вниз! Вроде этого коршуна. И что бы ты думал? Упал в воду, а подняться не может. Машет, машет крыльями, а от воды никак не оторвется. Крылища знаешь какие — во! — Радист раскинул руки. — Отец тоже заметил орла. «Похоже, говорит, с ним что-то приключилось». А орел как расправил крылья и понесся встречь течению по-над самой водой. Во все стороны брызги, будто быстроходный катер летит. От волнения меня как лихорадка забила. Вот-вот, думаю, он сейчас в небо взовьется. Да не тут-то было. Не может орел подняться вверх, да и все тут! Отец улыбнулся в усы и опять говорит: «Не под силу, сердешный, добычу поймал». — «Какую добычу?» — спрашиваю. «Крупная, должно быть, рыбина попала. Орел ее вверх норовит поднять, а она его в глубину тянет. Силы, видать, равные». — «Едем, говорю, поймаем их!» Отец кивает: «Давай попробуем». Оставили мы уху, сели в лодку и поплыли.

— Поймали? — вырвалось у Юрия.

— Поймали. Долго гонялись, а поймали… Когда уж и орел и рыба из сил выбились.

— Что за рыба была?

— Белуга. Пуда на три.

— Алеша, а почему орел не улетел, раз ему не под силу оказалась белуга? — спросил Юрий. — Бросил бы ее — и вверх!

— Он бы с охотой улетел, да вот вцепился когтями в белужью спину и вытащить их не может!

— Ну, дальше что было?

— А ничего особенного. Орла мы отпустили. Пусть его живет. Этот орел-белохвост — редкая птица в наших краях. Полезная птица. А белугу в Ставрополь отвезли… В столовую.

К Юрию и Кнопочкину подлетел Геннадий. Он был взволнован.

— Алеша, — сказал он, не глядя на Юрия, — в камбузе Люба плачет.

— А что с ней?

— Я туда сунулся… чтобы насчет обеда узнать, а Люба у плиты стоит… Печальная такая. А из глаз будто слезы. — Он оглянулся назад — не подслушивает ли кто, и сжал кулаки. — Если бы узнать, кто он такой!.. Да поговорить бы с ним по душам!

— Про кого это ты? — не понял Кнопочкин.

— А про того самого, из-за которого Люба убивается, — обозлился Геннадий. — Она… — и тише добавил: — Я сам слышал, как жена масленщика Любе говорила: «Полюбила ты, глупая, на свою беду… Как свеча, говорит, таешь, а ему и горя мало! Он и знать ничего не хочет про твою любовь».

Кнопочкин вдруг махнул рукой, сунул Юрию бинокль и зашагал прочь.

— Он… Что это он такой? — Геннадий недоуменно глядел вслед радисту.

Юрий не ответил. Он смотрел на тучу, готовую вот-вот навалиться на солнце своим бесформенным, извивающимся телом и уже не казавшуюся вблизи такой страшной.

… Счалку делали при боковом забористом ветре.

Между сближавшимися плотами бились волны, точно их поймали в западню и они осатанели от злобы. «Уралец» изо всей силы толкал корму горного плота, а плот наваливало на луговую половину серединой… И все же первыми соприкоснулись корма с кормой, потом середины и последними — хвосты, и тотчас же началась счалка.

Некоторое время «Ульяновец» и «Сокол» шли рядом, бок о бок. Неожиданно откуда-то из-под борта «Сокола» с присвистом вырвались косматые клубы пара, на минуту все скрылось в душном облаке, пропахшем мазутом. Но вот облако стало таять, и вначале показался решетчатый борт «Ульяновца», потом чьи-то ноги в новых калошах. Откуда-то вкусно пахнуло жареной картошкой. В серой колеблющейся мгле образовалась дыра, и на секунду в ней мелькнуло усатое мужское лицо. А когда весь пар рассеялся, показался бравый матрос-усач, обладатель сверкающих калош. Он подмигнул Геннадию, глазевшему на него из окна туалетной комнаты, где тот прибивал полочки для мыла, и пробасил:

— А что, хлопец, у вас дивчины казистые есть?

Покончив с полочками, Геннадий вышел на палубу.

На капитанских мостиках обоих пароходов стояли Глушков и Шаров.

— Спасибо, Петр Петрович, за помощь, — сказал Глушков. — Спасибо!

— Не за что, Сергей Васильич. Служба такая. Сейчас отправляюсь «Руслана» встречать, — ответил капитан-наставник и поглядел на восток. — Мне так думается: может, еще стороной пройдет? Бывает так: погрозится, погрозится непогода, да на том все и кончится.

— Неплохо бы, — поддакнул капитан «Сокола». — А то с таким возом тяжеловато будет… Радиограмму только что из пароходства получили: в ночь, сообщают, возможен шторм.

— Если шторму не миновать — держитесь! Ниже ни одного подходящего местечка не найдется для безопасной стоянки.

— А стоять… у нас времени для этого в плане не отведено!

«Ульяновец» отдал трос и стал поворачиваться назад, а «Сокол» направился к плоту.

— Счастливого рейса! — кричал в рупор Шаров.

На «Уральце» тоже что-то кричали, но из-за ветра ничего нельзя было расслышать.

Потом на вспомогательных судах раздались прощальные гудки, и буксиры взяли курс на Ульяновск. Город отсюда был еще виден. А в бинокль можно было различить даже легкие контуры многоэтажных домов. Там светило солнце. Но здесь оно уже скрылось, и Волга сразу принахмурилась. Легкая, редкая волна, как бы играючи пробегавшая от берега к берегу, отсвечивала сизым блеском.

Во время замены временных тросов основным, теперь уменьшенным по предложению Агафонова на одну треть, Юрий украдкой поглядывал на Женю.

Девочка стояла у борта «Сокола» и разговаривала с матерью кочегара Ильи. Закутанная в овчинный полушубок и клетчатую шаль, старуха плохо слышала, что ей говорила девочка, и часто переспрашивала: «Пришибло? Эко ты! А кого пришибло-то, касатка?»

Один раз до Юрия отчетливо донеслись слова, сказанные Женей:

— А вы как тут поживали? Не скучали без нас?

И Юрию показалось, что вопрос этот относится только к нему.

«А что, если мне… первому заговорить? Вот как закончим возню с тросом, так и подойти к ней, — спросил он вдруг себя и в ту же минуту почувствовал, как у висков сильно-сильно застучала кровь. — Нет, нет… зачем же я полезу ей на глаза!»

Он так смешался, что на вопрос Агафонова: «Не устал?» — ответил невпопад: «А зачем?»

Группа Агафонова, в которой работал Юрий, первой закончила заделку правого троса.

— Ну, богатыри, за пояс заткнули мы Давыдова с его молодцами! — весело проговорил рулевой. — Поможем отстающим? Или пусть сами выкручиваются?

— Выручим несчастных! — подал голос один из матросов.

— Тогда вперед!

И все дружно последовали за Агафоновым к другому краю плота. Пройдя несколько шагов, Юрий вдруг обнаружил, что потерял рукавицу. Он бегом вернулся на то место, где только что работали, и стал шарить между бревнами. Но рукавицы нигде не было.

«И куда она могла деться? — начал он сердиться. — Уж не в воду ли упала?»

— Юра, это ты потерял? — неожиданно раздался над его головой знакомый голос.

Юрия бросило в жар. Он не сразу разогнул спину, не сразу выпрямился. Рядом стояла Женя, немного смущенная, с широко открытыми пугливыми глазами и такая вся хорошая и добрая! Дыша прерывисто, она подбрасывала на ладони брезентовую рукавицу.

— Твоя рукавичка?

У Юрия пропал голос, и он только кивнул, боясь взглянуть на Женю.

— Ты на меня… сердишься? — спросила Женя негромко и посмотрела на Юрия с подкупающей нежной застенчивостью во взгляде.

— Я… я не знаю. — Юрий окончательно смутился, поняв, что сказал глупость.

