Повесть
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Жарко-нажарко. Даже ветерок, изредка лениво пробегавший по дымчато-серой от пыли дороге, дышал в лицо банным зноем. От этого зноя запеклись губы.
А укрыться от палящего солнца совсем негде. Куда ни поведешь глазом, кругом только небо да степь, степь да небо. И кажется, этому необозримому простору белесого неба, чуть засиненного в вышине, да зеленовато-бурому морю хлебов нет ни конца ни краю.
Уже больше часа валко шагал Федя по жесткой, укатанной грузовиками дороге. И странное дело: когда неделю назад они с Кузей отправились на хутор Низинка в гости к совхозному бахчеводу Митричу, Кузиному дедушке, тоже припекало щедрое степное солнышко, но Федя тогда почему-то ни капельки не притомился и пришел на хутор бодрым и резвым. А сейчас он с трудом переставлял ноги.
Но вон как будто за тем рыжим бугром забелели крыши совхозного поселка. Да только к чему торопиться? Все равно Федю никто не ждет дома. Отец целыми днями, от зари до зари, мыкается по степи. А в их двухкомнатном домике, пропахшем сосновой смолой, пусто и скучно…
Федя вздохнул и сошел с дороги на обочину. Он сбросил с плеча рюкзак на теплую пыльную траву и с минуту наблюдал, как прыгали врассыпную трескучие кузнечики. Потом Федя и сам плюхнулся тут же, рядом с рюкзаком. На рюкзаке темнело пятно.
«От спины, наверно, пар идет!» — подумал Федя, отдирая пальцами прилипшую к лопаткам мокрую рубашку.
… Когда в начале зимы отец приехал в Самарск, чтобы забрать с собой Федю и мать и навсегда увезти их на новые земли — куда-то в далекие оренбургские степи, Федины дружки от души завидовали ему, счастливцу.
В путь-дорогу Федя собирался в радостном возбуждении.
— Папка, — то и дело окликал он отца, — а коньки мне брать?
— Бери, бери, — говорил отец, — как же, пригодятся!
— А разве там, в степи, тоже есть катки, как у нас в Самарске? — допытывался Федя.
Отец смеялся и кивал большой, стриженой, словно у борца, головой.
— Будет и каток. Подожди, обживем степь, все будет!
А немного погодя Федя снова спрашивал:
— Пап, а удочки… их тоже можно брать?
— Бери и удочки, — опять смеялся отец, помогая матери закрыть чемодан.
— А там и река есть, как Волга? — не унимался Федя, и его глаза, золотисто-карие, полосатые, будто спелые крыжовники, загорались неподдельным восторгом.
Отец вытирал с бугристого лба испарину и подзывал к себе сына.
— Волги, положим, там нет, Федор, ну, а озеро… это я тебе обещаю… будет. Наш совхоз не зря ведь назвали Озерным. — Он заглядывал Феде в его большие лучистые глаза и добавлял: — Будет озеро… Мы и рыбу в нем всякую разведем. А захочешь поплавать или там на лодке покататься — пожалуйста, твое дело!
С тихой, грустной улыбкой мать поглядывала то на отца, то на сына. Быть может, она уже тогда предчувствовала, что ей недолго придется жить на новом месте…
У Феди вдруг искривились пересохшие губы. Он сорвал попавшийся под руку стебелек полыни и поспешно сунул его в рот. Федя жевал горький, как хина, стебелек, не ощущая горечи, — наверно, только потому, что у него и на душе тоже было горько.
… Через полмесяца после приезда в Озерное с матерью случился сердечный припадок. Федя сидел за столом, готовя уроки, когда она вдруг упала на пол, запрокинув назад голову. В посиневшей руке матери были зажаты Федины носки с худыми пятками — она только что собиралась их штопать.
Мать умерла на другой день под вечер. За окнами бушевала метель, и было так сумеречно, что в комнате включили электрическую лампочку. Мертвенно-бледный свет упал прямо на кровать с никелированными шарами, и Федя отшатнулся, прикрыв ладонью рот, не в силах отвести обезумевшего взгляда от бледного, без единой кровинки лица — как будто родного и как будто незнакомого.
Сумасшедший ветер сотрясал стены крохотного, беззащитного домика, словно силился повалить его набок. Но это ему никак не удавалось. Тогда ветер, досадуя на неудачу, принимался надсадно завывать в печной трубе и плеваться в окна хлопьями сырого, тяжелого снега.
Метель гуляла по степи трое суток. И все это время мать спокойно лежала на столе в переднем углу, прикрытая холодной и белой как снег простыней. Еще недавно такая добрая и заботливая, она теперь была равнодушна ко всему, что вокруг нее делалось. Ее не трогали даже Федины слезы, горячими каплями падавшие на край страшной простыни…
С тех пор Федя и возненавидел эту бесприютную, неласковую степь без конца и края. И всем сердцем затосковал о сверкающей в лучах солнца Волге, о родном шумном городе с зелеными скверами и такой чудесной гранитной набережной.
Тут-то у Феди и стало без конца срываться с языка: «А вот у нас на Волге…»
О чем бы ни шел разговор, он все сводил на свой Самарск. Часа два назад Федя даже рассорился со своим новым другом Кузей — и всё из-за Волги.
Случилось это так.
С утра они помогали Митричу пропалывать морковь. Митрич — старик сухощавый, длинный, с головы до пят прокопченный на жарком степном солнце, — любил поговорить. Не торопясь, чуть покашливая, поведал он ребятам и в это утро много разных занятных историй из своей долгой жизни. А прожил старик всю свою жизнь вот тут, в степи.
Рассказал Митрич и о том, как в осеннюю пору двадцать девятого года он чуть не погиб в степи во время налетевшего внезапно бурана, когда пас отару овец богатея Абдильды Суламбекова.
Рано наступили сумерки. Ветер гнал по степи хлопья сырого снега, и в двух шагах не было видно ни зги. Тогда-то вот Митрич и сбился с дороги. В какой стороне кошара? Куда гнать перепуганных, ослабевших овец? И если бы Митрич случайно не наткнулся на древний Батыров курган — а от него рукой подать до Сухой балки, возле которой и стояла Суламбекова кошара, — кто знает, что бы тогда с ним было…
Услышав про Батыров курган, Кузя навострил уши.
— Деда, а какой такой Батыров курган? — спросил он, блестя глазами.
— Да есть такой… С незапамятных времен стоит он в степу. А на макушке камень… Камень весь мохом порос от старости.
Ребята переглянулись. И оба подумали: «А не спрятан ли в этом кургане клад? Находят же в разных местах, и тоже в курганах, доспехи древних воинов и всякие другие вещи?»
— А в каком месте, деда, Батыров курган? — опять спросил Кузя.
Дед свернул самокрутку, задымил.
— Там, неподалечку от Сухой балки… Я в тех местах, признаться, и не помню, когда был… Может, уж камня того на Батыровом кургане давным-давно и нет. А так курганов-то всяких разве мало по степу маячит?
— А почему он Батыровым называется? — не удержался от вопроса и Федя.
— Не знаю, — развел руками Митрич. — Люди так прозвали.
Ребята снова переглянулись.
— Разыщем? — шепнул Кузя товарищу, когда старик пошел к ручью за водой.
— Ага, — кивнул Федя. — Как вернемся домой, так и в экспедицию!
— Только, чур, чтобы полная тайна. Идет? — сказал Кузя. — Чтобы ни-ни… ни единая душа, кроме нас с тобой, не знала. А то другие мальчишки прослышат и нас с тобой с носом оставят! А в этом Батыровом кургане, может, разное оружие припрятано…
— Оружие? — Федя с опаской оглянулся: не подслушивает ли их кто? — Вот здорово! А пистолеты там есть?
Кузя пожал плечами:
— Откуда мне знать? Наверно, тогда никаких пистолетов и в помине еще не было…
— Ладно, обойдемся и без пистолетов… пусть будут разные мечи, колчаны! — Федя от волнения даже задохнулся. — Смотри только сам никому не проговорись! А хочешь, дадим друг другу клятву, а? В полночь над дохлой кошкой.
— Никаких кошек! — отрезал Кузя. — Мы же пионеры. Раз дали слово — значит, всё!
Вернулся Митрич, и ребята сразу перестали шептаться.
Как-то совсем незаметно они проработали до обеда. И тут-то и разразилась ссора — будто гром среди ясного неба.
Поглаживая одеревеневшую поясницу, Федя устало протянул:
— Эх, искупаться бы!..
— Погоди малость, — сказал Кузя, вытирая рукавом футболки малиновое, в конопатинах лицо. — Вот построят в Сухой балке плотину… и посмотришь тогда, какое озеро разольется. Уж и покупаемся досыта!
Федя недоверчиво мотнул головой и сказал (эх, дернула же нелегкая!):
— Озеро!.. Это еще когда будет, а лучше, чем у нас на Волге, тут никогда не будет!
У Кузи потемнели его подсиненные, точно весеннее бездонное небушко, глаза:
— А знаешь, Федька, ты мне… до смерти надоел со своей Волгой!
Он коротко передохнул и закончил, крепко сжимая загорелые, грязные от чернозема кулаки:
— И если ты не перестанешь трепаться, то смотри…
— Что — смотри? Ну, сказывай, пока не поздно! — вскипел и Федя, забывая и про их дружбу, и про тайный сговор о поисках древнего Батырова кургана.
Сначала Митрич не без любопытства смотрел на расходившихся ребят. В глазах его запрыгали веселые огоньки (кто знает, может, деду вдруг припомнились его далекие мальчишеские годы?). Но вот он, напуская на себя строгость, сердито сказал:
— Кыш вы, кочетки! Возьму хворостину да хворостиной вдоль спины обоих огрею!
Федя не понял шутки и со всех ног бросился к шалашу. Схватив рюкзак, он кое-как затолкал в него байковое одеяльце. К нему уже бежал Кузя, на ходу предлагая мировую. Дед Митрич тоже что-то кричал, махая войлочной шляпой. Но Федя, ничего не слыша, перемахнул через плетень и, не оглядываясь, затрусил по пыльной дороге в сторону совхоза…
Теперь Федя никогда не будет больше дружить с Кузьмой. Никогда! А на поиски Батырова кургана Федя отправится один. Посмотрим еще, кого ждет удача.
Он кинул на дорогу изжеванный стебель полыни и рывком подтащил к себе рюкзак. Не осталась ли в нем, как-нибудь случайно, краюшка хлеба или, на худой конец, печеная картофелина?
Федя добросовестно ощупал рюкзак, но съестного так ничего и не обнаружил.
«Ладно уж, пойду-ка лучше домой, — вздохнул Федя, — Может, в погребе холодное молоко стоит и в чулане яички… Уж и наемся до отвала!»
И он, перекинув через плечо рюкзак, снова тронулся в путь.
Солнце стояло в зените и палило пуще прежнего. Жара проняла даже ворону. Взъерошенная, неопрятная, с растопыренными крыльями и раскрытым клювом, она неподвижно торчала на маковке телеграфного столба, чем-то напоминая старое, изъеденное молью чучело.
Но вот наконец и поселок. Своими белыми постройками он запятнал ровную, будто стол, возвышенность, с которой особенно далеко была видна степь на все четыре стороны.
Федя подходил к ремонтным мастерским, когда ему повстречался прицепщик Артем — лихой, бедовый парень лет семнадцати, с черным пушком над верхней губой.
Артем ехал на велосипеде, ехал ни шатко ни валко, еле нажимая на педали ногами. Замасленный картуз сполз Артему чуть ли не на самый нос, но прицепщик не пытался водворить его на прежнее место.
Наверно, и Артему тоже было невтерпеж от палящего зноя. Но Федя предусмотрительно сошел с дороги. С этим озорником, жившим в поселке напротив их дома, через дорогу, всегда надо держать ухо востро.
Предосторожность Феди оказалась не напрасной. Артем все-таки заметил Федю. И что вы думаете: всю сонливость с парня словно ветром сдуло! Проворным движением руки Артем лихо сбил на затылок картуз. Потом пронзительно свистнул — точь-в-точь, как Соловей-разбойник, — и, нажимая изо всей силы на педали, понесся прямо на Федю.
Погрозив Артему кулаком, Федя побежал напрямик к мастерским. Он бежал по засохшему бурьяну и острым, будто камни, кочкам. Опасность придавала силы, и Федя летел как по воздуху. Наконец оглянулся, перевел дух и торжествующе закричал:
— Ага, не догнал! Кишка тонка!
Артем и на самом деле безнадежно отстал. Велосипед вилял из стороны в сторону, а его хозяин то и дело подпрыгивал на сиденье, как футбольный мяч. И Артему ничего больше не оставалось делать, как повернуть назад, на дорогу.
«Подожди, я вот сил наберусь, покажу тебе, обидчик!» — мысленно пригрозил Федя Артему, глядя ему в согнутую спину, плотно обтянутую выгоревшей гимнастеркой. У Артема недавно вернулся из армии брат, и теперь прицепщик частенько щеголял в солдатской форме: то штаны с пузырями наденет, то гимнастерку, то фуражку с зеленым околышем.
По широкой пустынной улице поселка Федя уже не шел, а плелся, еле волоча ноги. Позади остались кирпичные здания больницы и школы, а ему все еще не повстречалась ни одна живая душа. Какая-то властная, гнетущая истома сковала тяжелым сном не только изнывающую от нестерпимого зноя степь, но и поселок Озерное.
Куры, собаки и те, казалось, вымерли от жары. На строительной площадке возле клуба тоже было сонное царство. А здесь обычно с утра и до вечера с веселой отчаянностью перестукивали топоры, зычно покрикивал прораб да слышался рассыпчатый смех никогда не унывающих девчат-каменщиц, приехавших на стройку откуда-то из-под Иванова.
«Обеденная пора, — подумал Федя, останавливаясь напротив стройки. — Пока был на хуторе… сколько они тут понаделали всего!»
