Скорее всего, девушка была из инженеров и притом новичок. От нее словно исходило сияние: должно быть, она привезла сюда из Москвы или Ленинграда мечту о сильном волей и бесстрашном строителе, о таком, с которого она могла бы взять пример. И вот теперь ее, без сомнения, восхищал и страшил Петр Филиппович, со спокойным сердцем превративший автомобильный поршень в пепельницу.
Начальник сидел у стенки, под телефоном, с корректным видом отставив ногу. Иногда он бросал на гостью осторожные взгляды, но тут же опускал брови, потому что в коридоре между рабочими заметил жену. Она всегда приходила в эти часы звать его на обед и сейчас стояла в сером вязаном платке, подпирая щеку темной, крестьянской рукой.
Не глядя на жену, Петр Филиппович свернул цигарку и с особенной небрежностью бросил кисет на стол, что означало: «Закуривай, кто хочет!» Кисет пошел по рукам. Конторка наполнилась дымом, Петр Филиппович перегнулся через столик к соседке, девушка просияла, он кивнул несколько раз, и совещание началось.
— Как вам известно, — сказал начальник, — у нас теперь имеется мехзавод, который будет обеспечивать всю потребность строительства. А мы теперь, словом, как подсобное предприятие. Но мы не должны замыкаться в кругу узких местнических интересов. Поскольку завод переживает пусковой период, мы обязаны ему помочь.
Тут Петр Филиппович отодвинул поршень и развернул на столе синьку с чертежом — развернул и приумолк на минуту, что значило: «Можно подойти и ознакомиться». Круг рабочих придвинулся, послышались удивленные голоса: «Три метра!»
— Три метра, — подтвердила девушка-инженер и насторожилась, стала посматривать на рабочих исподлобья — с надеждой и беспокойством.
— Три метра, — удовлетворенно сказал Петр Филиппович и уточнил: — Три тысячи миллиметров. А в наших станках между центрами — самое большее, полторы тысячи. Такая же картина и на заводе. А если учесть, что Фаворов — директор молодой и притом специалист по землеройным машинам, а не по обработке металла, становится ясно: валы эти надо точить нам. Хоть мы и подсобное предприятие, — он сказал это, угрожающе глядя в, сторону. — Словом, я от вашего имени пообещал Антонине Сергеевне, — он посмотрел на девушку, — пообещал ей обмозговать это дело. Это для нее нужно, шнек они делают — подавать будет к бункеру готовый продукт. Давай, братва, смекай. Ничего вам не скажу заранее, но дело верное. Удлинить станок можно. Имеется такая реальная возможность.
Тут Петр Филиппович, внезапно повеселев, уперся спиной в фанерную стенку, и вся конторка задвигалась и заскрипела.
— Сосна! — Он засмеялся. — Вот мы и посмотрим, где сосна и где лес!
В это время над его головой затрезвонил телефон. Начальник снял трубку и солидно сказал: «Слушаю, Царев». В тишине заливисто, как муха в банке, запела, задребезжала трубка. Петр Филиппович слушал, перебирая цепочку часов, поддакивал все отрывистее, потом перехватил трубку другой рукой и с холодным спокойствием стал стряхивать в поршень пепел с цигарки, хотя пепла не было и уже сыпался табак.
— Не могу, сказал он в трубку и в первый раз сухо кашлянул. — Товарищ… Товарищ Фаворов! — Он побледнел и закашлял чаще. — Товарищ Фаворов, именно государственные соображения не позволяют мне бросаться кадрами. Нет, нет. Нет! — сказал он еще раз и повесил трубку. — Опять токаря просит.
Наступила пауза. Было слышно только покашливание Петра Филипповича.
— Сейчас Медведев будет звонить, — шепнул он.
И телефон не заставил себя ждать, требовательно зазвонил. Петр Филиппович снял трубку: «Слушаю, Царев» — и все услышали отчетливый бас управляющего: «Ну, что там у тебя? Опять колбасишь?».
— Максим Дормидонтыч, кого же отдавать? Может, мне самому?
«Погоди, и до тебя очередь дойдет, — в трубке послышался смех. — Отдай, отдай токаря, это мое распоряжение».
Повесив трубку, Петр Филиппович стал наводить на столе порядок, передвинул с места на место чернильницу и поршень.
— Сейча-ас… Кого же мы ему подкинем? — Он задумался и крякнул. — Нда-а… Клава! Неси сюда молитвенник!
Из рук в руки начальнику передали тонкий журнал в фанерной обложке. Петр Филиппович стал просматривать список.
— Балакин, ты как?.. Молчишь? Не бойся, не бойся, не отдадим. Ну-ка, посмотрим середнячков… Бабенко, Горожанкин, Панфилов… Нет, это все не то. С этими мы еще поработаем. Нда-а… Может, есть добровольцы?
Никто не ответил.
— Погоди, ребята, — сказал вдруг начальник. — Нашел! — Он повеселел и снял трубку. — Механический мне… Товарищ Фаворов? Замучил ты меня. Да нет, аппетит, аппетит, говорю у тебя… Бери, шут с тобой! Не вешай трубку, сейчас скажу. Что? Ну во-от, какие слова загибаешь. Лодырей мы не держим… Не-ет, это такой тебе будет, что всех стахановцев… Новатор!