Женя прижала к губам рукавицу, но не смогла сдержаться и засмеялась.

Юрий, набравшись решимости, посмотрел Жене в мягко сиявшие серые глаза. Посмотрел пристально, в упор.

— Извини меня, я погорячилась позавчера… и сама не знаю, что говорила. — Женя залилась румянцем, еще больше похорошела. — Как подумаю, что завтра на стройку прибудем, ну не знаю, что готова сделать!

Женя опять засмеялась, теперь уже весело, шагнула к Юрию и подала ему скомканную рукавицу. Маленькая горячая рука ее на миг коснулась руки Юрия.

— Женя… — Юрий попытался удержать Женю за руку.

Но она вырвалась и побежала. Побежала так стремительно, что была уже далеко, когда Юрий пришел в себя.

На плоту закончили заделку троса. Проверив работу, капитан остановился, глянул на окруживших его девушек. Взгляд задержался на бойкой черноглазой Зине.

— Как, не растеряетесь, если шторм начнется? — спросил Глушков. — Видно, нынче не плясать и не петь… Уж на стройке устроим праздник, с окончанием рейса.

Зина выдержала испытующий взгляд капитана.

— Маменьки наши далеко, — сказала девушка. — Как-нибудь сами справимся! Да и робеть некогда будет… Так, что ли, Верочка? — И она обняла за талию стоявшую рядом с ней Веру Соболеву.

— Да вы не тужите о них, товарищ Глушков, — сказал, останавливаясь напротив капитана, рябоватый парень, «Наш Петуня». — Девки тут все отчаянные. Ну, а если что… мы их в обиду не дадим!

— Вижу — смелые девушки! — согласился Глушков, улыбаясь. — Если туго придется — подмогу пришлю… Думаю, что теперь легче будет управлять плотом. Новинку одну решили испробовать. Трос вот уменьшили.

— Слышали, — сказала Зина, лукаво скосив глаза на Соболеву. — Нам об этом вашем изобретателе все уши прожужжали. Был бы только толк!

И она рассмеялась, теснее прижалась к подруге. Вера вспыхнула и отстранилась от Зины.

— Мы тут все комсомольцы, Сергей Васильич, — вдруг горячо и серьезно сказала она. — Не сомневайтесь, не подведем!

Сплавщицы проводили Глушкова до парохода.

У борта «Сокола» с баграми в руках стояли матрос, Юрий и Геннадий. Капитан поднялся на судно и приказал отчаливать. Юрий с размаху воткнул в бревно багор и навалился на него, натуживаясь и краснея.

— А ну, нажмем! А ну, нажмем! — приговаривал Геннадий, тоже налегая на багор.

Едва «Сокол» начинал отваливать от челена, как волны снова прибивали его к бревнам.

— Мало, сердешные, каши поели! — как бы вскользь заметила Зина, с увлечением щелкая семечки.

Подбежал рулевой Агафонов. Когда рулевой, выхватив из рук Геннадия багор, вонзил его в первое попавшееся бревно, пароход стал отходить, и водяная полоса между ним и плотом все разрасталась и разрасталась.

Агафонов бросил багор и взмахнул фуражкой.

Девушки на плоту тоже замахали руками. Одна Соболева стояла неподвижно, зябко кутаясь в пуховый платок… Неожиданно, словно спохватившись, она подняла руку и медленно помахала носовым платочком.

Отошли от плота метров на пятьдесят, когда вдруг натянулась левая нить троса.

— Трос зацепился, Сергей Васильич! — наперебой закричали Кнопочкин и Юрий.

Но капитан уже сам все заметил.

— Стоп! — сказал он в машинное отделение. — Назад тихий.

«Сокол» снова стал приближаться к плоту.

— Здравствуйте пожалуйста! — развела руками Зина. — Никак не расстанемся!

И, подбоченясь, громко запела:

Пароход остановился,

Все подумали — пожар.

Оказалось, что женился

По дороге кочегар!

Из-за плеч сгрудившихся у борта «Сокола» парней высунулось чумазое лицо кочегара Ильи.

— Ошибка, Зиночка! — закричал он. — Может, кто и женится, но только не я!

— Ну-ка, ребята, наподденьте трос баграми, — сказал Глушков, когда пароход подошел к плоту. — Не отцепится ли?

Из сплавщиков первым схватился за багор «Наш Петуня». К нему на помощь кинулись еще два парня. Но все их старания оказались напрасными: трос задел за угол бортового челена где-то внизу и никак не хотел отцепляться.

— Придется в воду лезть, — вздохнул Агафонов.

Он спрыгнул на плот и принялся раздеваться.

Оставшись в одних трусах, рулевой встал на край челена, потрогал ногой беспокойно плескавшуюся, взбаламученную воду, поежился и с размаху бросился вниз головой.

Агафонов три раза нырял, но трос так и не отцепил. Его сменил матрос. Подмигивая девушкам, матрос в шутку перекрестился и полез в воду.

— Уж как ни ловчился… и так и этак — не отцеплю, да и только! — говорил Агафонов, лязгая зубами и растирая ладонями посиневшее тело. — Под самым нижним накатом бревен зацепился… Будто черт его там держит!

— Одевайся, Михаил! — приказал капитан. — Такой ветер до костей прознобит.

Матрос тоже безуспешно нырял несколько раз и вылез ни с чем.

— Эх вы, волгари! — сплюнул «Наш Петуня». — Я вот сейчас в момент!

Проворно сбросив кумачовую рубашку, он кинул ее через плечо стоявшему позади товарищу. Тот на лету подхватил надувшуюся пузырем рубашку.

— Я сейчас… — начал снова «Наш Петуня» и запнулся: запутавшись в штанах, он чуть не упал.

Кто-то из девушек хихикнул.

— Покажи, покажи им, Петуня, где раки зимуют! — подбодрила сплавщика Зина. — Да гляди сам не зацепись!

— Ого-го, водица! — крикнул расхрабрившийся парень, отдергивая от воды ногу.

— Кусается? — ласково спросила Зина.

«Нашего Петуню» точно наотмашь стегнули кнутом: он подпрыгнул и бухнулся в воду.

— Самому, видно, надо лезть, — угрюмо сказал капитан. — Время идет, а дело ни с места.

Над водой показалась большая голова «Нашего Петуни». Схватившись рукой за бревно, он жадно глотнул раскрытым ртом воздух и принялся ругаться.

Глушков кинул под ноги фуражку, расстегнул китель.

— Подождите, Сергей Васильич, я полезу! — вдруг закричала стоявшая позади всех Люба Тимченко.

Но когда она, расталкивая локтями сокольцев, приблизилась к борту судна, в воду прыгнул Давыдов. Его тело, совсем не тронутое загаром, на секунду мелькнуло перед глазами пораженной команды «Сокола». Никто не заметил, когда он спустился на плот, когда разделся.

— Вот так Давыдов! — сказал восхищенный Геннадий. — И ахнуть не успели, а он прыг — и все тут!

Второй штурман долго не показывался из воды. Потом он на минуту вынырнул и, отдышавшись, снова скрылся под водой. На этот раз он пропадал дольше прежнего. Агафонов уже начал стаскивать с себя телогрейку, готовясь броситься на выручку Давыдову, когда голова штурмана высунулась из воды у самого края челена. Обессиленный, он беспомощно схватился за ослизлое бревно, но рука сорвалась, и он опять скрылся под водой. Но вот Давыдов вынырнул вновь, Агафонов подхватил его под мышки и, поднатужившись, втащил на плот.

— Отцепил! — это было первое слово, которое сказал штурман.

На плот проворно спустилась Люба Тимченко. Сунув в руки дрожавшего всем телом Давыдова мохнатое полотенце, она так проворно взобралась на борт парохода, что Давыдов не успел даже поблагодарить девушку.