Здание клуба, обещавшее стать просторным и красивым, было возведено под самый потолок. Плотники уже ставили стропила. Пройдет еще день-другой, и у клуба появится крыша.
Вдруг над клубом закружился горячий вихрь, унося к небу золоченые стружки. А слепящая глаза своей неземной белизной куча извести, сваленная прямо на землю, закурилась молочным дымком. Ну ни дать ни взять, карликовый вулкан! Федю с головы до ног запорошило известковой пылью. Чихая и потирая кулаком заслезившиеся глаза, он побрел дальше.
Когда Федя вошел к себе во двор, сенная дверь была настежь распахнута.
— Папка! — обрадованно закричал он, бросаясь к высокому крыльцу с покатыми перилами. — Ты разве уже дома, пап?
Но у крыльца Федя остановился как вкопанный. От старательно выскобленных, цвета яичного желтка ступенек еще пахло горячей водой и половой тряпкой.
«Эх, крыльцо-то у нас!.. И кто это его так надраил?» — тараща глаза, подумал Федя, все еще не решаясь ни положить пропыленный рюкзак на нижнюю ступеньку, ни ступить на нее ногой.
Озадаченного Федю окликнули:
— Здравствуй, Федя!
Он поднял голову. В дверях стояла, с полотенцем через плечо, румянощекая фельдшерица Ксения Трифоновна. Молодая женщина была в ситцевом пунцовом сарафане, вся какая-то простая, домашняя.
— Здравствуйте, — смущенно сказал Федя, привыкший видеть фельдшерицу у себя в школе в строгом белом халате, застегнутом на все пуговицы. В белом халате она появлялась и у них в доме месяц назад, когда Федя болел.
— А у меня… у меня уже не болит живот, — набравшись решимости, выпалил он одним духом и покраснел. — А папы разве нет дома?
— Он на работе, — ответила Ксения Трифоновна, и круглое некрасивое лицо ее с добрыми, кроткими глазами тоже почему-то покраснело.
В эту самую минуту оцинкованное ведро, висевшее на колу у плетня, внезапно с грохотом упало на землю и покатилось прямо Феде под ноги.
Федя оглянулся, но успел лишь заметить юркнувшую за плетень чью-то макушку с рыжевато-медными, как крысиные хвостики, косичками.
— Ай-яй-яй! — покачала головой Ксения Трифоновна. — Зачем же ты, пострел, подглядываешь? Это некрасиво!
— А это не пострел, — сказал Федя, — а просто Аська… Лягушка-конопушка. Соседская девчонка.
— А ты Федька-медведька! — донесся из-за плетня пискливый голосок.
Федя шагнул к плетню:
— Я тебя сейчас за косички оттаскаю!
— А я не боюся, а я не боюся! — запела Аська во весь голос, и над плетнем показалась ее конопатая лисья мордочка с маленькими, плутоватыми глазками. — Попробуй тронь, а мачеха тебе и всыплет, неслуху! Они, мачехи-то, все ой какие злые!
Федя скользнул испуганными глазами по мертвенно-бледному лицу Ксении Трифоновны, комкавшей в руках полотенце, и опрометью бросился вон со двора.
Ведерко, попавшееся ему под ноги, отлетело в сторону и долго еще потом заунывно дребезжало погнутой дужкой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
За Озерным, на выжженном солнцем рыжем бугре, рос молодой, веселый тополек.
С этим топольком Федя впервые познакомился еще зимой, катаясь вокруг поселка на лыжах. Деревце одиноко стояло на заснеженном бугре, а вокруг него во все стороны расхлестнулась степь, тоже вся заснеженная, без единого пятнышка. Голые ветви трепал ветер, да и сам тополек чуть гнулся, когда ветер, набирая силу, налетал порывисто, молодецки посвистывая.
И Феде тогда вдруг стало страшно за молодой тополек.
Выдержит ли деревце здешние суровые морозы, не рухнет ли оно наземь в буран под напором яростного ветра?
Недолго думая Федя воткнул в снег рядом с деревцем палку и принялся забивать ее в промерзшую землю лыжей. Потом он привязал палку к тонкому стволу ремешком и отправился домой, немного успокоившись. Раза два Федя оглядывался и кивал тополю, будто прощался со старым другом.
И с того самого серенького декабрьского денечка Федя зачастил к молодому топольку.
Но вот кончилась метельная зима, наступил долгожданный май, и одинокий тополек как-то светло и пышно зазеленел на радость всему живому.
Не поддался гордый, стройный тополь и всё иссушающему зною. Он по-прежнему, как и в мае, горел буйным зеленым пламенем своей молодой, упругой листвы. Здесь-то вот, в тени, под знакомым топольком, Федя и свалился, уткнувшись мокрым от слез лицом в колючую траву.
«Эх, папка, папка, ну что ты наделал? — с укором и болью в сердце спрашивал он отца. — Ну разве нашу маму… разве лучше нашей мамы есть кто-нибудь на свете?.. Папочка, родной, я все-то, все буду сам делать, я во всем буду тебя слушаться, только не надо нам этой Ксении Трифоновны! Никого нам не надо!»
И Федю снова начинали душить слезы, худенькие плечи содрогались от глухих рыданий…
Отец разыскал Федю под вечер, Федя спал под тополем, сиротливо прижавшись чумазой щекой к земле.
Присев на корточки, отец осторожно взял Федю на руки. Федя не проснулся. Он лишь почмокал почерневшими от жажды губами да обвил рукой отца за побуревшую от пыли и загара крепкую шею. Так он любил делать, когда еще был маленьким.
Отец долго смотрел в лицо Феди. У сына чуть подрагивали веки — полупрозрачные, отливающие перламутром.
— А я, Федюшка, завтра собирался поехать за тобой на хутор… И про все-то хотел тебе рассказать, — как бы оправдываясь перед сыном, негромко сказал он. — Беспризорный ты мой галчонок… Одичал ты совсем без мамки.
У отца что-то запершило в горле. Он все глядел и глядел в неспокойное лицо сына и думал: правильный ли он сделал шаг, вновь женившись? Будет ли Ксения Трифоновна матерью его Федюшке? Или она навсегда останется ему только мачехой?
На степь наползали мглистые лиловые сумерки, когда отец, поцеловав Федю в горячие солоноватые губы, зашагал к поселку, бережно прижимая к своей груди сына.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Теперь дома Федю все раздражало: и голубые занавески на окнах, и полосатая дорожка на полу, и цветы. Эти пестрые букетики неярких степных цветов привозила Ксения Трифоновна, вскачь носясь по фермам совхоза верхом на сивом меринке Тришке. Федю раздражала и чистота, которую мачеха наводила повсюду: в комнатах, на кухне и даже (ну, не смех ли, а?)… в сарайчике для дров!
Феде казалось, что эта чужая женщина, так нежданно ворвавшаяся в его жизнь, на каждом шагу оскорбляет память о матери, хозяйничая в их доме как ей вздумается.
Украдкой, с неприязнью следил он за каждым шагом Ксении Трифоновны. Накрывала ли она стол к обеду, только что вернувшись из поездки на дальний полевой стан, или стирала белье, Федя пытался представить себе, а как бы все это делала его мама?
А когда у Ксении Трифоновны, вырываясь из рук, со звоном летела на пол ложка или вилка или когда она подавала на стол пересоленный суп, Федя со злорадством думал: «А у моей мамы никогдашеньки такого не было. Она меня ругала, если я нечаянно ронял ложку, а не то чтобы сама… и никогда и ничего не пересаливала».
Просыпаясь по утрам, Федя теперь всегда находил на столе завтрак, приготовленный для него мачехой, аккуратно прикрытый упругой белоснежной салфеткой. А на салфетке — неизменная записка, в которой перечислялось, что ему по порядку надо съесть. Это тоже раздражало Федю.
Даже после смерти матери, когда они с отцом остались одни, жилось Феде и то лучше, чем сейчас. Тогда он сам себе был хозяином — варил ли картошку в «мундире» или жарил яичницу с салом. А иной раз случалось, что в посудном шкафу, кроме краюхи хлеба да куска сахара, решительно ничего не было, но Федя не унывал. Даже если доводилось проспать и времени оставалось в обрез — лишь добежать до школы, и тогда Федя не терялся. Проворно одеваясь, он на ходу жевал хлеб вприкуску с сахаром, и так-то все это было вкусно!
Нынче утром, прямо с постели подсев к столу, Федя опять увидел записку Ксении Трифоновны.
«Федя, — читал он, — под салфеткой горячее яичко всмятку (оно завернуто в тряпочку), сливочное масло, котлета и булка. Чайник подогрей на плите, котлету тоже (сковородка на кухонном столе). Когда будешь есть яичко, не забудь помазать булку сливочным маслом».
В записке было еще целых три строчки, но у Феди не хватило терпения дочитать ее до конца. Он в первую очередь съел оставленные к чаю конфеты, потом яйцо, круто посыпая его солью и совсем не дотрагиваясь до булки. Покончив с яйцом, Федя с неохотой принялся за холодную котлету. Раньше, при маме, он любил котлеты, а теперь они почему-то ему не нравились.
Про булку он вспомнил, когда уже пил пустой чай (эх, и зачем раньше времени слопал конфеты!).
Щипая булку, Федя болтал под столом ногами и вздыхал. До куска сливочного масла, оплывшего в масленке студенистым желе, Федя совсем не дотронулся. Уж чего он не мог терпеть, так это масло! Но Федю каждое утро, как назло, тычут носом в масленку.
Федя фыркнул и с силой прихлопнул масленку крышкой. Надо было отнести масленку в погреб на лед, но он и не подумает этого сделать. Не вымыл Федя после завтрака и посуду. В конце-то концов не мужское дело убираться по дому!
Но чем бы все-таки сейчас заняться? Такая скука в этом Озерном! Там, в Самарске, Федя никогда не скучал. Развлечения — на выбор, что душе угодно. Хочешь — отправляйся на Волгу купаться или рыбачить, хочешь — в парк, хочешь — на стадион. А то можно предоставить себе и такое удовольствие: на подножке трамвая, выводя из себя кондукторшу, объехать бесплатно весь город из конца в конец. А сколько приятелей было у Феди в родном городе! А тут… Завелся было один, Кузька, и с тем пришлось поссориться. И вот уже целых пять дней они не смотрят друг на друга, хотя и живут рядышком — лишь плетень разделяет дворы.
Надумал было Федя отправиться в экспедицию на поиски Батырова кургана, да не знает, куда идти. Старик Митрич говорил, будто курган находится где-то неподалеку от Сухой балки, но Сухая балка тянется по степи на несколько километров, а в каком месте надо искать, кто знает? Спрашивал Федя отца про Батыров курган, да тот тоже не знает. И Кузька почему-то медлит, не идет на поиски Батырова кургана и всё крутится и крутится вокруг своего дома, мозоля Феде глаза.
Правда, ну чем же ему заняться? Федя рассеянным взглядом окинул комнату.
Луч солнца, золотым дымком струясь по комнате, упал на буфет, привезенный Ксенией Трифоновной. За стеклянной дверкой вдруг что-то блеснуло — широко и ослепительно.
Сгорая от любопытства, Федя вылез из-за стола и побежал к буфету.
— А я-то думал… а это просто-напросто пачка чая в серебряной обертке, — разочарованно протянул Федя.
Но дверку он все-таки открыл. А пузатую пачку, распакованную, видимо, нынче утром, Федя взял с полки и недолго думая высыпал из нее в стакан скрученные почерневшие чаинки, похожие на засохших червяков.
Серебряную бумагу Федя осторожно разгладил на столе ладонью. Бумага приятно звенела, и в ней, как в зеркале, отражалось солнце. А ведь у него есть еще несколько листиков такой бумаги. Но вот вопрос: где они лежат?
На бугристом Федином лбу появилась глубокая бороздка, словно ее лобзиком прорезали от виска до виска… Ну где, где все-таки спрятаны листы шумящей серебряной бумаги? В задумчивости Федя подошел к этажерке и стал перебирать свои книги.
— Вот они! — сказал вслух Федя, раскрывая учебник арифметики для второго класса, теперь уже совсем ему ненужный.
Между страницами книги лежало целых четыре листа — тонких, сверкающих, без единой царапинки. От них все еще по-прежнему слабо благоухало увядшими розами.
Федя снова задумался. Что бы такое сделать из этой бумаги? Фонарики? Ерунда, пусть девчонки занимаются такими пустяками.
Как-то машинально Федя взял ножницы и стал кромсать попавшийся под руки листик серебряной бумаги. Опомнился же он лишь после того, как от звенящего листа ничего не осталось. Федя огорченно посмотрел на стол, и вдруг по лицу его скользнула веселая улыбка.
На столе, на полу — повсюду вокруг него сверкали серебряные звездочки. А не залезть ли на крышу и не пустить ли эти звездочки по ветру?
Подхваченные упругим ветром, Федины звездочки, легкие, как пушинки, полетят над Озерным, весело переливаясь всеми цветами радуги…
Федя повел пальцем по скользкой поверхности одной из звездочек. Как-никак, а все-таки жалко расставаться со своим сокровищем. Но вот он упрямо тряхнул головой — была не была! — и опять схватился за ножницы.
Звездочек настриг прямо-таки ворох! Осторожно высыпав их за пазуху, Федя на одной ноге поскакал во двор.
Чистое утреннее солнце уже светило так неистово, что Федя, выйдя на крыльцо, вдруг на миг ослеп.
А еще немного погодя он уже сидел на крыше, прочно оседлав теплый конек. Поселок Озерный лежал перед ним как на ладони, окруженный зреющими хлебами, щедро умытыми прошедшим накануне спорым дождичком. Ржаные поля уже совсем посветлели, а широкие полосы ярко зеленеющей пшеницы протянулись до самого дальнего сырта, за которым туманилось синеющее марево.