Наступила тишина. Рабочие курили, боясь взглянуть друг на друга. Девушка-инженер с интересом оглядела всех и посмотрела на Царева. Она уже стояла около стола, собираясь уходить. А Петр Филиппович, качаясь на стуле, теряя равновесие и ловя угол стола, грозно кричал в трубку:
— Разряд? Не в разряде дело. Такой, понимаешь, парень — быстрый, на лету все схватывает. Благодарить будешь! И наладит и приспособление сам придумает. Вот именно, и в чертежах разбирается. И потом — артист. Помнишь, в красном уголке стихи читал о советском паспорте? Он, честное слово! А фамилия — специально для Доски почета: Гусаров.
Конторка вздрогнула от дружного хохота. Петр Филиппович строго покосился на рабочих и угрожающе выставил кулак.
— Говоришь, не видел на доске? — продолжал он, ерзая на стуле. — Не видел, так увидишь. Этот тебе весь цех перевернет. Будет знатный человек механического завода!
Конторка опять дружно грохнула: начальник умел развеселить ребят.
— Ты записывай! — кричал он в трубку. — Записывай скорей, пока я не передумал. Григорий, Ульяна, Софья — Гусаров! Федор Иванович. Завтра он к тебе и придет…
Повесив трубку, Петр Филиппович долго смеялся вместе с рабочими. Девушка-инженер растерянно оглядывалась, как будто смеялись над нею: непонятен был ей этот общий приступ веселья.
— Думаете, стахановца отдаю? — шепнул ей Царев. — Нет, он у нас ни рыба ни мясо, пусть идет на завод. — Поднял руку, чтобы унять ребят, и привстал. — Кто там с краю — сходи-ка в цех, может, еще не ушел. Бегом! Пусть сюда идет.
И вдруг из тесного коридора сквозь табачный дым, от человека к человеку, в конторку вступила тишина. Петр Филиппович не сразу понял, в чем дело. Вышел из-за столика и замер, увидев жену. Вся его правда, вся честно прожитая жизнь с грустью и укоризной смотрела на него из усталых глаз Зинаиды Архиповны.
— Он был здесь… — негромко сказал кто-то.
— Пустите! — Покашливая, начальник заспешил, протиснулся в коридор, толпа рабочих молча раздалась перед ним. — Где он? Гусаров, ты здесь? Ушел?
И тут же через распахнутую дверь он увидел маленького широкоплечего человека, который быстро и твердо шел через цех к открытым во двор воротам.
— Гусаров! — страшно закричал Петр Филиппович. — Сейчас же воротись!
И, подстегнутый этим криком, человек ударился о столб и побежал за ворота по снегу, через синий, вечереющий двор.
Федор Гусаров поднимался на взгорье, шел редким, вырубленным лесом. Это был невысокий парень лет двадцати, плотный в плечах и тонконогий, в стеганой телогрейке нараспашку и в коротких кирзовых сапогах. Небритое курносое лицо его было неподвижно, прямая темнорусая прядь рассыпалась, упала на брови, и сквозь нее сухо блестели черные глаза.
Если бы все, что Петр Филиппович сказал о Гусарове, было отнесено к другому токарю, никто и не подумал бы смеяться. О Балакине, например, говорят такие слова каждый день, и он сам уже привык к тому, что он знатный человек: как только собрание — садится впереди, чтобы ближе было идти в президиум. А вот о Феде сказали «знатный», и все засмеялись. Рабочие смеялись не над Федором — он интересовал ребят меньше всего. Просто слово «знатный» вызывало смех в применении к этому незаметному человеку. И, кроме того, очень хорош был Петр Филиппович, ловко он сумел удовлетворить непомерно возросший аппетит молодого директора завода, обошел самого управляющего и не ослабил при всем этом мастерской.
Пустой, холодный лес отходил ко сну. Где-то далеко, за черными стволами, вместе с Федей бежало красное солнце, опускаясь все ниже, и, наконец, скрылось. Время от времени Федор наотмашь задевал себя кулаком по ноге и делал вперед несколько быстрых шагов. Или вдруг останавливался, разводя руками. В ушах его все еще звенел хохот рабочих, и Петр Филиппович красовался перед ним в своем жилете. Шум жизни словно впервые ворвался в его уши, и Федор подумал, что он уже взрослый человек и что он никому еще не нужен, кроме матери, которая раз в месяц присылала ему издалека большое письмо, полное ласкового зова и упреков.
«Ты у меня один — долго ли ездить будешь? — писала она, надеясь частотой своих призывов поколебать непонятное сердце сына. — Вернись, доучись, успокой…».
Легко и незаметно ноги вынесли Федю на голый горб. Сзади него в сумерках замерло хвойное море. Чистое небо угасало, бледнело. Там, где опустилось солнце, вытянулись в линию последние облачка, словно косяк красноватых птиц, улетающих за горизонт. А ниже, на дне большой снежной впадины, уже затянутой первым дымом ночи, Федя увидел гнездо бледных, мерцающих огней. За этими огнями угадывалось множество человеческих судеб, окруженных ярким светом, непрерывная деятельность, неизвестные радости и заботы.
Петр Филиппович Царев плохо знал человеческую натуру: в пределах, нужных лишь для того, чтобы «болты с шестигранной уменьшенной головкой» сходили со станков без задержки и с перевыполнением нормы. Если бы дело обстояло иначе, он поостерегся бы раньше времени делать выводы о Феде, может быть, даже сумел бы сделать из него выдающегося мастера токарного дела. Во всяком случае, он задумался бы над тем, почему Гусаров словно засыпает за станком, пристально глядя на блестящую заготовку.