Шторм

Внезапно подул резкий верховой ветер. Клочкастые облака, плывшие по небу навстречу «Соколу», сразу повернули в обратную сторону, словно метнувшееся в испуге стадо белых овец. По Волге заходила крупная зыбь, а над песчаными островами желтым дымком закурились пески.

Надвигался дождь. Он шел сплошной дымчатой стеной, подгоняемый ветром.

Ветер уже не свистел в вантах, а завывал, и мачта жалобно скрипела.

В быстро приближающихся сумерках темно-лиловая вода то вздымалась невиданными курганами, то опускалась, проваливаясь вертящимися воронками. На эти ямины было и страшно и интересно смотреть. Думалось: еще мгновение — и покажется желтое песчаное дно Волги.

Остроребрые волны нагоняли друг друга и сшибались, вскипали ноздреватыми шапками пены.

Посмотрев в бинокль на неясные очертания качающихся берегов, Сергей Васильич Глушков повернулся к плоту. Резкий ветер с яростью рвал полы черного плаща, затруднял дыхание, а капитан все не отрывал глаз от бинокля.

Стена дождя подступала к плоту. Вот скрылись за густой пеленой избы, вот исчез и весь плот. Ветер доносил гул надвигавшегося ливня. Но Глушков не собирался уходить с мостика. Он даже не накинул на фуражку капюшона.

Ливень грянул сразу, и штурвальную рубку со всех сторон окружил туман из мельчайших брызг. С потолка закапало, и на полу образовалась лужа.

Распахнулась дверь, и с клубами пара в рубку вошел Глушков, мокрый с головы до ног. Он молча подошел к Давыдову, и тот, без слов поняв намерение капитана, передал ему штурвал.

Ливень зыбунами, волна за волной, прохаживался по Волге, и впереди нельзя было различить даже мачты на носу судна, но Глушков уверенно стал к штурвалу.

Ближе к полночи шторм достиг невиданной силы. Ветер гнал по взбесившейся, ревущей Волге двухметровые волны. Холодные брызги долетали до капитанского мостика. Ливень давным-давно перестал, но по-прежнему не было видно ни зги. И хотя ветер был попутным, управлять пароходом становилось все труднее и труднее. Плот шел с опущенными лотами. Многопудовые железные грузы, волочась по дну реки, должны были замедлять раскаты плота. Но они не помогали. С капитанского мостика раздавалось:

— Трави правую вожжевую[4]!

— Набивай левую!

Агафонов с помощью матроса еле управлялся у носовой лебедки парового брашпиля. Приходилось то «набивать» — накручивать на барабан звенящие цинковые тросы, то «травить» — отпускать их. Клубы пара расстилались по мокрой палубе, поднимались над лебедкой, и ветер рвал их в клочья и уносил в кромешную мглу.

— Ну прямо как в октябре — темень, холод! — говорил Агафонов.

Он на миг разгибал спину, вглядываясь вперед, туда, где мерцали чуть приметные огоньки бакенов. Матрос молчал, вытирая с лица градом катившийся пот. Не успел он еще закурить, как с капитанского мостика снова донесся басовитый, простуженный голос капитана:

— Тра-ави ле-евую!

Юрия и Геннадия поставили к вожжевым: они должны были следить, чтобы тросы, протянутые вдоль бортов «Сокола» с носа до кормы, не зацепились за что-нибудь.

— Смотреть в оба! — строго сказал Агафонов. — А то зацепится вожжевая за кнехт или за румпель[5] — такая начнется увертюра! Надо, скажем, вправо повернуть плот, а он ни с места. А момент строгий: упустил минуту — и авария.

С подтянутого Юрия в наглухо застегнутом пиджаке Агафонов перевел взгляд на Геннадия: фуражка сдвинута набекрень, ватник нараспашку. Полы ватника трепал ветер, надувал парусом, но Геннадий не обращал на это никакого внимания, гордо выпячивая грудь.

Рулевой ничего не сказал Геннадию, но тот вдруг надвинул на лоб фуражку, надвинул глубоко, до бровей, потом запахнул ватник и принялся с усердием застегивать его на все пуговицы, сердито посапывая носом.

— С кормы ни шагу. Ты, Панин, следи за правым бортом, а ты, Жучков, — за левым. Если что — кричите капитану.

Ребята заняли свои посты.

Вожжевая, около которой стал Геннадий, то свободно лежала на обносной решетке, то сильно натягивалась, и тогда слышно было, как скрипели деревянные кранцы — толстые бревна, опущенные вдоль борта судна.

Волны захлестывали борт. Геннадий вытирал с лица брызги и начинал шагать, представляя себя капитаном океанского корабля, захваченного в открытом море ураганным штормом.

Но постепенно ему стало надоедать однообразное хождение. «А может, эта вожжевая за всю ночь ни разу ни за что не зацепится», — вдруг подумал он. Вот если бы им с Юркой поручили дежурить у носовой лебедки! Там сейчас некогда расхаживать, успевай только выполнять приказания Сергея Васильевича.

Отойдя от борта, Геннадий глянул на Юрия. Тот шагал, как журавль, медленно переставляя длинные ноги. Юрий, казалось, ничего не замечал, кроме вожжевой.

Геннадий вздохнул и вернулся на свое место. Здесь все было по-старому. В этот самый момент на корму прибежал Давыдов.

— Панин! — закричал штурман. — Готовь лодку! На плот отправляемся. Едем втроем: ты, я и кочегар Илюшка.

— Брать с собой ничего не будем? — спросил Юрий.

— Часа через два к Бектяжскому перекату подойдем! — придерживая рукой фуражку, снова закричал Давыдов.

Геннадий бросился к штурману.

— Борис Наумыч, возьмите и меня! — охрипшим от волнения голосом сказал он, вытягиваясь перед Давыдовым в струнку.

Давыдов с недоумением уставился на Геннадия.

— Борис Наумыч, я все, что вы прикажете… возьмите только!

— А ты, старик, храбрый человек! — улыбнулся Давыдов, глянул за борт и поежился: — Чертова, однако, погодка! Но помочь ничем не могу: распоряжение капитана! — Он рысцой побежал к себе в каюту за плащом.

Геннадий осторожно приблизился к самой корме и посмотрел вниз. Там все кипело.

А в это время Юрий, упираясь ногами в решетку, подтягивал за цепь ближе к корме лодку. Тяжелая лодка металась на волнах из стороны в сторону.

«Ему одному вовек не справиться», — подумал Геннадий и, шагнув вперед, тоже схватился за цепь.

— Взяли! — крикнул Геннадий, поднатужась.

И Юрий, подчиняясь его команде, тоже рванул на себя цепь.

Когда нос лодки был совсем рядом с кормой «Сокола», Геннадий сказал, с трудом переводя дыхание:

— Прыгай теперь.

— А удержишь? — отрывисто спросил Юрий.

— Удержу!

Надвинув на брови фуражку, Юрий чуть пригнулся, прыгнул.

— Бросай! — донеслось до Геннадия откуда-то снизу.

Он выпустил из рук цепь и в изнеможении плюхнулся на решетку. Лодку рвануло назад, и она снова заплясала на волнах. Юрий как ни в чем не бывало ковшом отливал из нее воду. Вот он вскинул голову и погрозил Геннадию:

— Ты так за вожжевыми следишь?

— Эх и верно, забыл! — спохватился Геннадий и вскочил. — Хотел у капитана попроситься на плот… а тут эти вожжевые!

Он повернулся назад и чуть не столкнулся с Любой Тимченко. Девушка шла быстро, слегка нагнувшись, чтобы не задеть головой за буксирные арки. На ходу она стягивала как можно туже пояс широкого мужского плаща, сидевшего на ней мешковато. Позади Любы бежал Илья в лоснящейся спецовке. Кепку он предусмотрительно сдвинул чуть-чуть назад, чтобы не сломать жесткого, свисавшего на лоб чубика. Под мышкой кочегар нес пиджак.

— Юрий, а знаешь, кто с нами еще едет? — закричал кочегар, бросая в лодку пиджак. — Люба!.. Люба, говорю!