«Наверно, вот так и на море… кругом, до неба, одна вода, — решил Федя, глядя по сторонам. — А что, если мои звездочки улетят далеко-далеко… до самой Волги?»
Он вынул из-за пазухи первую горсть шуршащих звездочек, поднял над головой руку и разжал пальцы.
Вольный, пряно-теплый ветерок подхватил невесомые звездочки и понес, понес их над домами поселка, увлекая в вышину необъятного небесного простора.
Вырвавшись из рук, звездочки стали будто живыми. Жарко горя, они то кувыркались, то взмывали ввысь, то делали плавные круги и неслись все дальше и дальше, превращаясь в серебряные точки.
Федя долго смотрел вслед улетавшим звездочкам, пока они совершенно не растаяли в бездонной лазури.
Он пустил на ветер уже третью горсть веселых звездочек, когда внизу, на соседнем дворе, Аська пронзительно закричала:
— Кузя, беги скорее сюда!
В окне, между плошками с цветами, показалась белесая стриженая голова.
— Ты чего орешь, оглашенная? — строго спросил Кузя сестренку.
— А ты не бранись, а прыгай сюда! — визжала в восторге Аська, размахивая руками, точно ветряная мельница крыльями. — Серебряный снег с неба летит… Прыгай, неслух, кому говорят!
Кузя взглянул на небо и больше уже ни о чем не раздумывал. Он выпрыгнул в окно, роняя на завалинку цветы, словно изба внезапно занялась пожаром.
— Смотри, смотри, сколько их кружится! — продолжала кричать Аська. От небывалого возбуждения давно не стриженные волосы на голове у Аськи растрепались и встали дыбом.
Но едва только Кузя внимательно огляделся вокруг, как сразу заметил сидевшего на крыше Федю. Кузя уже намеревался повернуться к Феде спиной, угостить Аську увесистой затрещиной, чтобы другой раз попусту не тревожила брата, и немедля уйти в избу, но что-то заставило его замешкаться.
Посмотрев еще на летевшие у него над головой серебряные звездочки, Кузя покусал губу, досадуя: почему не он придумал это увлекательное занятие?
А Федя, следивший за Кузей исподтишка, тоже с досадой раздумывал: «Ну и болваны же мы с Кузькой! Целую неделю дуемся друг на друга… А из-за чего, спрашивается? А просто так… за здорово живешь! Уйдет сейчас он, и мы опять ни за что ни про что врагами будем».
И уж сам не помня, что он делает, Федя вдруг крикнул;
— Эй, Кузька, залазь сюда! Вместе будем пускать. У меня этих звездочек за пазухой… половина запазухи!
Когда все звездочки кончились, повеселевший Кузя сказал, барабаня голыми пятками по крыше:
— A знаешь, Федька, какая мне в голову мысль пришла?
— Какая? — заулыбался Федя. У него тоже было хорошее настроение от наступившего между ними мира.
— Отгадай! — Кузя сощурил свои хитрые, как у Аськи, подсиненные глаза.
— Вашего петуха на артемкинского горлопана натравить?
— Нет!
— Игру затеять?
— Опять не угадал.
Федя почесал затылок.
— A-а, теперь уж знаю! В погреб залезть, пока ваша бабка Степанида в лавку ходит, и сливки с крынок слизать, да?
— Насчет сливок… это тоже неплохо, да вот она, наша бабка… Тут как тут! — сказал Кузя, глядя вниз. — Немедля катись кубарем на землю, чтобы и духу нашего тут не было. А то мне за расколотую плошку с геранью знаешь как достанется!.. А про то, что я придумал, я тебе там расскажу.
Зная крутой нрав Кузиной бабки — худой старухи с длинным, утиным носом, Федя поспешно, перегоняя товарища, будто на салазках съехал с конька вниз. У зубчатого края крыши он чуть приподнялся, растопырил для равновесия руки и прыгнул на землю. За ним бухнулся и Кузя.
А на соседнем дворе бабка Степанида уже истошно кричала:
— Ах, разбойники, ах, мучители! Такая росла герань — сердце радовалось, а они — нате вам — голову ей напрочь! Да я вам… да только попадитесь под руку… всю крапиву о вас исхлестаю!
Выглядывая из-за угла дома, мальчишки видели, как бабка бегала по двору, размахивая прутом. Аська, видимо, тоже куда-то спряталась.
В это время из сарая вышла черная козочка Зойка, неслышно ступая точеными ножками в белых носочках. Идя как-то боком, в тени сарая, козочка приблизилась к сеням, все время осторожно поглядывая на бабку Степаниду, не замечавшую ее. На завалинку Зойка вспрыгнула легко и тоже неслышно. И тут недолго думая она с жадностью накинулась на герань с поломанной верхушкой.
— Ба-абушка! — где-то басом заревела Аська, все еще не вылезая из своего укрытия. — Ба-абушка, это не мы, а Зойка… Ба-абушка, она опять герань щиплет!
Бабка Степанида, искавшая внучат на огороде, прибежала во двор с невероятным для ее возраста проворством и сразу бросилась к Зойке — ни в чем не повинной козочке.
Но гибкий бабкин прут так и не успел проехаться по гладкой Зойкиной спине. Грациозно изогнувшись, Зойка спрыгнула с завалинки и помчалась вприпрыжку по двору. Где уж теперь бабке угнаться за шустрой, легкой на ноги козочкой!
— Аська! — закричала старуха, топая ногой. — Вылазь из своего прибежища!
— А ты… пороть крапивой будешь? — снова басом заревела Аська.
— Не буду, вылазь.
— А ты, бабушка, забрось на крышу прут… тогда я вылезу.
Бабка еще раз топнула ногой и бросила прут в сторону. В ту же минуту из-за бочки, стоявшей под водосточной трубой на углу, у избы, показалась косматая голова Аськи.
— А где же негодник Кузька? — спросила бабка Степанида, поднимая с завалинки плошку с общипанной геранью.
— А он, бабушка, к Федьке мачехиному удрал… У них полное замирение вышло, — говорила Аська и так же боком, как козочка Зойка, дошла до брошенного бабкой прута, подняла его и сунула в конопляник, разросшийся у плетня. — А я, бабушка, с куклами играла, а она, бабушка, коза-дереза, тут как тут… и хвать герань за макушку!..
— Хватит молоть! — отрезала бабка. — На вот целковый и беги за Кузькой. И пусть этот Кузька отведет тебя постригаться. Срам смотреть на девку! А ведь сколько раз долбила неслуху Кузьке…
Слушая бабкину нотацию, Кузя махнул рукой и вздохнул:
— Эх, не миновать теперь тащиться с Аськой в парикмахерскую… Вот тебе и «придумал».
Но скоро Кузя повеселел. У него и на этот раз нашелся выход.
— А знаешь, какую стратегию применим? — затеребил Кузя товарища за локоть. — Отведем Аську к парикмахеру, а когда он начнет подстригать ей космы, мы полегонечку и удерем… чтобы Аська за нами не увязалась. Удерем и прямо к Сухой балке подадимся.
— В такую даль? И зачем? — удивился Федя.
— Или забыл про Батыров курган? Ведь мы же с тобой разыскать его решили!
— Ничуть я не забыл… Это я только сейчас забыл, — сказал Федя.
— Сходим на разведку для начала налегке, — продолжал Кузя. — Будем искать курган, на котором камень. Понятно? А на обратном пути завернем на стройку. Посмотрим, как там плотину строят. Идет? Говорят, на днях в Сухую балку машину новую прислали… Бульдозером называется. Всем машинам машина!
«Тоже мне невидаль какая — бульдозер! Вот шагающий экскаватор — это да! А этих бульдозеров я, может, тыщи видел у нас на Гидрострое!» — чуть было не сказал Федя, но, вовремя спохватившись, прикусил язык.
— Ну, подались? — заторопился Кузя.
— Подались! — кивнул Федя: снова ссориться с Кузей ему никак не хотелось. — Подожди, я только обуться сбегаю.
— Айда босиком. Так ногам куда вольготнее.
— Не-ет… я обуюсь лучше.
— Эх вы, городские! — беззлобно протянул Кузя.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Все вышло так, как хотелось Кузе. Когда они с Федей, степенно шагая, ввели в парикмахерскую Аську, парикмахер — лысый пожилой мужчина с желтым, в прозелень, лицом — от нечего делать играл в шашки с уполномоченным из района, не в меру располневшим молодым человеком в бежевом пыльнике.
Кузя остановился у порога и кашлянул. Но парикмахер до того увлекся сражением на шашечной доске, что совсем не заметил появления клиентов.
Тогда Кузя почесал одну ногу о другую, подумал и сказал:
— Здрасте!
Ему никто не ответил. Оба игрока натужно сопели, склонившись над столом.
Федя толкнул в спину Кузю, и тот еще громче сказал:
— Дяденька Сидорыч, постригите нашу Аську!
Не глядя на ребят, парикмахер поднял отполированную, словно бильярдный шар, голову и развел руками:
— Всегда так… то целый день сижу мух считаю, а как займусь культурным делом, то на тебе — или Аська, или Дашка какая-нибудь подвернется!
— Быва-ает, быва-ает, — запел баритоном молодой человек, переставляя шашку. — А вот у нас и дамка-с!
— Проворонил! — застонал парикмахер, хватаясь руками за свою сверкающую голову. Немного погодя он с досадой добавил, по-прежнему не оборачиваясь назад: — Сажайте в кресло эту вашу… как ее… Маньку!
Кузя и Федя подхватили Аську под руки, но она вырвалась и сама подошла к старому венскому стулу, непонятно почему называемому креслом.
Стул оказался очень высоким, и Аська, пыхтя и отдуваясь, кое-как на него взгромоздилась.
Молодой человек в пыльнике, вытирая платком потное, одутловатое лицо, равнодушным голосом сказал:
— А она еще упадет с вашего кресла.
— Да куда ей падать? — успокоил его парикмахер, не спуская с доски близоруких глаз.
Держа в кулаке смятую потную рублевку, Аська басом протянула:
— Упаду, так на пол, куда же я еще денусь!
— Сдавайтесь, сдавайтесь! — опять пропел молодой человек.
Парикмахер обиженно хмыкнул, почесал висок и пошел за простыней. Когда же он с остервенением отхватил у Аськи ножницами сразу три рыжевато-медные пряди, Кузя и Федя, пятясь назад, переступили порог, потом так же осторожно добрались до крыльца. И тут уж мальчишки дали такого стрекача, что их и на рысаке не скоро бы догнали.
Домой возвращались вечером, чумазые, усталые. И хотя на первых порах Кузе и Феде не удалось найти Батыров курган, оба были довольны походом. Ведь на обратном пути ребята заходили в Сухую балку на строительство плотины и там столько всего повидали!
— А бульдозерист Анвер… Вот парень! — сказал Кузя, перед тем как расстаться с Федей до завтра. — Мы к нему еще как-нибудь заглянем в гости, правда?.. И надо ж так ловко старое дерево повалить. Жиг ножом под корень — и валится дуб!
Пока Кузя говорил, он то и дело поправлял трусы, подпоясанные промасленной веревочкой. Федя покосился на Кузю и чуть не рассмеялся.
С этими Кузиными трусами в Сухой балке стряслась беда. И всему виной Кузина поспешность. Но расскажем лучше все по порядку.
Когда мальчишки стояли на бугре и во все глаза смотрели, как работает сильная, лязгающая гусеницами машина, для которой, казалось, никакие преграды не страшны, из ее кабины вдруг высунулась курчавая голова молодого башкира.
— Э-эй, ребята! — замахал рукой бульдозерист. — Сбегайте к той будке… воды принесите пить. Большое спасибо скажу, понимаешь!
Федя и Кузя наперегонки бросились к тесовой будке…
Парень с жадностью выпил целый ковш обжигающей губы ключевой воды.
И вот тут-то осмелевший Кузя спросил:
— Дяденька… а с вами можно в кабине посидеть?
Бульдозерист вытер рукавом комбинезона скуластое, сразу вспотевшее лицо и улыбнулся до ушей, показывая влажные сахарные зубы.
— Яхшы вода!.. Айда, залезайте. Прокачу!
Кузя первым стал карабкаться по стальным ребристым гусеницам. Впопыхах он за что-то зацепился трусами. Боясь, как бы Федя его не обогнал и не занял в кабине место рядом с бульдозеристом, Кузя рванулся вперед, и в тот же миг у трусов лопнула резинка. Хорошо, у запасливого бульдозериста нашлась в объемистом кармане комбинезона шпагатинка, и Кузины трусы были быстро приведены в надлежащий порядок. А не окажись под рукой веревочки, пришлось бы Кузе всю дорогу до Озерного поддерживать трусы руками!
— Правда, Анвер — мировой парень! — еще раз сказал Кузя.
— Анвер? Ага! — кивнул Федя. — А знаешь, Кузька… если бы нам топографическую карту этой местности достать. На ней наверняка и Батыров курган обозначен. Или, может, еще кого-нибудь из тутошних старых жителей поспрашиваем о Батыровом кургане?
Кузя подумал.
— Я вот что скажу: все это обмозговать как следует надо. Карту… где ее раздобудешь? А вот порасспрашивать… Надо так о Батыровом кургане выведывать, чтобы и не подумали, будто мы только об этом кургане и думаем… Тайна есть тайна! Понятно?
— Ага, понятно.
— Ну, то-то. Я нынче вечером все обмозгую, а завтра тебе выложу. И вместе додумывать будем.
— Идет! — весело засмеялся Федя. Ну и башка же у Кузьки! С таким впросак не попадешь. — Да, чуть не забыл, — спохватился Федя. — Ты прицепщика Артемку видел? Видел, как он с лопатой стоял на плотине и песок разравнивал?.. Набедокурил здорово Артем, вот его и турнули из прицепщиков!
— Так ему и надо! — сказал Кузя и сплюнул.