Геннадий пробежал вдоль бортов и снова вернулся к корме. Он никак не мог примириться с мыслью, что Юрий сейчас уедет на плот, а он останется здесь, на «Соколе».

Илья с Любой уже были в лодке. Люба сидела на веслах, а Илья стоял на носу и распутывал цепь.

Геннадий слышал, как Юрий предупредил кочегара:

— Подожди развязывать цепь, Давыдова еще нет!

— Пусть будет все наготове. Придет Давыдов…

Вдруг Илья взмахнул руками и полетел на дно лодки.

В тот же миг лодка оторвалась от парохода и понеслась, понеслась по вздыбленным волнам куда-то назад, в непроглядную темноту. Еще секунда — и она совсем скрылась из глаз.

К перепуганному Геннадию подбежал Давыдов с плащом через плечо. Заглянув за борт, он попятился назад.

Несколько часов подряд капитан не покидал мостика. Намокший шуршащий плащ холодил спину, руки стыли на ветру, но Глушков точно не замечал ни пронизывающего ветра, ни скатывающихся за ворот кителя студеных капель. Он то и дело зорко всматривался в плотную, непроницаемую тьму, обступившую со всех сторон судно, лишь угадывая, а не видя очертаний берегов.

Глушков выслушал сбивчивый рассказ Геннадия с видимым спокойствием. Он стоял, заложив за спину руки. Капитан только что раскурил трубку, набив ее новой порцией табака. Когда он сильно затягивался, табак вспыхивал, как вспыхивают угольки в едва теплящемся костерке, если на них подуть, и лицо его на миг озарялось странным, призрачным светом. В глаза бросались глубокие морщины, резко прочерченные по обеим сторонам плотно сжатых губ.

Геннадий кончил говорить, а капитан не проронил еще ни слова. Давыдову, стоявшему рядом с практикантом, было не по себе от этого молчания.

Сжимая в руке бинокль, Глушков направил его в сторону плота. Но разве разглядишь хрупкую лодчонку, затерявшуюся среди разъяренных, взлохмаченных волн? Если бы на плоту не мигали тусклые огоньки, то даже и его не всякий бы заметил в этой густой, тревожащей мгле!

— Следить за плотом, — сказал, наконец, капитан, опуская на грудь бинокль и не глядя на штурмана. — О прибытии лодки должны просигналить… А ты, Жучков, шагай на корму и глаз с вожжевых не своди. Понял?

— Есть, товарищ капитан! — отчеканил Геннадий.

На плот!

Теперь Геннадий ходил от одного борта к другому. Кто знает, а вдруг какая-нибудь из вожжевых все-таки возьмет да и зацепится? И что скажет о Геннадии капитан, если он не обнаружит этого вовремя?

Тревожило Геннадия и происшествие с лодкой. Ведь если бы Илья не торопился, подождал распутывать цепь, пока не подойдет Давыдов, лодку не унесло бы. А теперь вот… Геннадий вздыхал, всматривался в сторону плота, и ему начинало мерещиться, будто он видит еле различимую в темноте лодку. Но проходила секунда, другая, и вместо лодки перед глазами возникали тускло-красные шары. Геннадий моргал веками, и шары пропадали.

Подойдя к левому борту, Геннадий похолодел — произошло то, чего он не ожидал: вожжевая плотно обвила одну из чугунных стоек среднего кормового кнехта.

Нагнувшись, он схватил руками трос и попытался сбросить его за стойку кнехта. Но вожжевая была натянута и не поддавалась. Ворот ватника врезался в горло. Геннадий рванул его так, что отлетела пуговица. Большая и черная, она закружилась, заплясала на палубе.

— Сергей Васильи-ич! — закричал Геннадий, прижимая к губам рупором сложенные руки. — Серге-ей Ва-аси-ильич!

Наверху, у трубы, выросла темная и, как показалось Геннадию, очень высокая фигура.

— Левая вожжевая… вожжевая зацепилась за кнехт! — еще громче закричал Геннадий.

— Левая? — в рупор переспросил незнакомым голосом капитан.

— Левая, товарищ капитан!

Глушков побежал на нос, на ходу крича:

— Ослабить левую!

Когда Геннадий снова склонился над кнехтом, трос уже свободно лежал на чугунной плите, не касаясь стойки. Схватив трос обеими руками, Геннадий хотел было перебросить его за стойку, но остановился, подумал, как бы трос не зацепился за другой кнехт. Лучше, пожалуй, выйти на обносную решетку и тут-то опустить вожжевую вдоль борта.

Он поставил ногу на влажную решетку в серых комках пены, нечаянно глянул вниз, в разверзшуюся перед ним пучину, и оторопел… И уж не было силы ни шагнуть вперед, ни попятиться назад. Но вот Геннадий медленно разогнул спину и, весь до озноба ожесточившись против страха, вдруг шагнул к самому краю решетки и выпустил из рук трос.

Внезапно на борт рухнула водяная лавина. Геннадий метнулся назад, поскользнулся и упал. Падая, он схватился за стойку кнехта. Волна окатила его и, злобно сипя и урча, отпрянула.

Кто-то подхватил Геннадия за руки и перетащил за борт.

— Пустите… я… я сам, — глотая ртом воздух, сказал Геннадий и вскочил на ноги.

Перед ним стоял запыхавшийся Агафонов.

От сильного толчка, когда лодка рванулась назад, освободившись от привязи, Люба и Юрий упали. Юрий так стукнулся подбородком о борт, что из глаз брызнули искры и он не сразу поднялся на ноги. А Люба вскочила сразу. Держась рукой за скамейку, она наклонилась над Ильей, тронула его за руку:

— Илюша!.. Илюша!

— По голове… цепью, — через силу проговорил тот, приподнимаясь с мокрой елани.

Илья попытался сесть на скамейку, но лодка накренилась на бок, и он опять упал.

— Юрий, за кормовик! — крикнула Люба. А лодку уже мотало из стороны в сторону все сильнее и сильнее. Волны ловчились захлестнуть ее и пустить ко дну.

«Поставить бы носом против ветра… тогда ничего, тогда не страшно бы!» — думал Юрий, изо всей силы налегая на кормовик.

Лодка разворачивалась с трудом. Точно сговорившись, волны норовили вырвать из рук Юрия весло, повернуть лодку поперек течения, чтобы потом в один миг расправиться с ней.

Вдруг корму захлестнула тяжелая хмельная волна, и лодка в ту же секунду полетела вниз, в черную клокочущую бездну. «Идем ко дну!» — пронеслось в голове у Юрия. Ежась от стекавших по спине ледяных струек, он все еще судорожным движением рук хватался за валек весла. Хотя теперь, казалось, не нужны были ни весло, ни лодка: вот-вот они очутятся на песчаном дне Волги.

Но произошло чудо: лодка не провалилась в кипящий котел, она уже летела вверх, дыбясь носом к нависшему над рекой непроглядному, дышавшему сыростью небу.

— Загребай вправо! — донесся до Юрия Любин голос.

И ему показалось, что он услышал, как скрипнули уключины и по воде забили весла.

Юрий снова навалился на кормовик и вдруг почувствовал, что лодка удивительно послушно повернулась и встала носом против ветра.

— Так держать! — закричала Люба. — Теперь наша взяла!

И тут только Юрий понял, что девушка уже сидела на веслах и что лишь с ее помощью удалось ему повернуть лодку.

Водяные валы то и дело преграждали путь лодке. Она взлетала на взмыленные гребни, какой-то миг висела над пропастью, потом, как с ледяной горки, катилась вниз.

На дне лодки зашевелился Илья.

— Лежи, Илья… одна я справлюсь! — с одышкой сказала Люба.

Кочегар оперся локтями о скамейку:

— Мне вроде лучше.

И он приподнялся, шагнул к девушке. Та потеснилась, и кочегар тяжело опустился рядом с ней, взялся за весло.