— Ага, пусть теперь нос не задирает! — Федя тоже сплюнул. — Когда мы на бульдозере ехали, я ему язык показал.
Мальчишки попрощались, крепко стиснув друг другу руки, и разошлись.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Федя еще от калитки увидел отца. Он стоял на крыльце, голый до пояса, широко расставив ноги, а Ксения Трифоновна лила ему на согнутую спину — розоватую, мускулистую — воду из кувшина.
Видимо, отец только-только приехал домой. И как всегда — на полчасика, поужинать, чтобы потом снова умчаться на «козлике» в степь — у главного агронома совхоза сейчас была горячая пора.
— Ох, ладно, ох, здорово! — крякал от удовольствия отец. — Лей еще, Ксюша, лей, голуба!
Мачеха ничего не говорила, она лишь негромко смеялась, и смех ее был счастливым и радостным.
Федя, только что собиравшийся рассказать отцу о их с Кузей походе к месту будущего озера, рассказать так, как это обычно бывает у возбужденных чем-то мальчишек: взахлеб, перескакивая с пятого на десятое, ухитряясь в то же время задавать собеседнику десятки вопросов, — вот этот самый Федя вдруг как-то скис, будто не на отца, а на него опрокинули кувшин с ледяной водой.
Остановившись в нерешительности посреди двора, он переминался с ноги на ногу, чувствуя себя здесь как бы лишним.
Отец первым заметил Федю.
— Ба-ба, Федор! — сказал он, растирая могучую спину мохнатым полотенцем. — Это ты где же, как поросенок, выпачкался?
Федя глянул на свои ноги, до колен заляпанные грязью, и сам удивился: и верно, где это он так вымазался?
— Мы с Кузей в Сухую балку ходили, — сказал Федя почему-то робко и виновато.
— А что у тебя на ногах… опорки какие-то? — не строго, но в то же время как-то и не добро продолжал говорить отец, все еще не расставаясь с полотенцем.
Федя снова глянул на свои ноги, и тут только увидел, что на ногах у него новые сандалии, вчера купленные Ксенией Трифоновной. Забежав на минуточку домой, перед тем как отправиться с Кузей в Сухую балку, Федя впопыхах вместо старых, худых чувяк и надел вот эти блестящие, пахнущие кожей красивые сандалии. Правда, пока он, идя за Кузей, шлепал по лужам на дне оврага, разыскивая головастиков, сандалии размокли, почернели и теперь ничем не отличались от старых чувяк.
— Это я… забыл разуться, когда головастиков ловили, — запинаясь, проговорил Федя, сам огорченный случившимся.
Хмурясь, отец хотел сказать что-то еще, но тут заговорила Ксения Трифоновна:
— Иди мойся, Федя, а то ужин простынет. Да и папа торопится. А сандалии… пустяки! Мы их потом приведем в порядок.
Прежде чем войти в сени, отец посмотрел на Федю и сказал:
— Раз не умеет беречь… ему и покупать ничего не надо. Пусть в старье ходит!
Федя вспыхнул. Ах, вон как! Раньше отец так не говорил. Он всегда держал Федину сторону, если мама была слишком строга с сыном, а теперь… И все, все это из-за Ксении Трифоновны! Теперь отец редко когда перебросится с Федей добрым словом. Зато с мачехой никак не наговорится. Только одно и слышишь: «Ксеня, Ксюша, голуба!»
Пока Федя гулял, им вдвоем тут было весело. А вернулся домой сын, у отца и настроение испортилось…
После ужина, грустный, Федя лег спать.
Когда он проснулся наутро, за окном улыбалось солнце, приглашая на улицу, а у кровати стояли начищенные сандалии.
Оглядывая комнату, Федя тоже заулыбался. На какую-то минуту ему показалось, что вокруг все было так, как при маме, но это только на минуту.
Федя еще раз глянул на сандалии, ну совсем-совсем новые, ничуть не похожие на те, в которых он вернулся вчера из Сухой балки, и у него снова стало тоскливо на душе.
«Ничего мне не надо, — обиженно подумал он, — пусть сами… пусть сами носят свои сандалии!»
Он спрыгнул на пол, схватил сандалии и закинул их под кровать.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Большой неуклюжий жук-носорог лениво взбирался по ломкому, согнутому стеблю травы, чуть распустив свои глянцевитые бронированные крылья. Федя даже устал на него смотреть.
«Вот я покажу тебе сейчас, как лениться!» — подумал он.
Сложив трубкой губы, Федя легонько дунул на травинку. Стебелек качнулся, и жук, задрав вверх лапы, тяжело шлепнулся на землю.
И тотчас ухо, уже привыкшее к немотной предвечерней тишине, уловило какое-то легкое движение в траве.
Не шевелясь, Федя чуть вытянул вперед шею и неожиданно увидел прямо перед собой, за кустом молочая, пушистого зайчонка. Зайчонок сидел на задних лапках, навострив свои длинные кисточки ушей, готовый в любой миг дать стрекача.
«Глупый, ну чего ты напугался! — спросил Федя зайчонка. — Неужели этого увальня жука?»
А зайчонок, повертев туда-сюда головой, и на самом деле успокоился. Опустив мягкие передние лапы, он присел возле бледного зеленого стебелька и стал подгрызать его корень.
Так прошла добрая минута. И вдруг — Федя вначале глазам своим не поверил — зайчонок будто в землю провалился. Он удрал, удрал так поспешно и осторожно, что не шелохнулась ни одна травинка.
Недоумевая, Федя огляделся вокруг. Ничего подозрительного. Но только было он собрался повернуться на бок, как в траве мелькнула желтовато-оранжевая полоска — словно солнечный лучик пробежал. Федя снова замер. Прошла еще томительная минута.
И вот на том месте, где только что сидел пугливый зайчонок, остановилась длинномордая лиса с опущенным книзу хвостом-метелкой. Она обнюхала землю и возбужденно зацарапала лапами.
К лисе подбежали два неуклюжих, поджарых щенка. Мать перестала царапать землю, как бы приглашая лисят самим удостовериться в том, что всего какую-то минуту назад тут было чем поживиться.
Федя, никогда до этого не видевший на воле ни зайцев, ни лис, лежал ни жив ни мертв, почти перестав дышать. Но немного погодя Федя забыл о предосторожности и вдруг так засопел, что и лиса и ее лисята с перепугу бросились бежать.
Вскочив на ноги, Федя посмотрел в ту сторону, куда скрылась лиса со своим выводком. Их и след простыл.
«Растяпа! — выругал себя Федя. — И надо ж было так засопеть… Ну прямо медведь, да и только. А еще в разведчики собирался. Никакой из меня разведчик не выйдет. Никакой!»
И Федя опять опустился на землю. На этом бугре, под своим любимым топольком, Федя пролежал сегодня половину дня.
Мутный диск солнца, наливающийся краснотой, уже клонился к сиренево-пепельному горизонту, а Федя все еще не знал, что ему делать: идти ли домой или оставаться тут ночевать?..
Ну как все это могло случиться? Ведь когда Федя впервые увидел на столе сверкающую, кипенно-белую клеенку с розовеющими мальвами по краям, он даже ахнул от восхищения. Он ходил вокруг стола будто завороженный, боясь прикоснуться к новой клеенке пальцем.
А потом… а потом приехал обедать отец. И пока сидели за столом, отец то и дело принимался расхваливать свою умную Ксюшу за ее покупку, как будто решительно ни о чем другом нельзя было и поговорить.
Сама Ксения Трифоновна, смущенно краснея, отмахивалась от похвал. Но отец и за ужином не удержался, чтобы не сказать:
— А ты знаешь, Ксюша, у меня нынче прямо-таки утроился аппетит. Ей-ей! И всему виной твоя волшебная скатерть-самобранка.
Федя вылез из-за стола, оставив чашку с недопитым молоком.
А наутро он уже с ненавистью смотрел на сверкающую клеенку с пышными мальвами. Федя даже не сел завтракать за обеденный стол, застеленный новой клеенкой, а, взяв бутерброд с колбасой, отошел к этажерке с книгами и тут торопливо его сжевал.
А потом — Федя и сейчас не помнит, как все это случилось, — он вдруг схватил пузырек с фиолетовыми чернилами и выплеснул чернила на самую середину белой, без единого пятнышка, клеенки.
Чтобы ему не влетело по первое число и от мачехи и от отца, Федя и удрал в степь к своему топольку.
Убегая, он ничего не сказал и Кузе. Кузя вот уже четвертый день сидел, словно на привязи, около надоедливой Аськи, карауля дом. А их сварливая бабка Степанида уехала на хутор Низинка к заболевшему Митричу и все не возвращалась. И Кузя с Федей со дня на день откладывали и откладывали свой новый поход к Сухой балке на поиски таинственного Батырова кургана.
Федя не заметил, как огромное кровоточащее солнце, готовое вот-вот лопнуть, медленно скрылось за пламенеющим холмистым сыртом.
Кончился короткий час между днем и ночью, когда в степи все так поразительно четко видно — до последней былинки, и она, степь, погрузилась в глухую серую мглу.
На небе ни звездочки, вокруг на много километров ни огонька. На сердце у Феди стало тоскливо-тоскливо, он чуть не разрыдался.
Но в эту самую минуту Федя и увидел в траве зеленовато-голубой огонек.
Федя наклонился вперед, протянул руку, а огонек внезапно ожил и стал удаляться от него в противоположную сторону.
«А ведь это светляк! Мне Кузька про них, светляков, говорил», — подумал Федя, глядя на живую искорку. И он снова потянулся к ней.
Неловко беря светляка в руки, Федя все еще боялся, как бы не обжечь пальцы. А когда поднес сияющую искорку к лицу, чтобы получше ее рассмотреть, на ладони ничего не было. Федя еще ниже склонился к ладони и тут только увидел темно-бурого, ничем не примечательного маленького жучка. Неужели это и был чудесный светлячок? Неужели это он горел в траве зеленовато-голубым пламенем?
А жучок неожиданно расправил крылья и полетел. И Федя был вновь поражен: по воздуху плыла, сияя, манящая искорка. Искорка уносилась все дальше и дальше.
А еще немного погодя совсем неподалеку, как показалось вначале Феде, синевато-лиловые сумерки резанула молочно-серебристая полоска света, и тотчас послышался дробный стук.
Придерживаясь рукой за теплый гладкий ствол дерева, Федя встал и посмотрел на струившийся по степи свет. По гриве дальнего холма шел комбайн. Луч прожектора жарко золотил макушки тяжелых, кланяющихся земле колосьев.
На какой-то миг Федя представил себя на месте комбайнера, стоявшего на мостике сильной, умной машины. Послушная воле человека, она горделиво плыла среди необъятного вечернего простора.
«Этот комбайнер… ну прямо как настоящий капитан большого океанского корабля. Ничем не хуже!» — подумал он.
И впервые за свою пока еще недолгую жизнь в Озерном Федя позавидовал тем, кто здесь денно и нощно трудился в поте лица, чтобы преобразить эту малообжитую, неоглядную степь в цветущий и счастливый для людей край.
И на душе у Феди стало немного легче. А пролетевшая над его головой какая-то неугомонная пичуга, заботливо приглашавшая: «Спать пора, спать пора!..» — напомнила ему о доме, о чистой удобной постели, о вечернем чае и сладких коржиках.
— Что будет, то и будет, — ворчал себе под нос Федя, направляясь к поселку. — Пусть выпорют, если им нравится. Пусть. Только моя мама никогда меня не била.
Когда Федя подходил к дому, нервы у него были напряжены до предела. А тут еще, будто нарочно, зашумела под окном листва сирени, и Федя вздрогнул и прыгнул в сторону.
— Стой, Федька! — раздался чей-то угрожающий шепот.
Из-за куста вылез Кузя:
— Ты чего по-козлиному прыгаешь?
— Ничуть и не прыгаю. Откуда ты взялся? — оправившись от испуга, сказал Федя.
— Тише, могут услышать, — опять зашептал Кузя, вплотную подходя к товарищу. — А ну-ка, скажи, Федька, где ты полдня мотался?
— Я? — Федя замялся. — Ну… гулять ходил, а что?
— Пони-ма-аю, — многозначительно протянул Кузя и скрестил на груди руки, — Теперь всё до капельки понятно… какой ты есть настоящий друг!
— Да чего ты ко мне приклеился?! — возмутился Федя. — Неужели я… и погулять не могу, когда захочу? Я ничуть не виноват, что твоя бабка зажилась на хуторе.
— Не финти! — перебил Кузя. — Отвечай прямо: Батыров курган тайком от меня искал? Искал? Говори!
— Тише! — Федя схватил Кузю за руку. — Там вон, у забора, кто-то возится.
Кузя послушал-послушал и презрительно хмыкнул:
— Никого там нет, не виляй!
— Я не рыба… у меня хвоста нет, чтобы вилять! — совсем вышел из себя Федя. — А если ты мне не веришь… если не веришь, то и не верь! А только я никакого Батырова кургана не искал.
И он отвернулся.
Помолчав, Кузя спросил:
— Федька, может, ты дома чего натворил, а потом и убежал? Эта самая… Ксения Трифоновна… раза два спрашивала про тебя. Признавайся — натворил?
— Натворил, — вздохнул Федя. — Клеенку новую… чернилами облил.
— Ух ты! — Кузя озадаченно почесал затылок. — Ну, по всему видно, достанется нынче, Федор, твоим трусам! Да ты не робей! Случается, и меня учат. Ну, поболит немного, а потом пройдет. Только сейчас же иди домой. Они там чай пьют. И она все о тебе расстраивается. Я на завалинке сидел, тебя поджидал, и мне в окошко все слышно было. Она, значит, расстраивается, а отец говорит: «Не беспокойся, говорит, по-пустому, мальчишка он и есть мальчишка. Никуда не денется. Я сам, говорит, бывало, в его пору тоже бегал, как Савраска без узды». Так что ты иди. И на лице изобрази такое… чтобы виноватое-виноватое было… будто ты уж наплакался досыта и во всем раскаялся. Глядишь, и без лупцовки дело обойдется… — Кузя по-приятельски похлопал Федю по плечу. — А наша бабка, кажись, послезавтра вернется. Ну, мы тогда с тобой без всякого промедления навострим лыжи, куда нам надо. Понял?
— Понял, — уныло протянул Федя.
Подталкиваемый в спину Кузей, он нерешительно открыл калитку. У крыльца Федя остановился. Идти или не идти? Или юркнуть на погребицу и там переспать ночь?
Один непредвиденный случай помешал Феде принять окончательное решение: он услышал над своей головой отчаянный птичий писк.
На крыше их дома, у самого конька, был укреплен шест со скворечником. Этот скворечник Федя сделал зимой сам. А весной в новом тесовом домике поселились хлопотливые, веселые свистуны-скворцы.
В середине июля молодые скворчата летали по всему двору, оберегаемые родителями. Федя любил смотреть на маленьких коричневато-бурых, неуклюжих и робких птенцов. Они еще не успели износить свое детское платьице и пока так мало были похожи на крупных взрослых скворцов — жгуче-черных, отливающих то зеленоватым, то фиолетовым блеском.
А потом как-то неожиданно шумное семейство скворцов навсегда покинуло свой домик и улетело куда-то в степь. Через несколько дней в скворечнике поселились бойкие синицы.
Федя рассказал об этом отцу.
— А знаешь, они, по всему видно, собираются класть яйца по второму разу, — улыбнулся отец. — Видишь, как везет твоему дому. Без жильцов не пустует. А зимой воробьи поселятся.
Теперь у синиц появились уже птенцы, и они целыми днями таскали им разных жучков, червячков. И вот сейчас там, в скворечнике, и раздавалась суматошная возня.
Забыв обо всем, Федя кинулся к лестнице, приставленной к сеням, и быстро взобрался на крышу дома.
Отсюда он увидел лохматого кота. Вытянувшись в струнку, кот крался к птичьему домику, а вокруг него летали, неумолчно щебеча, встревоженные синицы.
«Артемкин кот-ворюга… кому же еще быть!» — подумал Федя, приседая и шаря вокруг себя рукой.
Но под руку, как назло, ничего не попадало: ни камешка, ни чурки.
А разбойник кот, уже не раз опустошавший погреба и чуланы жителей Озерного, все ближе и ближе подкрадывался к скворечнику.
— Ну подожди, проучу я тебя! — пригрозил Федя нахальному коту. Он сбросил с ног чувяки, поплевал на ладони и схватился за шест.
Все выше и выше он поднимался по гладкому, слегка качавшемуся шесту. Кот не сразу заметил грозившую ему опасность. А когда Федя протянул руку, чтобы схватить ворюгу за длинный облезлый хвост, кот фыркнул, ощетинился и… прыгнул вниз. Видно, этому опытному разбойнику не в первый раз приходилось удирать от преследования.
Очутившись снова на крыше, Федя подул на саднившие ладони и стал спускаться по лестнице. Но лестница вдруг покачнулась, поехала куда-то вбок, и Федя вместе с ней грохнулся на землю.
И сию же минуту на всю улицу раздались истошные, басовитые причитания:
— Караул, Федька-медведька расшибся!
Проворно вскочив на ноги, Федя уже приставлял к стене лестницу, а глупая Аська все кричала:
— Ка-ра-ул! Ка-ра-ул!
На крыльцо вышла Ксения Трифоновна.
— Боже мой, что тут такое происходит? — с тревогой спросила она, вглядываясь из-под руки в темноту.
Аська, сидя на плетне, опять заревела:
— Ваш Федька… он до смерти.
В это время к Аське подбежал Кузя и стащил ее с плетня.
— Ищу, ищу, а она — нате вам! — прячется и подглядывает за всеми! — грозно шипел Кузя, хватая Аську в охапку. — Не реви, дуреха, а то живо ремня на все сто процентов получишь!
Ксения Трифоновна сбежала с крыльца на землю и наткнулась на Федю:
— Это ты, Федя?.. Что с тобой случилось?
Стараясь казаться спокойным, Федя сказал:
— А ничего не случилось… Аська раскудахталась… от нечего делать.
Вышел на крыльцо отец, светя карманным фонариком.
— Ой, да он весь в крови! — ахнула Ксения Трифоновна.
— А это у меня так… из носа. У меня всегда нос некрепкий. Всегда, ка-ак стукнусь, и обязательно кровь, — попытался успокоить мачеху Федя.
Но она, ничего не слушая, уже тащила Федю в дом.
Теплой водой Ксения Трифоновна умыла Феде лицо, смазала чем-то в носу и усадила за стол. И все она делала ловко и проворно, без суеты и лишних слов.
Федя долго сидел с опущенной головой, не решаясь взглянуть на стол. И отважился Федя поднять голову лишь после того, как отец спросил:
— Ты, герой, чего сбычился?
— Я ничего…
— А раз ничего, тогда пей чай.
Федя пододвинул к себе чашку и вороватым взглядом окинул стол, застеленный новой клеенкой. Клеенка, как и прежде, сияла белизной, и страшного фиолетового пятна на ней словно и не было. Федя потер кулаком глаза. Уж не спит ли он?
Еще раз внимательно оглядев середину стола, он только тогда заметил кое-где на белой поверхности клеенки бледно-сиреневые точки. Как же Ксения Трифоновна отмыла это злосчастное чернильное пятно?
— Ну, расскажи, расскажи, где бродяжничал? — заговорил снова отец, набивая табаком трубку. — Шляется целый день, а тут о нем беспокойся.
Говорил отец как будто строго, но Федя сразу понял, что он не сердится и ничего не знает о проделке сына.
— А я в поле был, — степенно ставя на стол чашку, сказал Федя и взял из вазы печенье. — Зайчика видел и лису с лисятами… А потом комбайн. Он ка-ак всю степь прожектором осветит, ка-ак осветит… вот здорово было!
— Приглядываешься к новым местам? Хорошо-о, — кивал отец, забыв о своей трубке, зажатой в руке. А от нее прямо к потолку тянулась голубая ниточка дыма. — Ну, а на крышу, скажи, зачем лазил?
Так же чистосердечно Федя хотел рассказать отцу и о коте-ворюге. Но тут он заметил на себе пристальный взгляд Ксении Трифоновны, стоявшей у подтопка. Круглое некрасивое лицо ее с добрыми, кроткими глазами было грустное-грустное. Федя поперхнулся и покраснел.
— Ну-ну, — подбодрил отец, — зачем же на крышу тебя нелегкая носила?
— А ни за чем… понарошке, — поскучневшим голосом проговорил Федя, не поднимая от чашки глаз.
И больше он не обронил ни слова.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В дорогу собирались тайком. Особенно трудно было сохранить тайну от проныры Аськи. Девчонка так и таскалась по пятам то за Кузей, то за Федей.
Возьмет Кузя лопату, чтобы как-нибудь незаметно отнести ее на огород и припрятать там до поры до времени в свекольной ботве, а востроглазая Аська тут как тут.
— Кузя, Кузя, — закричит Аська, волоча по земле большеголовую куклу Немульку с косолапыми тряпичными ногами, — выкопай мне ямку! Я погреб хочу строить для Немульки. Дом у нее есть, а погреба нет.
Ну как тут быть? Чтобы отвязаться от глупой девчонки, выкопает Кузя яму и потихоньку улизнет от Аськи. А возьмется за другое дело — Аська опять вертится под ногами.
— Экая ты оса, Аська! — не выдержит и скажет Кузя. — Только и жужжишь, только и мешаешься. Пошла бы и поиграла с соседской Нинкой.
— Не хочу, — надует губы Аська. — Не хочу к Нинке. А если будешь прогонять, бабушке пожалуюсь. И на Федьку-медведьку пожалуюсь. Погоди вот, придет его мачеха домой, и пожалуюсь.
— А на Федьку за что? — вступится за приятеля Кузя.
— Да-а, он мне утром нос калиткой чуть не оттяпал. Вот за что!
— А ты не ходи по чужим дворам, не мешай людям.
— А разве Федька — люди? — с неподдельным удивлением спросит Аська. — Он же мальчишка!
Тут уж Кузя, потеряв всякое терпение, дернет Аську за косичку да и махнет через плетень к Феде во двор. Ищи-свищи теперь его!
Поорет, поорет Аська и перестанет.
А приятели запрутся у Феди в доме, опустят на окна занавески и — на пол. Развалятся на чистых, прохладных половицах и начнут секретничать. Ведь как-никак на целый день в поход отправляются! И лопаты нужны, и еда нужна, и большой мешок на случай, если на Батыровом кургане, под камнем, клад найдут.
Правда, хитрому и осторожному Кузе так и не удалось ни у кого разузнать точное местонахождение кургана. Но не откладывать же поиски на неопределенное время! А вдруг какие-нибудь другие мальчишки откопают сокровища Батырова кургана!
— Сами найдем курган, не маленькие! — говорил Кузя. — Первый раз мы пошли поздно и искали кое-как. Не по-заправдашнему. А теперь закатимся с утра и будем, как всамделишные разведчики, обследовать местность. А разыщем курган — и сразу за лопаты!
И вот наконец все сборы закончены. Еще с вечера спрятали на Кузином огороде, там, где лежали две лопаты, рюкзак с продовольствием и мешок. Предусмотрительный Кузя даже веревку не забыл в мешок положить.
— А веревку зачем? — спросил Федя, засыпая рюкзак комковатой землей.
— Здрасте! — развел руками Кузя. — Ты, Федька, вроде нашей Аськи. А если клад глубоко спрятан? Как ты его из ямы без веревки вытаскивать будешь? Ну-ка, скажи, умная голова! Молчишь? То-то!
Тут же, на огороде, они распрощались до утра. Кузя пополз к себе во двор, а Федя, выждав, когда он скрылся, перелез через плетень и вприпрыжку помчался домой.
На другой день утром Федя проснулся рано-рано. Он лежал в постели, притворившись спящим, до тех пор, пока Ксения Трифоновна не ушла на работу. Но едва за ней захлопнулась дверь, как Федя тотчас вскочил с кровати.
Не умываясь, он взял со стола ломоть хлеба, густо посыпал его сахарным песком и, на ходу жуя, выглянул в окно.
На соседнем дворе ни души. Только слышно, как в избе гремит ухватами бабка Степанида. Выходит, все идет пока гладко, словно сыр по маслу катится. Кузя и Аська уже отправились на пустырь за огородами пасти проказливую Зойку, и теперь очередь за ним, за Федей. Он сейчас же соберется в дорогу и за сараем подождет Кузю.
Федя высыпал на хлеб еще горсточку песку, покосился на чайник… неплохо бы выпить чаю, да нет, не до этого!
А еще немного погодя, стараясь не шуметь, Федя притворил за собой сенную дверь и запер ее на замок. Пригибаясь к земле, чтобы его не заметила глазастая Кузина бабка, у которой до всех было дело, он побежал на огород. Тут Федя присел за куст смородины и стал поджидать Кузю, от нечего делать отрывая губами спелые ягоды.
Вдруг ему показалось, будто кто-то ползет, крадучись, за плетнем. Повернув кепку козырьком назад, Федя с оглядкой высунулся из-за куста.
Тишина. Лишь бабочка-переливница, махая полупрозрачными крыльями, беззаботно порхала над голенастыми прямоствольными подсолнечниками, стоявшими вдоль плетня, точно солдаты в касках.
«Почудилось мне», — решил Федя и только было потянулся губами за новой фиолетово-черной ягодой-горошиной, как кто-то схватил его за уши и потянул вверх.
— Ой, ой! — закричал Федя.
— Пикни у меня еще!
Федя оглянулся и обиженно спросил:
— А ты, Кузька, чего за уши хватаешь?
— Потому и хватаю, что они у тебя дырявые, — сказал Кузя, опускаясь рядом с Федей.
— Как — дырявые? — не поверил Федя и потрогал себя за уши.
— А так… были б не дырявые, наверняка услышали, как я через плетень лез. — Кузя перевел дух, вытер рукавом майки вспотевшее от быстрой ходьбы розовощекое лицо и убежденно добавил: — Никакой-то, Федька, из тебя разведчик не получится. Тебе только ворон считать!
— Кузька! — угрожающе предупредил Федя. — Смотри у меня…
— Я смотрю, а ты слушай, — продолжал Кузя, не обращая внимания на сдвинутые к переносице Федины брови, густые, жгучие. — Знал бы ты, как я сейчас Аську вокруг пальца обвел. А нашу Аську не всякий проведет!.. Ну да тронулись!
Поселок обошли стороной. Впереди прямо вышагивал рослый, поджарый Кузя, неся на плече, будто двустволку, лопаты, связанные ремешками от лыжных палок, а за ним, чуть горбясь, семенил Федя с рюкзаком за плечами.
Когда вышли на дорогу, тянувшуюся к Сухой балке, Кузя свободно вздохнул и сказал:
— Все опасности позади! Коза пасется, кол с веревкой я крепко в землю вбил, а с Аськой тоже ничего не случится. Подождет-подождет меня…
Кузя замолчал и попятился назад, чуть не задев лопатами Федю.
— Ты… — начал было Федя, но, глянув вперед на дорогу, тоже умолк, забыв даже закрыть рот.
От обочины наперерез мальчишкам бодро шагала Зойка, топоча по гравию точеными ножками в белых носочках. Вслед за козой волочилась веревка с колом.
Кузя и Федя еще не успели прийти в себя, как на дороге появилась и Аська.
Увидев перед собой воинственно настроенную Аську в изорванном платьице с большими, по кулаку, репьями вдоль всего подола, Кузя был так потрясен, что уронил даже лопаты. Они шлепнулись на землю с таким грохотом, будто где-то рядом взорвалась бомба.