«Удачно отделался Илья, могло и хуже быть», — подумал Юрий, еле удерживая вырывавшийся из рук валек кормовика.

Юрию казалось, что они уже давно плывут по Волге и пора бы показаться плоту. Но когда он стал всматриваться вперед, то чуть различил слабые мигающие огоньки. Это горели фонари на сигнальных мачтах, стоявших на хвосте плота. Но как до них еще далеко!

Под ногами, на дне лодки, плескалась вода. Волны захлестывали борта, вода уже залила елани и все время прибывала. Ее надо бы отчерпать, но разве до этого было сейчас?

Думая о плоте, Юрий не заметил прыгавшего на волнах поплавка — пустой железной бочки, к которой была прикреплена правая нить троса.

— Поплавок с левого борта! — закричал вдруг Илья. — Держи вправо!

Юрий расслышал лишь два последних слова. Еще не понимая, что за беда грозит им, он резко потянул на себя кормовик.

Неожиданно что-то загрохотало, и лодка пронеслась мимо метавшейся на волнах бочки.

Приподнявшись с сиденья, Юрий огляделся. Кругом одни вздыбленные, вскосмаченные волны. И только вдали, на плоту, — слабые огоньки. Они вселяли надежду…

Вдруг Илья схватил багор и, став лицом к носу лодки, со всего размаху опустил его перед собой.

— Илья, что там такое? — закричал Юрий.

— Плот! Бери цепь и прыгай!

— Вставай, Люба! Добрались, — сказал Юрий девушке, все еще не выпускавшей из рук весла.

Люба молчала.

— Крепче завязывай, — пропуская мимо себя Юрия, сказал кочегар. Дышал он тяжело, всей грудью.

Юрий схватил цепь и прыгнул на челено. Всюду между бревнами плескалась вода.

— Готово! — немного погодя крикнул Юрий.

Илья помог Любе сойти на плот.

— А я… как на карусели каталась… Голова кружится, — тихо засмеялась девушка, опираясь на руку кочегара.

Илья тоже засмеялся:

— Меня когда цепью ударило, чуть сознание не потерял: А сейчас ничего. Только шишка на голове вздулась… Как, Юрий?

— Все в порядке! — ответил Юрий и посмотрел прямо перед собой.

О том, что существовал «Сокол», можно было догадаться лишь по редким огонькам, видневшимся впереди. Изредка кромешная тьма над мигающими огоньками швыряла вверх пригоршни золотых искринок.

«Даже трубы не видно, — подумал Юрий. — А что поделывает сейчас Геннадий?»

— Ну как, пошли? — спросил Илья и зашагал в сторону кормы.

Юрий и Люба последовали за ним. Казалось, они шли по острову, сотрясаемому толчками землетрясения. Челенья плота то кренились набок, то лезли вверх, то вдруг ускользали из-под ног. Со всех сторон плескалась вода.

— А от капитана нам не попадет, — вдруг спросил Юрий, — за то, что мы без Давыдова укатили?

— Ведь мы не нарочно без него уехали. Так вышло! — возразила Люба. — Надо только кого-то тут попросить, чтобы на судно сигнал дали о нашем приезде. А то… думаешь, там не тревожатся? — Девушка вздохнула. — Из-за этого шторма и концерт наш сорвался. А так готовились!

Идти по мокрым, колеблющимся бревнам Юрию показалось не менее трудным делом, чем плыть на лодке в шторм. Они шли вдоль правого борта, шли осторожно, ощупью, боясь провалиться между бревнами. Миновали сигнальную мачту с фонарем и тронулись дальше.

Илья вдруг поскользнулся и чуть не упал. Юрий вовремя схватил его за руку и потянул к себе.

— А тут… обрыв какой-то! — вскрикнул кочегар.

— Подожди, Илья, у меня фонарик!

Юрий нажал на кнопку, и молочно-золотистый лучик вдруг пробежал по темным, с разбухшей корой бревнам, скользнул по зеленоватой мутной воде, плескавшейся между челеньями, впился в густую и вязкую мглу и, точно ослабнув, погас.

Внезапно налетел тяжелый водяной вал и с ревом обрушился на плот. Что-то охнуло, затрещало… Люба схватила Юрия за руку и прижалась к нему плечом.

Медленно оседая, челенья погружались в шипящие потоки воды.

— Помогите! Помогите! — истошно завопил кто-то совсем рядом.

— Дай сюда! — Кочегар почти силой вырвал у Юрия фонарик и направил луч света прямо перед собой.

В нескольких шагах от Ильи, по следующему челену, бежала девушка и махала руками:

— Скорей, скорей!

— Юрий, за мной! — приказал Илья и, разбежавшись, прыгнул.

За ним водную прогалину перемахнули Юрий и Люба.

— Зинку волной накрыло, — сказала перепуганная девушка-сплавщица. — Вон на крайнем челене… Утопла, поди!

Илья распахнул пиджак и кинулся вперед.

Но Зина была жива и невредима. Замешкавшись, она не успела вовремя отбежать в сторону, и волна сшибла ее с ног, но она не растерялась и вцепилась руками за счал. И лишь волна схлынула, Зина поднялась и как ни в чем не бывало принялась отжимать подол прилипшего к ногам платья.

— Эх, парень, и накупалась! — со смехом сказала она подбежавшему Илье и, глянув в лицо кочегара, с удивлением протянула: — Думала, кто-то из наших ребят… Зачем тебя в такой штормище принесло сюда?

— Вам помогать. Да я не один. Там вон Юрий и Люба…

— Помогать? Ну-ну… Тогда давайте все сюда! Моя помощница удрала, а тут где-то из пучка бревна вышибает. Без всякого промедления крепить надо. Веревки, багор — все под руками.

Илья обернулся назад и закричал:

— Юрий, Люба!

Ночная вахта

Шагая по пролету, Геннадий столкнулся с механиком Александром Антонычем, которого он побаивался и сторонился. С начала шторма старый механик находился в машинном отделении. Он поднялся на палубу всего лишь на минутку: подышать свежим воздухом.

Поправив очки, съехавшие на кончик тонкого носа, старик задвигал густыми бровями и скрипуче сказал:

— Ба-ба! Это ты где же, поколение, душ принимал?

— А это меня так… чуть-чуть волной задело, — с виноватой улыбкой ответил Геннадий и покосился на свои ноги.

Синие рабочие штаны прилипли к икрам, и с них на палубу капала вода.

— Говоришь, «чуть-чуть»? А куда путь держишь?

— В каюту. Просился-просился у Миши еще постоять у вожжевых, а он и слушать не хочет!

— Пойдем-ка сначала ко мне. У котлов отогреешься обсохнешь и тогда уж на боковую, — проговорил Александр Антоныч и подтолкнул Геннадия к люку. — Полезай!

В машинном отделении, как показалось Геннадию, было удивительно тихо: здесь не завывал ветер, а бой колес и плеск воды за бортом сюда доносились приглушенно, как благодушная воркотня далекого грома.

У огромных белотелых котлов, точно впитавших в себя весь зной июньского солнца, стоял оголенный до пояса кочегар, то и дело поглядывая на стрелки манометров. А стрелки застыли на красных черточках и никуда не хотели двигаться.

— Тепло у нас? — спросил механик.

— У вас тепло и чисто… и вон как все блестит, — оглядываясь по сторонам, одобрительно сказал Геннадий.

Механик усмехнулся:

— Ишь ты, понравилось!

Он снял очки и, протирая платком стекла, поглядел на Геннадия, моргая подслеповатыми глазами.

— В нас, парень, большая сила. Вот, к примеру, надо капитану побыстрее пройти перекат, он нам звонит и говорит: «Прибавить!» — «Уважим, — отвечаем. — Раз требуется — пожалуйста!» И прибавляем ходу.

Вдруг Александр Антоныч почесал затылок и со словами: «Ах, старый пень!» — засуетился вокруг Геннадия.

— Снимай пиджак да у котлов погрейся. Вот так… пар костей не ломит… Ванюша! — окликнул он кочегара. — Согрей-ка для гостечка забористого чайку.

— Можно, — нараспев проговорил кочегар, обнажая в улыбке белые зубы.

Некоторое время Геннадий не спускал пристального взгляда с бушевавшего в топке пламени, но скоро заломило в глазах от нестерпимого жара, и он отвернулся, стал к котлу спиной.

Покручивая ус, к Геннадию снова подошел Александр Антоныч. Кожа на руке механика была местами пятнистая, словно он когда-то невзначай ошпарил руку кипятком.

«Раньше я почему-то не замечал, что у него рука обожжена… да они у него обе такие. И где же он так?» — подумал с сочувствием Геннадий.

— Согреваешься? — Александр Антоныч опустил руку в карман старой, с заплатами куртки. В кармане звякнули какие-то железки.

— Ага, — кивнул Геннадий и спросил, удивляясь, откуда у него взялась такая решимость: — А что у вас с руками?.. Болели?

— Так, пустяки, — отмахнулся механик. — В Отечественную войну наш «Сокол» боеприпасы подвозил Сталинградскому фронту…

— Вас ранило?

— Экий же ты… привязчивый! — рассердился старик. — Ничуть и не ранило, а просто… кирпичные арки в жаровых трубах перекладывал. А из котла пар только-только спустили. Жарища! Ну и обжег малость руки. Вот… и все тут!

Через полчаса Геннадий сидел на железном трехногом стуле, глотал обжигающий губы чай и жевал размоченную в кружке черствую булку.

«Мне здесь хорошо, а вот как там нашим приходится? — с тревогой спрашивал он себя. — А что, если лодка перевернулась?.. Что тогда с ними будет?»

Геннадий опустил на колени эмалированную кружку. Ему уже не хотелось ни есть, ни пить.

«Пойду наверх. С плота, наверное, уж просигналили о лодке», — подумал он и, попрощавшись с механиком и кочегаром, вылез на палубу.

Ватник Геннадий нес на руке: он не только высох, но был даже горячий, как после глаженья.

Шторм все не утихал. В пролете ветер катил по палубе скомканную газету, словно сухой стебель перекати-поля по степной дороге. Взъерошенный кот Кузьма сидел на баке с кипяченой водой и не спускал разгоревшихся глаз с шуршащего чудовища. Геннадий наподдал газетный ком ногой и пошел дальше. Вдруг перед его носом распахнулась дверь радиорубки, и на пороге показался Кнопочкин с чернильницей-непроливайкой в руках.

— Алеша, — бросился к радисту Геннадий, — скажи, с плота не сигналили… о лодке?

— Как же, только что! Живы, добрались до плота. — Кнопочкин улыбнулся. — Ты куда путь держишь?

— Да никуда, — ответил повеселевший Геннадий, глядя в осунувшееся лицо радиста. Теперь его широкие, выдающиеся скулы стали еще приметнее и совсем портили и без того некрасивое лицо Кнопочкина. — Меня Миша спать прогнал, а я не хочу…

— Сбегай в красный уголок и налей сюда вот чернил. А то мне от станции отойти нельзя. Вернешься, вместе будем дежурить.

— Я в момент! — обрадовался Геннадий и, бросив на пол радиорубки свой ватник, побежал в красный уголок, размахивая зажатой в кулаке чернильницей.

Все случилось в какой-то миг. Люба Тимченко работала вместе с другими девушками, поправляя багром бревна в челене, когда на плот обрушилась высокая гривастая волна. С визгом и смехом сплавщицы бросились в стороны, подталкивая и обгоняя друг друга. Тимченко тоже побежала. Она была уже вне опасности, когда вдруг оступилась и с разлета упала на бревна. Превозмогая острую боль, пронзившую все тело, Люба вгорячах вскочила, но в ту же минуту опять упала.

Юрий, бежавший позади Любы, остановился, приподнял девушку за плечи:

— Люба, что с тобой?

— Ой, нога… — тихо сказала Люба и прижала к губам ладонь.

— Девчата! — закричал Юрий — Сюда!

На самодельных носилках Любу отнесли в дом, в котором жили девушки, и положили на постель Веры Соболевой.

Верин топчан стоял неподалеку от окна. Но в доме было так темно, что оконный проем еле угадывался серовато-лиловым расплывчатым пятном. Тут так сильно пахло сосновой смолой, что с непривычки першило в горле.

— Вы теперь идите, — шепнула Вера Юрию и еще двум девушкам, помогавшим нести носилки. — Я пока сама с ней побуду.

Боясь наткнуться на топчаны, стоявшие у стен рядами, девушки ощупью тронулись к выходу. Юрий тоже побрел за ними. Но у самой двери он остановился, присел на чью-то постель, чтобы вылить из ботинок хлюпавшую воду и отжать носки.

— Так ничего? — спросила Вера, видимо прикрывая Любу одеялом, и, помолчав, добавила: — Нога очень болит?

— Не очень, — не сразу ответила Люба.

Девушки помолчали. Юрий уже снял с ноги ботинок, когда послышался Любин голос:

— Вот я и допрыгалась…

И Люба тотчас умолкла.

— Вера… — вдруг опять заговорила Люба, и в голосе ее послышалась отчаянная решимость. — Скажи, Вера, ты его… очень любишь? А?.. Ну, что ты молчишь?

— О ком это ты, Любочка? — испуганно прошептала Вера.

— Ты же знаешь, о ком я говорю!

Вера не ответила.

— Люби Мишу! Люби его! Он такой хороший… он такой… — Люба не договорила и заплакала.

Юрий сидел ни жив ни мертв. Он невольно подслушал чужой разговор и теперь не знал, что ему делать.

Сильный порыв ветра вдруг с грохотом распахнул дверь и вихрем закружил по избе, срывая с постелей одеяла. Не помня себя, Юрий выбежал из дома и бросился на вышку.

На вышке спиной к Юрию стояли Илья и Женя.

Совсем неожиданно выкатилась из-за облаков луна, и все вокруг неярко засверкало, точно с неба просыпалась серебристая пыль.

Начинался Бектяжский перекат. Юрий глянул на Волгу и едва не вскрикнул. Штормовой ветер развернул огромный плот, и он встал поперек реки. Корма приближалась к правому, холмистому берегу. У этих холмов были белесые, как бы ободранные бока.

На хвосте плота стояли девушки и хором кричали, будто их могли услышать на «Соколе»:

— Эй, заде-е-нет! Заде-е-нет!

— Что-то теперь будет? — сказала Женя, придерживая руками полосатый шарф, каким-то чудом державшийся у нее на голове, и зябко повела плечами.

— Видишь, как «Сокол» встал? Носом к берегу, — заговорил Илья и прикрыл девочку от ветра полой своего пиджака. — Плот хочет выравнивать.

«Сокол» и на самом деле шел полным ходом к берегу. А что, если стальные тросы не выдержат такую нагрузку? Вдруг они лопнут и пароход, подгоняемый волнами, выскочит на берег? Об этом, вероятно, думали не только стоявшие на вышке, а все, кто находился на плоту.

Но тросы выдержали, «Сокол» вовремя выровнял плот. Корма плота прошла от берега так близко, что Юрий успел разглядеть протоптанную в осыпях щебня дорожку, прижимавшуюся к меловому отвесному выступу горы.

Когда миновали перекат, Илья оглянулся и увидел Юрия.

— Ты… когда поднялся? — удивленно проговорил кочегар.

Женя тоже обернулась:

— Еще бы немножко — и корма… Я так… так переполошилась…

— А знаете, что нас спасло? — перебивая Женю, спросил Юрий. — Знаете, почему «Сокол» успел-таки оттащить корму от яра?

— А что? — Женя перевела свой вопрошающий взгляд с Юрия на Илью. — Что же такое?