Зойка брыкнула ногами и поскакала по гладкой дороге, во всю свою козлиную прыть, в сторону Сухой балки.
— Аська, догоняй козу! — приказал Кузя, топая ногой.
Аська тоже топнула ногой и спокойно сказала:
— Зойка — умница. Она знает, куда надо бежать.
— Ты… ты чего еще придумала? — опешил Кузя.
— А мы с Зойкой тоже с вами.
— Это как так — с нами?
— Так, с вами, да и все тут!
— А ты знаешь, куда мы идем? — спросил Кузя, то краснея, то бледнея.
— Знаю, — кивнула Аська и засмеялась. — Курган Батыровский ищете… Не вздумайте только меня с Зойкой прогонять. А то я так зареву… во всех избах услышат!
— Пусть слышат, пусть! — выходя из себя, сказал Kузя. — Но с нами ты никуда не пойдешь… Лови Зойку и марш домой!
— Нет, не марш! — настаивала на своем упрямая Аська. — Я тоже хочу…
— Ах, хочешь? Ну, тогда получай! — Кузя схватил Аську, задрал платьице, и раздались звонкие шлепки. — Вот тебе от папки с мамкой, а вот от бабушки с дедушкой, а теперь получай от меня!
Аська заорала что было мочи, и не столько от боли, сколько от обиды.
Во время этой суматохи ребята и не заметили, как к ним подошел дед Митрич в своей широкополой войлочной шляпе, ведя за веревку важно шагавшую Зойку. Нагло выпучив глаза, Зойка преспокойно жевала травинку дикого клевера.
— Кыш! — цыкнул Митрич, останавливаясь посреди дороги. — Сказывайте, по какому случаю сабантуй устроили?
Сразу остыв, Кузя насупился, вздохнул:
— С этой Аськой, деда, никакого сладу! Оставил ее за огородами Зойку пасти, а она за нами с Федькой. А мы знаешь куда? По важному делу в Сухую балку.
Аська, перестав плакать, выжидающе смотрела на нескладного, длиннущего Митрича. Если дедушка возьмет ее сторону, не поздно будет снова дать реву, если же Кузину — лучше помолчать. Но мудрый дед, в седых, с прозеленью, усах которого всегда таилась добрая, чуть с хитрецой, улыбка, решил все по-своему:
— Мы, Аська, пойдем с тобой к бабушке. Пойдем к бабушке и попросим ее блинами нас накормить… Больно нам нужно по жаре плестись! Блинов хочешь?
— Хочу, — кивнула Аська и вытерла рукой нос.
— Ну и добро… А ты, Кузька, сгинь с моих глаз в сей же секунд! И не попадайся под руку до вечера! Уразумел?
— Эге! — Кузя схватил лопаты и рысцой побежал вперед, делая Феде знаки, чтобы и тот поторапливался, пока добрый дед Митрич не переменил своего решения.
Пройдя несколько шагов, Кузя оглянулся и весело подмигнул:
— Ух, Федька, как здорово все получилось!
— «Здорово»! — съязвил Федя. — Разведчик из тебя, по всему видно, получится!.. Про нашу тайну не только Аська, но и коза Зойка узнала. И все через тебя!
Кузя чуть смутился, но ненадолго.
— А знаешь, — сказал он, приноравливаясь к Фединому шагу, — эта Аська даже самого-рассамого разведчика проведет. Она такая!
И Кузя беззаботно засвистел.
Утро было не жаркое. По небу степенно проплывали огромные облака-дирижабли, то и дело закрывая своими невесомыми телами солнце. Легкие тени от облаков так же медленно скользили по земле.
Низко над степью шныряли проворные ласточки, разрезая острыми крыльями свежий, еще влажный от росы воздух.
В лицо нет-нет да и повеет знобящей прохладой, словно принесло ее из-за тридевяти земель, из неведомого царства ледяных гор. А вокруг золотые, сиреневые, малахитовые сырты, уходящие в синие дали, туда, где зарождались на краю земли белые как снег облака.
И от всего этого мудрого спокойствия природы душа как-то сама собой настраивалась на мирный лад.
У Феди, хотевшего еще чем-то уязвить самонадеянного Кузю, пропало всякое желание острить. Он шел, глазел по сторонам, с наслаждением думая о том, что целый день не увидит Ксении Трифоновны. При ней после истории с клеенкой он все время чувствовал себя как-то неловко.
Совсем незаметно для себя Федя тоже негромко засвистел.
Так Кузя и Федя прошли километра три. Вдруг Федя остановился и сказал:
— Кузька, посмотри сюда… Да вот на этот бугор. Видишь?
Неподалеку от дороги, над невысоким холмиком, поросшим таволгой, висела в воздухе коричневато-серая птица. Она трепыхала крыльями и не двигалась с места, как бы вся охваченная лихорадящей «трясучкой».
— Сокол пустельга? — не совсем уверенно проговорил Федя, вглядываясь в странную птицу с опущенной книзу головой, все еще висевшую на одном месте, точно ее спустили с неба на невидимой веревочке.
— Пустельга, — кивнул Кузя, замедляя шаг.
Внезапно пустельга камнем упала в траву. А через минуту она уже неслась над степью с добычей в когтях.
— Мышонка схватила, — сказал Кузя, трогаясь дальше, и с уважением посмотрел на Федю. — Смотри-ка, уже птиц степных начинаешь узнавать. А когда приехал сюда, грача с галкой путал.
Федя залился румянцем:
— Я недавно книжку одну прочитал… Ох и занятная! Там жизнь степей описывается.
— У нее на корке облака и орлы, да?
— Ага. А ты откуда знаешь? — спросил Федя. — Я тебе эту книгу еще не показывал.
— А я ее видел в книжном киоске… — Кузя запнулся. — Когда ее… твой отец покупал.
И он, почему-то смутившись, отвернулся.
«А может, лучше сказать правду? — спросил себя Кузя. — Ведь книжку эту не отец, а мачеха Федьке купила. Своими глазами видел».
Немного погодя он опять заговорил, но уже совсем про другое:
— Нынче ласточки прямо так и режут, так и режут над землей. Как бы дождю, Федька, не быть.
— Дождю? — Федя повертел головой. — Выдумал!
— А воробьи? Глянь-ка, как они в пыли кучами купаются.
— Ну и что же? Захотели, вот и купаются. Чего им еще делать?
— И совсем не поэтому… — буркнул Кузя, еще сердясь на себя за то, что не сказал Феде правду про книгу.
Дошли до развилки. Тут дорога разбегалась в разные стороны. Одна колея круто сворачивала влево, к Сухой балке, из которой доносилось густое, басовитое урчание машин, а другая тянулась дальше, в обход оврагу. Федя уже собирался спросить приятеля, не пора ли им сделать привал, чтобы решить — откуда начинать поиски Батырова кургана, но тут, на повороте дороги, у вымахавших чуть ли не до неба жилистых стеблей татарника с огненными колючими шарами, он увидел поваленный набок мотоцикл. Около мотоцикла копошился человек в синем комбинезоне.
Отстегивая заплечные ремни надоевшего рюкзака, Федя прибавил шагу и обогнал Кузю. К человеку в комбинезоне он подошел первым.
— У вас авария? — спросил Федя, приседая на корточки.
— Маленько мотор заартачился, понимаешь, — не поворачивая к Феде головы, сказал хозяин машины. — Полечил его… Яхшы теперь будет.
В речи человека в комбинезоне Феде послышались знакомые нотки.
— Вы из Сухой балки? — опять спросил Федя.
— Да, со смены домой возвращаюсь… Задержался вот, понимаешь.
Хозяин мотоцикла вытер тыльной стороной руки лоб и повернулся к ребятам.
— Дяденька Анвер! — ахнули приятели. — Здравствуйте!
У бульдозериста в приветливой улыбке расплылось скуластое лицо. Улыбались и его маслянисто-черные веселые глаза, смотревшие из узеньких щелочек, словно прорезанных острой осокой.
— У-у, совсем-совсем недавно встречались, — сказал башкир, хлопая по голенищу сапога кожаной перчаткой. — Куда путь держите? К нам на стройку помогать?
Кузя, тоже присевший на корточки рядом с Федей, незаметно дернул товарища за рукав («Придержи-ка, Федька, язык!») и тотчас сказал:
— Не-ет… Мы просто так… вроде как на экскурсию.
— Понимаю! — мотнул головой Анвер. — Тоже полезное дело. А плотину кончим, пионерам еще полезное дело найдется: деревья вокруг озера сажать… Шибко важное дело — сад развести в степи!
И бульдозерист опять весело заулыбался.
Федя покосился на Кузю. Ему не терпелось спросить Анвера про Батыров курган. Может быть, тот доподлинно знает, где находится старый курган?
— А мы, дяденька Анвер, не только сусликами или там бабочками интересуемся, — продолжал Кузя, — а еще и легендами разными… о тех давних временах, когда на земле… даже дедушек и бабушек наших не было.
— Тебя маленько знаю. — Бульдозерист кивнул Кузе. — Нашего прораба Гришина сын? Эге?
— Его самого, дяденька Анвер. — Кузя улыбнулся и сдвинул на затылок картуз. — А эго Федька. Он к нам сюда зимой приехал. А отец у него агрономом в совхозе… Нежданов по фамилии. Может, слышали?
— Не только слышал, а лично знаю, — сказал Анвер и о чем-то подумал, перекладывая с колена на колено свои потертые перчатки. — Мы с твоим отцом, понимаешь, вместе первую зиму тут коротали, — снова заговорил он немного погодя, обращаясь к Феде. — Вокруг ни избы, ни барака. Одна большая степь. В палатках жили, понимаешь. А тут еще морозы! Вороны на лету коченели. Летит, летит — и упадет. Вот какая зима была! Которые говорили: «Зачем нам эта мертвая степь? Пропадем мы здесь… Айдате по домам!» А твой отец как начнет говорить… Такие слова скажет — на сердце горячо сразу… Да разве только говорить умел? На работе всегда первым заводилой был. Орел у тебя, а не отец, понимаешь!
Потупя глаза, Федя слушал и не верил своим ушам. Неужели Анвер про его, Фединого, отца такое рассказывает? А ведь они с матерью и не знали ни про эти палатки, ни про ворон, замерзающих на лету. Отец совсем об этом не писал. А приехал за ними в Самарск, когда уже здесь, в степи, вырос целый поселок.
Боясь, как бы бульдозерист снова надолго не отклонился от нужного им разговора, Кузя спросил:
— Дяденька Анвер, а вы случайно не слышали про Батыров курган? Нам дедушка про него говорил… Только мы сомневаемся…
— Зачем сомневаетесь? — удивился Анвер. — Старому человеку разве можно не верить?
— Да мы верим, дяденька Анвер, только… — Кузя засмущался. — Только другие говорят: «Никакого кургана и в глаза не видели».
— Не видели? — Анвер взмахнул руками и засмеялся. — А ты приведи их и покажи, понимаешь! Вот как отсюда пойдешь наискосок… как дойдешь вон до того овражка, так и поверни налево. И еще пройди немного. И прямо-прямо в Батыров курган упрешься. — Анвер снова рассмеялся. — Батыртау — известная гора. Батыр — по-башкирски богатырь, понимаешь. Сильный и добрый батыр жил когда-то в старину на этой земле. А потом на степь черная беда навалилась… Чингисхановы полчища, как прожорливая саранча, всё заполонили. У этого кургана и настигли монголы молодого раненого батыра. Тогда, говорят, эта гора высокой была. Забрался на гору батыр и давай стрелы из лука пускать. Много Чингисхановых воинов вокруг тау насмерть положил. А стрелы вышли, камни стал бросать. Долго бился батыр. Ночь на степь легла, когда одолели монголы батыра. На том кургане народ и похоронил батыра. И камень большой поставили. А на камне стрелы выбили крест-накрест… Памятник, понимаешь… С тех пор курган так и называют: Батыртау.
Анвер поднялся с земли и стал заводить мотоцикл.
— Много говорил с вами, — махнул он рукой. — Домой пора. Приходите в гости в Сухую балку… будем вместе работать на бульдозере.
Проводив взглядом быстро удалявшийся мотоцикл, окутанный клубами пыли, мальчишки переглянулись.
Теперь-то они точно знали, где искать Батыров курган!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На обратном пути домой ребят застигла в степи гроза. Она нагрянула внезапно.
Вот только что сияло расплавленным золотом солнце, уже клонившееся к западу, и горизонт был чист и прозрачен, будто отлитый из тончайшего, хрупкого стекла. В немом томлении прошла минута-другая, и вдруг через край степи перевалилась фиолетово-черная глыба. Она пыжилась, надувалась — росла прямо-таки на глазах с невероятной быстротой. И уже сгинуло солнце, а вот уже и половина неба, недавно такого непорочно голубого, охвачена страшной тучей, готовой, казалось, обрушиться вниз и своей чугунной тяжестью придавить на земле все живое.
Федя, никогда до этого не видевший грозы в степи, оглянулся назад и оторопел.
— Кузька, — сказал шепотом Федя, — посмотри-ка…
— Не ротозейничай, а прибавляй шагу, — сухо заметил Кузя. — Тут неподалеку старый шалашик стоит… Дошлепаем до него, пока гроза не грянула.
— А разве гроза будет?
— Да еще какая! До ниточки вымочит!
Кузя собирался сказать что-то еще, но в это время знойный застывший воздух пришел в движение и на притихшую степь налетел холодный бешеный вихрь, и все вокруг завертелось, заплясало.
— Федька, а ну рысью! — крикнул Кузя. Одной рукой он придерживал перекинутый через плечо мешок, а другой схватил приятеля за обвисшую лямку болтавшегося у него за спиной рюкзака. — Федька, не подкачай!