— Новый короткий трос? — сказал Илья.

— Именно он! — кивнул Юрий. — Если бы не предложение Агафонова, сидеть бы нам на яру!

Женя посмотрела, все еще не без опаски, в сторону горы, о которую чуть не стукнулась корма, потом перевела взгляд на луну, с неудержимой, устрашающей быстротой катившуюся по мглистой промоине меж облаков.

— Вот несется… голова даже кружится, — вздохнула она, опуская взгляд. Вдруг она обратилась к Юрию: — А что там с Любой? Когда я увидела носилки, я прямо чуть не обмерла. Если бы не Илья, не знаю, что со мной и было бы! Это он меня сюда затащил. — Женя снова посмотрела на Юрия. — Ты что же молчишь? Или ей совсем худо?

— До свадьбы все заживет! — успокоил Женю Илья. — Люба у нас боевая. Она еще в пляс пустится, когда поправится.

— Она… ничего, лежит, — с трудом сказал Юрий.

— Но ее надо везти в больницу, — сказала Женя. — Ей надо гипс наложить на ногу. Когда у нас зимой одна девочка сломала себе ногу…

Илья не дал Жене договорить:

— А может, она только зашибла ногу? Лишь бы непогода к рассвету утихомирилась. На рассвете Девичье будем проходить, районное село, тогда в два счета переправим Любу на берег… Для Любы все сделаем, будь спокойна! — И кочегар, улыбаясь, потянул к себе конец шарфа, свисавшего Жене на плечо.

Шарф соскользнул с ее головы, но она не рассердилась, как того хотелось Юрию, наоборот — она весело засмеялась.

Юрий отвернулся, шагнул к лесенке.

— Юра, куда ты? — спросила Женя. — Юра, подожди!

Но он не отозвался. Вскочив верхом на затрещавшие перила, он стремглав скатился вниз и пошел прочь от вышки, куда глаза глядят.

«А я еще хотел адрес у нее спросить, чтобы переписываться, — с обидой думал Юрий, — а она… Ну и пусть! Пусть она… с Ильей переписывается!»

Вдруг кто-то тронул Юрия за руку. Он повернулся назад и столкнулся лицом к лицу с запыхавшейся Женей.

— Я еле догнала тебя! — с радостным смехом сказала девочка, поймав его руку.

Юрия точно качнуло.

— Женя! — одними губами произнес он и бережно сжал в своих руках ее холодную руку. — Я тебе сейчас на нее подышу.

Они стояли у одного из нежилых домов, в тени, но Юрий отчетливо видел лицо Жени с широко открывшимися большими глазами. Глаза были с такими яркими повлажневшими белками, что они, казалось, даже в темноте сверкали нежной белизной.

— Ты есть не хочешь? — нарушая молчание, прошептала Женя и достала откуда-то два больших круглых пряника. — Это я у Веры из чемодана взяла… Она только к чаю дает пряники, а я их так люблю грызть. На, ешь!

И Женя положила на ладонь Юрию пахнущий патокой пряник. Пряник был жесткий, как железо, но Юрию подумалось, что он никогда еще не ел ничего более сладкого.

— Вкусно? — спросила Женя и вдруг схватилась рукой за шею: — Ой, а я шарф на вышке обронила!

— Давай, я тебя до вышки донесу, — предложил Юрий. — Думаешь, не донесу?

— А зачем? Я и сама дойду. Я еще вот как умею! — Женя сорвалась с места и понеслась, перепрыгивая через бревна, громко и весело хохоча.

А Юрии стоял и смотрел ей вслед, не в силах сделать шага. И хотя с прежней силой завывал, посвистывая, ветер и между бревнами плескалась шипучая вода, ему почему-то было так хорошо, что не хотелось больше ни говорить, ни двигаться.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ

Жигулевские горы

На рассвете шторм стих, и утро наступило солнечное и безветренное. Присмирела и Волга. Ее мутные воды, бурые от песка, не осевшего еще на дно, текли спокойно, пронятые жарким светом. Там и сям мелькали кремовые шапки пены, словно это были какие-то невиданные водяные цветы.

Иногда «Сокол» обгонял целые деревья, вывернутые ураганом с корнем из земли.

Они медленно плыли вниз, доверчиво положив на ослепительно сверкающую гладь воды свои зеленые кудрявые головы.

На корме сидели Юрий и Геннадий. Только что была закончена внеочередная приборка судна, и ребята отдыхали, нежась на солнце.

Геннадий долго глядел на бойкую трясогузку, безбоязненно прыгавшую по стальному тросу, потом, повернувшись к Юрию, прикоснулся к его руке:

— Юрка, страшно вам было, когда на плот добирались?

— Не знаю, — чуть помедлив, с неохотой сказал Юрий и снова помолчал. — Надо было все время держать лодку так… так, чтобы она резала носом волны. А то бы ее в момент перевернуло. — И Юрий замолчал.

На продолговатом песчаном островке с редким кустарничком почти у самой воды неподвижно стояла на одной ноге-прутике большая серая птица.

Геннадий приподнялся с места, сказал:

— Цапля? Да?

— Она.

— Ну и ну, уродина! Впервые вижу живую цаплю.

— Генка, а чего ты не расскажешь о своей ночной вахте? — спросил, оживляясь, Юрий. — Говорят, ты тут один с вожжевыми управлялся.

На круглом лице Геннадия проступил яркий розовый румянец.

Он отвернулся.

Юрий окинул Геннадия внимательным взглядом и вдруг заметил на засаленных обшлагах гимнастерки товарища пятна масляной краски — зеленой и красной. Так вот кто, оказывается, выкрасил его весло! Поколебавшись, он решил не говорить Геннадию о своей догадке.

— Ну? — опять начал он как ни в чем не бывало. — Что молчишь?

— Нечего смеяться, — буркнул Геннадий, — а то полысеешь!

— Вот дуралей! — С мальчишеской неуклюжестью Юрий обнял Геннадия, как-то охотно и доверчиво приникшего к нему, и вдруг почувствовал себя намного старше приятеля. — Что же тут смешного? Я ведь тебя всерьез спрашиваю.

— Пусти, ну чего ты? — смущенно, стараясь казаться грубым, проворчал Геннадий, освобождаясь из объятий Юрия. — Ты лучше вот о чем скажи… что сказал врач Любе в Девичьем?

— Ничего особенного. «Не волнуйтесь, говорит, девушка. Месяца через полтора будете бегать». А она молчит. Она и дорогой все молчала. Только, когда мы уходить собрались, посмотрела на нас с Ильей и сказала: «Прощайте, ребята. Наверное, никогда уж больше не увидимся». — «Как так? Почему не увидимся?» Это Илья спросил. «А так, — говорит. — Я теперь не вернусь на «Сокол». Вот поправлюсь и попрошусь в пароходстве… чтобы на другое судно меня перевели».

— А… а почему?

В это время позади раздался голос:

— Греемся?

Юрий и Геннадий обернулись. У фальшборта стоял Агафонов с книгой в руках. Стоял и улыбался. И в каждой черточке загорелого лица его сквозила какая-то большая радость, которую прямо-таки невозможно было скрыть от других, даже если бы и хотелось это сделать.

— Греемся, богатыри? — опять спросил рулевой.

Его внимательный взгляд, перебегавший с Юрия на Геннадия, как бы спрашивал: «Ну как вы тут, помирились?»

— Сидим, — подтвердил Юрий. — Садись с нами, Миша.

— Можно и посидеть, — согласился Агафонов и опустился между Геннадием и Юрием на кромку борта. — Держи, Юрий.

Юрий неторопливо вытер о платок руки. Он бережно взял книгу, раскрыл ее и прочитал вслух:

— «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке и об их приключениях, отважных, забавных и достославных, во Фландрии и иных странах».

Геннадий приподнялся, чтобы взглянуть на книгу с таким причудливым и задорным названием.

— А картинки есть? — спросил он. — А мне, Миша, потом можно почитать?