И они побежали. Куда они неслись, Федя не видел, ослепнув от пыли, дымным столбом поднимавшейся вверх.
Ветер еще свистел в ушах, гнал по дороге выдернутые с корнем сухие, растерзанные стебли травы, а уж где-то неподалеку хлынул широкой полосой дождь, и гул его, нарастая, все приближался и приближался.
Обо что-то споткнувшись, Федя упал, больно стукнувшись подбородком о землю. Вскочив, он бросился за Кузей, боясь потерять его из виду.
— Сюда, сюда! — звал Кузя, сворачивая с дороги в сплошные заросли седогривого ковыля.
Увесистые капли-дробины уже шлепались и сзади и спереди. Теперь яростный шум ливня заглушал всё: и свист ветра, и шелест травы… Еще миг, и он собьет с ног.
Но вот Кузя зачем-то нагнул Феде голову и закричал ему прямо в ухо:
— Лезь, говорю, да проворнее!.. В шалаш залезай, бестолочь!
Федя упал на колени и на четвереньках полез куда-то в душную темноту, пропахшую сухим сеном, горелой травой и пылью. Вслед за ним в шалаш залез и Кузя.
Вдруг над их головой что-то трахнуло, трахнуло раз, другой. В ту же секунду весь шалаш осветился нестерпимо-белым пламенем, будто его изнутри поджег невидимый волшебник.
А когда грохот смолк — точно из небесного самосвала все камни были сброшены на землю — и белый пламень угас, Федя поднял руку и, недоумевая, вытер со щеки холодную каплю.
— Шпарит! — прищелкнул языком Кузя, подсаживаясь к Феде.
И тут только Федя услышал ревущий гул ливня, уже усердно молотившего по крыше шалаша невидимыми цепами.
Кузя еще ближе придвинулся к товарищу.
— Давай-ка твой рюкзак, — сказал он, — положим в него нашу находку, а мешком завесим вход в шалаш. А то, знаешь, дождь и сюда начинает заливать.
— Ты хочешь в рюкзак затолкать свой лошадиный череп? — спросил Федя.
— Не свой, а череп коня знаменитого батыра. Понятно?
— Да я ведь всю дорогу тебе долбил: не было у батыра никакого коня! — отрезал Федя. — Разве не помнишь, что говорил дядя Анвер? У него были только лук и стрелы!
Но Кузя решил не сдаваться.
— Знаешь, Федька, — сказал он, помолчав, — дяденька Анвер забыл сказать про батырова скакуна. А так… откуда бы взяться этому черепу? Ведь мы откопали его у подножия кургана.
— Ну и что же? Сдохла какая-то кляча, вот ее и закопали.
— Не-ет! Это ты брось! — горячо возразил Кузя. — Еще раз спрашиваю: даешь на время свой рюкзак или нет?
— Ни за что! — твердо сказал Федя и прижался спиной к стене шалаша, словно боялся, как бы Кузя насильно не отнял у него рюкзак. — А потом… разве ты забыл, в рюкзаке лежит наш энзэ?
— А я-то про него и верно забыл! — повеселевшим голосом проговорил Кузя. — Давай немедля все сюда… чего там у нас? Картоха печеная, хлеб, огурцы?
Феде и самому хотелось есть, но он все еще не решился достать из-за спины рюкзак. Этот выдумщик Кузька, чего доброго, и затискает в рюкзак оскаленный лошадиный череп — у него духу хватит!
— Ну, чего же ты? — Кузя нетерпеливо толкнул приятеля в бок. — Раскладывай скатерть-самобранку!
— Неприкосновенный запас?.. Он же неприкосновенный! — назидательно сказал Федя. — Кто знает, когда кончится дождь? А если он всю ночь, да еще день, да еще ночь…
— Заткнись! — остановил его Кузя. — Сейчас же подавай сюда харчи.
Федя вздохнул и сдался:
— Только рюкзака ты все равно не получишь. Выбрось-ка лучше из шалаша свой череп, а то у меня аппетит пропадает, когда я о нем думаю.
— Да ты что! Мы этот череп в школьный музей сдадим. А весной у могилы батыра цветы посадим.
— А клад?.. Разве больше не будем копать? Мы же там и лопаты оставили.
— Знаешь, Федька, а если нам… дяденьку Анвера попросить? Чтобы он своим бульдозером, а то на этом кургане такая земля, ну прямо камень!
Федя не ответил: у него рот был набит картошкой.
Принялся за еду и Кузя.
— И вкусная же у вас картошка! — сказал немного погодя Федя. — Я такой никогда в жизни не ел.
— Вкусная? — переспросил Кузя. — Бабка в золе пекла.
— Счастливый ты, Кузька, человек! — Федя вздохнул. — У тебя и отец, и мать, и дедушка с бабушкой, и Аська. А у меня вот… даже бабушки нет.
— Да-a, она знаешь какая ворчунья, наша бабка Степанида!
— Ну и что ж, что ворчунья. А когда ты весной простудился… помнишь, когда мы устроили засаду и снежками в девчонок бросались? Помнишь? Помнишь, как тогда твоя бабушка тебя лечила? Она скипидаром тебя всего натирала!
— Тебя бы так… натирать! — недовольным голосом проговорил Кузя, в темноте очищая новую картошку. — Знаешь, как все тело у меня жгло от этого растиранья?
— А если бы не жгло, может, скоро и не поправился бы. А ты на третий день на улицу побежал. — Федя опять вздохнул. — Не-ет, что ни говори, а бабка у тебя хорошая… и Митрич тоже хороший. Они о тебе сейчас эх, должно быть, и беспокоятся!
Над головами мальчишек снова раздался жуткий грохот. Казалось, что уже не один, а по крайней мере целая сотня гигантских небесных самосвалов сбросила на землю многопудовые каменные глыбы. А чтобы тяжелый этот груз упал куда надо, услужливые молнии, одна за другой, три раза осветили степь из конца в конец своим зеленовато-белым колдовским пламенем.
И, хотя вход в шалаш был завешен мешком, при вспышках молний внутри становилось светло как днем. А пожелтевший оскаленный череп лошади, лежавший у ног Кузи, представлялся Феде головой какого-то фантастического животного: в его темных глазных впадинах сверкали огненные очи.
Ливень шумел по степи все с той же силой. В шалаше кое-где уже закапало.
«Неужели этот дождь до утра не перестанет? — подумал Федя, выпуская из рук надкусанную горбушку хлеба и как-то, помимо воли, клонясь на бок, к плечу Кузи. — А какой идет час: вечерний или уже ночной? Папка и нынче где-нибудь на полевом стане ночует, а Ксения Трифоновна… Она, пожалуй, дома. И меня дожидается… на крыльцо то и дело выбегает. А приду — и руки мыть заставит, и ноги…»
И от сознания того, что не только о Кузе, но и о нем кто-то тоже сейчас беспокоится, у Феди чуть-чуть потеплело на сердце, и он улыбнулся про себя…
А еще через минуту Федя уже стоял у Батырова кургана — невысокого холма, поросшего бедной, хилой травой. На макушке кургана возвышался приземистый камень — старый-старый. Высеченные на камне скрещенные стрелы еле проступали из-под слоя зеленоватой плесени. Федя прикоснулся рукой к щербатому камню, изъеденному временем, и пальцы ощутили могильный холод, как будто холод этот шел из тьмы веков.
«Спасибо тебе, малай[6], — раздался из-под камня глухой, кряхтящий голос. — Редко-редко кто меня навещает. Одни смелые орлы не забывают».
Феде вдруг стало жутко, и он что-то закричал на неизвестном ему самому языке.
— Федька, ты белены объелся? — спросил Кузя, все еще продолжавший расправляться с остатками харчей.
Он боднул головой Федю и тотчас понял, что приятель его уже давно спит: Федина голова незамедлительно упала ему на плечо.
— Ох и хлюпик этот Федька! — проворчал себе под нос Кузя. — А я до утра могу просидеть — у меня ни в одном глазу сонинки нет.
А немного погодя и он уже похрапывал под монотонный шелест дождя, то чуть затихавшего, то с прежней яростью начинавшего барабанить по шалашу.
Проснулся Кузя от холода. Ветхая солома на крыше заброшенного шалаша насквозь промокла, и на Кузю ручейками стекала вода.
В первое мгновение ничего не понимая, стуча зубами и ежась, Кузя подумал: уж не во сне ли все это с ним происходит? И эта ледяная, неизвестно откуда льющаяся вода, и этот сырой, кромешный мрак, и эти пугающие гортанные крики, заглушаемые урчанием машин, — в самом деле, не сумбурный ли это сон?
Протянув вперед руку, Кузя коснулся пальцами намокшей стенки шалаша, ощетинившейся, словно еж, невидимыми соломинками, и сразу обо всем догадался.
— Федька, — позвал Кузя товарища, но Федя не ответил, тяжело посапывая, как будто он тащил в гору непосильный груз. — Вот хорек! — проворчал Кузя и, приподняв край мокрого мешка, выглянул наружу.
Неподалеку от шалаша стояли два грузовика, бросая на дорогу, всю залитую пузырившейся водой, пучки слепящего синеватого света. А возле машин мелькали темные фигурки людей.
— Это колесо тоже провертывается! — кричит кто-то сиплым голосом, — Надергайте на подстилку травы.
— Подожди, Артем, я мигом соломы принесу! — послышался в ответ звонкий девичий голос. — Тут шалашик допотопный стоит… Я мигом!
— Проворнее! — перекрывая все другие голоса, прогремел чей-то раскатистый бас. — На стройке, может, и плотину прорвало, а мы тут… Где солома?
Шлепая по чавкающей грязи, к шалашу уже бежала не одна пара ног. Кузя даже слышал тяжелое дыхание приближающихся людей.
Неожиданно тоненький лучик электрического фонарика ослепил перепуганного Кузю. И он, прикрывая рукой глаза, заревел басом — точь-в-точь как Аська.
— Ба, да тут, девки, мальчонка родился! — загрохотал раскатистый мужской голос.
И вот Кузю и еще не пришедшего в себя Федю подхватили чьи-то бережные руки и потащили к машинам.
— Ксения Трифоновна, скорее сюда! — звал кто-то из темноты. — Тут вашего пропащего Федьку нашли!
На миг открыв глаза, Федя увидел склонившееся над ним лицо Ксении Трифоновны. Мачеха не то смеялась, не то плакала.
А потом их с Кузей посадили в кабину пятитонки, завернув, как младенцев, в теплые пиджаки, видимо только что снятые с чьих-то плеч. Рядом с мальчишками кто-то грузно сел — Федя слышал, как жалобно застонали пружины мягкого сиденья, — и машина, покачиваясь с боку на бок, понеслась куда-то в нескончаемую тьму ночи, густую, как деготь.
Снова Федя очнулся уже в то время, когда машина, резко затормозив, остановилась, вся освещенная веселым, мерцающим светом.
Когда их с Кузей опять взяли на руки, чтобы куда-то нести, Федя поднял голову и широко раскрыл глаза. Он отчетливо увидел сразу всё: и плотину, запруженную работающими людьми, и грузовики, беспрерывно что-то подвозящие к ней, и бульдозер, носом подгребавший землю к бурлящей коричневато-желтой воде, больше похожей на забродивший квас. И тут только Федя понял, что их привезли в Сухую балку.
— Пустите меня, я сам! — сказал Федя, но чьи-то руки крепко прижали его к груди, прижали так, словно пытались раздавить.
Федя только собрался сказать, что ему больно, но не успел: его стали целовать — жадно, исступленно.
— Папка, папка! — чуть не задыхаясь, прошептал Федя, обхватывая рукой мокрую — не то от пота, не то от дождя — шею отца.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Федя сидел на крыльце, все еще влажном, не просохшем. От нагретых солнцем досок курился еле заметный теплый парок. Этот легкий седоватый парок поднимался и от плетня, и от крыши Кузиного дома, и от сарайчика, и от самой земли, всласть напоенной ночным ливнем.
А солнышко, в эту ночь хорошо отдохнув, бодро поднималось все выше и выше над степью, сразу так необычайно помолодевшей. Она сверкала умытой зеленью, щедро осыпанной прозрачными, как слеза, хрустальными капельками.
Даже зачахшие у калитки кустики ромашки с посеревшими, вялыми лепестками до неузнаваемости преобразились. За ночь каждый лепесток промыли и накрахмалили, и сейчас к солнцу устремлялись упругие белоснежные зонтики.
Федя и Кузя только что приехали в Озерный на попутной машине. Отец, Ксения Трифоновна и много еще других озерцев остались в Сухой балке, хотя беда уже миновала. Недостроенную плотину отстояли от разрушительного напора хлынувших по оврагу потоков воды, но работы там по-прежнему было много.
Греясь на солнышке, Федя от нечего делать щипал горбушку отсыревшего хлеба, завалявшуюся в тощем, перепачканном грязью рюкзаке, щипал и бросал крошки вертлявым, смелым воробьям, прыгавшим у крыльца.
Федя и сам проголодался, но ему не хотелось идти в пустой дом и в одиночестве сидеть за столом.
Когда кончилась горбушка, он вытер о трусы руки и неожиданно для себя подумал: «А зря я уехал из Сухой балки. Там суматошно и весело!»
На крыльце соседнего дома показался Кузя:
— Айда, Федюха, к нам завтракать!
Федя обрадовался приглашению. Не заставляя себя долго ждать, он разбежался и ловко перемахнул через плетень.
Глядя на приятеля, Кузя одобрительно прищелкнул языком. Прежде чем вести Федю в избу, он шепнул ему на ухо:
— Бабка меня не сильно бранила. Только про лопаты спрашивала. Я не сказал, что у Батырова кургана мы их оставили, а сказал, что в Сухой балке.
Федя понимающе кивнул.
— Отправимся завтра купаться и лопаты прихватим. Лады, Федюха?
— Куда, куда? — переспросил Федя.
— Ну, закудахтал. В Сухую балку… Куда же еще? Отец сказал — завтра купаться можно будет. В овраге знаешь уж сколько водищи? Ого-го! У самого берега чуть ли не полметра. А закончат плотину возводить да пройдут еще дожди, тогда и подавно. — Кузя дернул друга за торчащий вихор и засмеялся. — А ты все не верил… У нас тут своя Волга будет!
Но вдруг, вспомнив что-то, Кузя нахмурился, вздохнул:
— Все ничего, да вот череп батырова коня жалко. Уцелел ли он в шалаше? А что, если пропал?
— Кому он нужен, твой череп! — отмахнулся Федя.
— Ничего-то ты, Федька, не понимаешь! — Кузя провел рукой по светлой, как одуванчик, голове. — Бабка сказывала… Тут без нас приходила тетя Галя, библиотекарша. Приходила и сказывала, будто ученые к нам сюда на днях нагрянут. И знаешь зачем? На Батыровом кургане научные… ну, как это? Одним словом, по-научному копать там будут. Понимаешь? Должен я им череп свой показать или нет? А вдруг этот череп — научная ценность? Понимаешь?
— Уче-еные?.. — протянул Федя. — А не врешь?
— Честное пионерское!
— Слушай, Кузька, а если нам попросить… попросить этих ученых, чтобы они нас в помощники взяли, а? Попросимся, Кузя?
Но тут мальчишек позвала к столу бабка Степанида.
— Умойся вперед, а то у тебя все лицо полосатое, как у зебры. Бабка, она знаешь какая! — Кузя подтолкнул Федю к умывальнику, а сам побежал за полотенцем.
Умывался Федя старательно, чтобы понравиться Кузиной бабушке. Вытирая раскрасневшееся лицо льняным полотенцем с огненными петухами по краям, Федя сказал:
— Эх, какие петухи! Я таких никогда не видел.
— По нраву пришлись? — спросила бабка Степанида, выглядывая из сеней. — Сама, паря, вышивала, когда девкой была.
— А вы разве?.. — Федя замялся, уставясь в сухое, землистое лицо старой женщины, все в паутине таких темных и глубоких морщин, что казалось — оно никогда не могло быть ни молодым, ни цветущим.
— Дурачок! — добродушно рассмеялась бабка и, как бы прихорашиваясь, поправила на голове белый платок. — Было времечко, от ухажеров отбою не было!..
И, обняв ребят за плечи, бабка повела их в большую, просторную горницу с развешанными по стенам для украшения плакатами. Все плакаты призывали к борьбе с вредителями не существующего в этих краях леса. И чего только не нарисовал художник на этих плакатах: и страшных, с доброго котенка, жуков-дровосеков, и жуков-могильщиков, и гусениц, похожих на жирные сосиски, и еще каких-то не менее страшных вредителей, так же увеличенных до фантастических размеров.
Когда Кузя, Федя и Аська уселись за стол, бабка Степанида поставила перед ними большую миску с гороховой похлебкой, заправленной лучком.
Похлебка показалась Феде очень вкусной, и он так старательно работал ложкой, что даже вспотел.
А бабка, скромно усевшись в стороне на табуретке и подперев рукой костлявый подбородок, смотрела на Федю грустными, жалостливыми глазами.
— Добавки не требуется? — спросила она, когда ребята зашаркали ложками по дну миски. — Вы у меня как странники… бедовые головушки! Подлить, что ли?
Кузя и Федя переглянулись.
— Плесни, бабушка, коли не жалко! — подражая отцу, сказал Кузя.
Бабушка Степанида снова наполнила миску горячей похлебкой и поставила ее на стол.
— А тебе, Федор, видать, пирогов-то дома не оставили? Она вчерась, когда тебя не было, пироги пекла. Так по всей улице духом скоромным и несло, так и несло! Видно, с мясом пекла!
Бабка сокрушенно вздохнула и добавила:
— Эх-хо-хо-хо! Не зря народ говорит: в лесу медведь, а дома мачеха!
Федя опустил на стол ложку и смотрел на бабку ничего не понимающими глазами.
— Родная-то мать — та сама бы кусок не съела, а дитя накормила.
— Нет, это неправда, — разжимая дрожащие губы, сказал Федя. — Ксения Трифоновна, она…
Он хотел сказать «добрая», но почему-то осекся и замолчал. Из глаз его вот-вот закапают слезы. А Феде не хотелось, чтобы люди видели его слезы. Но как тут быть? Слева от него сидел молчаливый Кузя, а справа — прилипчивая Аська. Вдруг Федя соскочил с лавки и юркнул под стол. А выбравшись из-под стола, он пустился наутек. Прибежав домой, Федя запер на крючок дверь и повалился ничком на кровать. Он лежал и плакал, плакал горючими, горькими слезами. Намокла наволочка на подушке, а Федя все никак не мог успокоиться. И стук в дверь он не сразу услышал. А услышав, подумал: «Кузька… кому же еще так ботать? А я не пойду открывать, да и все тут!»
Но в дверь стучали всё настойчивее. И Федя встал, вытер рукавом рубашки лицо и направился в сени.
— Дома никого нет, — сказал он, в нерешительности останавливаясь у дверей. Помолчал и добавил: — Один я, и больше никого.
— Открывай, открывай! — раздался по ту сторону двери сиповатый мужской голос. — А я уже думал — и вправду никого нет.
Все так же нерешительно Федя сбросил крючок, а когда дверь открылась, он проворно отбежал в сторону.
На пороге стоял озорник и забияка Артем — гроза поселковых мальчишек. Шелковая полосатая тенниска и негнущиеся суконные брюки неопределенного — коричневато-черного — цвета придавали Артему какой-то праздничный и смущенный вид. Согнутая в локте правая забинтованная рука его висела на белой косынке, а в левой он держал кепку, прикрытую носовым платком.
Федя еще раз посмотрел в продолговатое остроносое лицо Артема с редкими черными пушинками над верхней губой и снова попятился, боясь подвоха. Стукнувшись вихрастым затылком о косяк двери, Федя даже не поморщился от боли, по-прежнему не спуская с Артема своих настороженных глаз.
А проказник Артем, никогда не лазивший в карман за словом, все молчал и молчал, глядя на Федю приниженно и сконфуженно, будто провинившийся в чем-то добрый дворняга.
— Как это самое… поживаем? — выдавил наконец из себя Артем, когда уж молчание стало невтерпеж и тому и другому. — Жизнь-то, спрашиваю, как?
— Ничего… поживаем, — ответил Федя.
— Выходит, всё в порядке?
— Ага, в порядке, — кивнул Федя и, подняв правую ногу, осторожно переставил ее через порог, так же незаметно он переставил и левую.
«В порядке-то в порядке, — подумал он, — да как бы ты не наделал беспорядка… Вон руку-то тебе, забияка, уж где-то подремонтировали».
И Федя покосился на дверь в избу: успеет ли он вовремя ее захлопнуть, если Артем начнет агрессивные действия?
— А отец с матерью… они все еще в Сухой балке? — опять заговорил Артем.
«Ишь куда ты клонишь!» — смекнул Федя и тотчас сказал:
— Они вот-вот дома будут. А тебе зачем они?
— Не-е, я не к ним, я к тебе, — оживился Артем. — Смотри, чего принес.
Артем присел на корточки, зубами сдернул с картуза носовой платок, а картуз опрокинул вниз.
И Федя вдруг увидел на полу молодого ежика. Ощетинившись, ежик замер на месте, сердито посапывая. Уже совсем не думая об опасности, Федя наклонился и с любопытством уставился на колючий живой комок.
— Как еж, ничего? — спросил Артем.
— Ага, ничего.
— Ну, тогда забирай его себе.
— Насовсем? — Федя поднял на Артема свои большие немигающие глаза.
— Насовсем, насовсем! — Артем улыбнулся. — А хочешь, еще поймаю. Мне теперь не скоро на работу… Видишь, с рукой-то что получилось?
— А что у тебя с ней получилось?
— Да ночью вот на плотине обвалилась глыба, и я вместе с ней кувыркнулся вниз тормашками в воду. А за мной бревно с железной скобой ухнулось. Скобой-то мне руку и поранило.
— Кто же тебя из воды вытащил? — спросил Федя. Теперь он с уважением глядел и на Артема, и на его забинтованную руку.
— Из воды — бульдозерист Анвер, а руку… руку — она, Ксения Трифоновна, заштопала. Если б не она, не знаю, что и было бы… Кровища хлестала, ай да ну! — Артем помолчал. — Она у тебя знаешь какая? Ничего ты еще не знаешь!.. Ну, я пойду, а то приедет — заругает… Лежать приказала.
Артем взял в здоровую руку фуражку и встал.
А Федя, не замечая уже больше Артема, принялся хлопотать вокруг ежика. Сбегав на кухню, он принес большой кусок пирога с мясом.
— Ешь, еженька, ешь, колючий, — приговаривал Федя, ломая пирог на мелкие кусочки. — Ну не бойся, я тебя не трону.
Потом он слазил в погреб и вынул оттуда запотевшую крынку с молоком. Молока он налил в чайное блюдце, а блюдце поставил на пол перед ежиком.
А еще через час Федя решил поискать в сарае какой-нибудь ящик, чтобы устроить в нем постель для ежа. Собираясь в сарай, Федя бережно взял ежика на руки и отнес его к себе на кровать.
— Отдыхай пока здесь, — сказал Федя. — А к вечеру у тебя будет свой дом.
Разыскав в сарае небольшой фанерный ящичек, Федя, уже собравшись уходить, как-то случайно остановил свой взгляд на тонких полосках смолкой лучины, валявшейся у самой двери.
Лучину для растопки печки и плиты всегда щепал по выходным дням отец. Но в это воскресенье отец весь день не был дома.
«Всего пять лучинок осталось», — сосчитал Федя и поставил на землю ящик.
Еще не отдавая себе отчета в том, что он собирается делать, Федя взял топор и подошел к невысокой поленнице дров — таких ценных в этом степном краю.
«Это полешко самое подходящее», — сказал себе Федя, облюбовав кремовато-оранжевое, несучковатое полено.
По сараю в разные стороны полетела звонкая щепа. Первые два полена Федя расколол не совсем удачно: многие лучинки оказались толстоватыми. Но зато уже следующие поленья он щепал как по мерке.
Про ежа Федя вспомнил часа через три, когда в дверях сарая уже высилась большая куча клейкой лучины, пахнущей солнцем и сосновым бором.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, последняя
Из Сухой балки Ксения Трифоновна вернулась усталая и неразговорчивая. Она молча выскоблила в сенях пол, весь в синевато-белых молочных лужицах и масляных пятнах от пирога, так же молча умылась и стала кормить Федю ужином.
Феде очень хотелось, чтобы Ксения Трифоновна сходила в сарай за лучиной, но она в этот вечер не топила печку.
Федя ел подогретый на плитке мясной пирог с хрустевшей на зубах подрумяненной коркой и нет-нет да и бросал на Ксению Трифоновну удивленный взгляд. Какая-то необычно замкнутая и отчужденная, нынче она была особенно некрасива. И все-таки Феде что-то начинало нравиться в Ксении Трифоновне.
«Устала, — подумал он, рисуя вилкой на пустой тарелке колючего ежа. — Всю ночь не спала, и день, тоже там, на стройке. Вот и устала».
В этот вечер Ксения Трифоновна рано уложила Федю спать. Прежде чем забраться в постель, Федя заглянул под кровать: присмиревший ежик лежал в ящике на теплом Федином шарфе и, вероятно, уже спал.
Уходя из комнаты, Ксения Трифоновна плотно прикрыла за собой дверь. Но сама она почему-то все еще не ложилась. Федя слышал, как мачеха расхаживала по соседней комнате, что-то передвигая с места на место. Он даже слышал, как она тяжело вздыхала.
Потом Федя задремал. Но сон его был чуток и тревожен. И, когда хлопнула сенная дверь, Федя очнулся и поднял голову. Под чьими-то тяжелыми шагами заскрипели половицы.
«Папка приехал», — догадался Федя. А в следующую минуту он услышал я голос отца — тревожный, испуганный:
— Ксюша, ты что тут делаешь?
— Собираю… вещи свои собираю. Уходить хочу от тебя, Георгий.
— Уходить? Да ты в своем уме?.. Зачем это, Ксюша?
Федя слышал, как отец бросил на пол шуршащий плащ, как порывисто он шагнул вперед.
Наступило молчание. Что происходило за стеной, Федя не знал. Но вот опять раздался голос отца: — покорный, молящий:
— Ну я тебя прошу, Ксюша!.. Ксюша, ну…
— Не проси, Георгий, — негромко и сдержанно заговорила Ксения Трифоновна. — Ты только пойми меня… Я для него совсем-совсем чужая. Он даже из дому бежит… будто ему тут все опротивело…
— Нет, нет, ты преувеличиваешь! — протестующе перебил Ксению Трифоновну отец. — Он же мальчишка, нелегко ему сразу привыкнуть… Шутка ли — мать потерял. И я вот… тоже его забросил, всё дела да недосуг. Эх!
Федя сидел в кровати, и сердце его холодело от предчувствия чего-то недоброго.
— Я не виню Федю, — сказала Ксения Трифоновна, — может, он мальчик и неплохой. Но он меня ничуть не любит. Я стараюсь и так и эдак, а он мне только плохое… Нет, не проси, нам лучше расстаться.
Путаясь в одеяле, Федя спрыгнул на пол и рванул на себя дверь.
— Тетя Ксения! — закричал Федя, сам не зная, что он делает. — Тетя Ксения!..
А в следующий миг, обняв Ксению Трифоновну, Федя уткнулся лицом в ее старый ситцевый сарафан, в тот самый пунцовый сарафан, в котором он увидел ее впервые месяц назад на крыльце своего дома.