— Читай, — сказал рулевой, поминутно глядя на плот и все улыбаясь. — Скоро Куйбышевская ГЭС, ребята. С опережением плана идем. И знаете, на сколько? Более чем на сутки!

— Скоро? — обрадованно переспросил Геннадий. — Через часок?

— Ретивый какой! Вечером… часов в семь.

— Да разве это скоро? — разочарованно протянул Геннадий.

— Скоро, скоро! — закивал рулевой, не спуская чуть прищуренных глаз с отвалившей от плота большой, неуклюжей лодки. Глаза его были затенены длинными ресницами, но они никак не могли притушить струившийся из них яркий, глубокий свет. — Девушки к нам едут… И Вера, должно быть, с ними. — И, краснея, он потупился, сложив на коленях руки. — Позапрошлой весной с ней познакомился. Она тогда простой сплавщицей была. Робкая такая, пугливая. Пока вели плот до Сталинграда, раза три всего виделись. Потом… потом целых два года не встречались. Целых два года не видел ее, а вспоминал каждый день. На других девушек и смотреть не мог. Гляну на какую — а перед глазами все она, сероглазая. Написать хотел — адреса нет… Извелся весь. Не знаю, что и было бы со мной, да вот вдруг встретились! — Михаил откинул голову назад и вздохнул. — Теперь уж… теперь уж на всю жизнь! — Агафонов засмеялся, порывисто вскочил и взмахнул рукой: — Едет! Она едет! Вон за кормовиком стоит.

И, сорвавшись с места, он побежал на нос, чтобы помочь девушкам зачалить завозню.

С утра, когда Жигулевские горы не обозначились еще на горизонте даже легкими штрихами, их скорое появление уже чувствовалось во всем.

Волга стала шире, необозримее, она будто раздвинула берега, смело устремляясь вперед, то делая крутую излучину, то разливаясь на два-три рукава. И уж нелегко было отличить коренную Волгу от рукавов — воложек. Родные сестры реки спорили с ней в раздолье и красоте.

Вдоль правого берега все чаще и чаще стали вырастать меловые отроги и взгорья — дальние родственники великанов Жигулей.

А там, в Жигулях, разворачивалась сейчас невиданная работа, и Геннадию, каждую минуту бегавшему на нос судна, не терпелось поскорее все увидеть своими глазами.

— Юрий, а где же горы? — спрашивал он товарища. — Может, мы нынче до них и не доберемся?

— Доберемся! — сощурился Юрий.

После обеда они поднялись на капитанский мостик.

Геннадий долго смотрел вперед на тихую васильково-синюю реку с редкими белыми пятнышками облачков, отражавшихся в ней, на далекий лесистый берег и застывшую над ним горным хребтом дымчато-лиловую тучу.

«А Жигулей так и не видно!» — подумал он, и лишь собрался спросить Юрия, когда же они все-таки появятся, как тот сказал:

— Молчишь? Не понравились горы?

— Горы? Какие горы?

— Жигулевские, какие же еще! Вон они. Или не видишь? — И Юрий сунул в руки Геннадия бинокль.

— А я думал, туча… А это самые настоящие горы! — проговорил Геннадий, опуская бинокль, и засмеялся.

А спустя часа полтора можно было уже и без бинокля любоваться высокими косматыми горами.

Стоял конец дня, и горы курились золотистой мглой. У скалистых уступов лепились осинки и березки, насквозь просвеченные солнцем, а в глубоких оврагах, уже скрытых синими тенями, чернели дубняк и орешник. А неприступные широкогрудые курганы, взлетевшие до облаков, были окружены частоколом прямых, острых, как пики, сосен.

Выгибая щетинистые хребты, веселые зеленые великаны росли, надвигались, поднимаясь гряда над грядой.

Теперь на «Соколе» уже многие с нетерпением поглядывали вперед. Вот-вот должен был показаться железный шпунтовый забор, отгораживающий большой участок, около трехсот метров. Этот участок строители отвоевали у Волги под здание самой мощной в мире гидроэлектростанции.

На скамейке возле штурвальной рубки сидели Сергей Васильич Глушков, Геннадий и Юрий.

— Сдадим, ребята, нынче плот, и за новым отправимся, — сказал Глушков. — Тяжеловато пришлось нам в этот рейс, не обошлось без несчастного случая. Но зато, молодцы, мы всему миру доказали… доказали, что можно водить по Волге большие плоты. Можно! — При последних словах капитан хлопнул ладонью по колену. — И теперь уж стану я вас к штурвалу приучать, — помолчав, продолжал он, косясь на Юрия и Геннадия. Обветренные губы его тронула улыбка: — Верно, уж обижаетесь на капитана? На судне, мол, около трех недель, а капитан за все время ни разу не дал подержаться за штурвал. Так, что ли?

Геннадий сначала потупился, но спустя минуту вскинул веки и встретился с глазами Глушкова.

— Я, Сергей Васильич, думал… думал, что вы сразу поставите нас к штурвалу, — откровенно признался он.

— Я так и полагал, — добродушно усмехнулся Глушков, кивая головой.

Геннадию вдруг почему-то вспомнилось, как час назад тайком от Юрия он выбросил в иллюминатор разорванный на мелкие клочки свой «План ускоренного прохождения практики». Заодно с бумажными лоскутками в воду полетели и старая футбольная камера и поломанный компас, на которые Геннадий случайно наткнулся, доставая из рюкзака чистую майку.

— Сергей Васильич, а если бы… если бы к вам на судно попросились ребята из ремесленного, — заговорил опять Геннадий и покраснел. — Окончили бы училище и попросились… Вы взяли бы их на «Сокол»?

— Если они не ленивые, учились хорошо, тогда… почему же не взять? Взял бы!

Глушков раскрыл портсигар, но тотчас захлопнул крышку.

По трапу поднимался запыхавшийся Кнопочкин. Он так торопился, что даже забыл снять с головы радионаушники.

— Радиограмма, Сергей Васильич!

Пробежав глазами радиограмму, капитан достал папиросу.

— С окончанием рейса поздравляют, — сказал он и, поспешно встав, зашагал к мостику.

Вдруг из-за поворота открылся вид на широкий Жигулевский плес, и все увидели высокий ребристый забор. Отсюда казалось, будто забор этот достигал чуть ли не середины Волги.

У каменистого правого берега и около забора стояли копры, земснаряды, а воду бороздили взад и вперед бойкие катера. Над оврагом, к которому примыкала шпунтовая стена, клубилась пыль. В лучах заката густая пыль порозовела и казалась клубящимся дымом невиданного сражения.

Да оно так и было на самом деле. С парохода пока еще не виден был овраг во всю его ширину, с экскаваторами, семитонными самосвалами, сновавшими непрерывным потоком, но по тому оживлению, которое происходило вокруг, чувствовалось, какое небывалое наступление ведут здесь советские люди.

Высоко в завечеревшем небе медленно кружил орел, еле шевеля распростертыми крыльями. Орел кружил уже давно, и чудилось, он совсем не узнаёт знакомых мест: так тут все изменилось.

— А ну, народ, выходи! — закричал кто-то из матросов на нижней палубе. — Гидрострой!

И в тот же миг послышался звонкий детский голос:

— Мамуля, мамуля! Гляди, где я!

Геннадий подбежал к поручням и глянул вниз.

На плече у Агафонова сидела дочка помощника механика. Девочка махала обеими руками летевшей навстречу «Соколу» моторной лодке. Алый бант на ее голове трепыхался, точно огромная бабочка взмахивала крыльями. Вдруг до мостика донеслась песня. Она лилась свободно и непринужденно:

Летим мы по вольному свету,

Нас ветру догнать нелегко…

— А ну, Генка, подхватим, — проговорил за спиной у Геннадия Юрий, обдавая его затылок горячим дыханием, и негромко запел:

До самой далекой планеты,

Не так уж, друзья, далеко!

МАЧЕХА