Сокольники — такое место, где на каждом шагу зеленая скамейка. Но не легко сесть на скамейку вечером. Не знаю, как сейчас, но в тридцать девятом году Владимир и Маша всегда находили скамьи занятыми — везде пары: спиной к аллее, лицом в парк, голова к голове.
Тогда Владимир оторвал дома в сарае две доски и в самом глухом месте парка сделал в кустах под березой прочную лавочку — на двоих. И в этот же вечер они пришли сюда, и здесь Владимир, шепча ей на ухо, поцеловал ее в холодную щеку, и она вспыхнула, отпрянув, и стала оглядываться по сторонам. Потом он обещал ей помнить о ней вечно, а она только смотрела на него покорно и нежно и иногда качала головой, как старшая, и говорила: «ай-ай-ай», хотя и было ей всего только семнадцать лет.
Что потом было, какие это были дни! Какие это были двадцать три дня! А потом он получил повестку и уехал служить в армию. И вместо него вернулся я — через шесть лет.
Опять передо мной стена молодого темно-зеленого ельника. Он по-прежнему топорщился и загораживал всем путь к нашей лавочке.
Я попробовал найти нашу тайную лазейку — и не нашел, и полез прямо в иглы. Десять, двадцать шагов я боролся с иглами. Пролез, наконец, березу увидел, белую, неприкосновенную. Но лавочки под нею не было. Даже и ямок не осталось. Трава росла бессмертная на этом месте— осенью пожелтеет, весной оживет, — она и затянула все следы, чтобы никто не помнил. А мою прочную скамейку— кто же нашел и выдернул?
Товарищи, разные бывают раны. Я опустился на траву и лег лицом вверх — к вечерней сини, раскинув руки. Моя береза жила надо мной каждым листочком. И по стволу сверху вниз и снизу вверх рыскали муравьи.
И тут же я вскочил…
На березе выше моего роста на коре была надпись, вырезанная глубоко:
«Уезжаю с заводом, куда — не знаю. Милый, мы встретимся!»
И я сразу догадался, как она достала так высоко: она вырезала буквы, став на нашу лавочку. А потом выдернула ее, чтобы никто не достал, не заровнял ее букв.
Я обнял березу и зажмурил глаза. Нет, я не в обиде на войну за то, что она научила меня плакать.
1946 г.
В ночной смене
В цехе появился новый человек — белокурый большеголовый плавильщик в новом комбинезоне из белого брезента. Все сразу заметили его, потому что он всем мешал: как стал посреди цеха, так и стоял целый час у всех на пути, провожая странным взглядом каждого рабочего, словно выбирал себе противника по плечу.
О том, как он попал на завод, знал только бригадир первой печи Степан Абакумович. Случилось это две ночи назад, в его смену.
В ту ночь, как всегда, завалив печь шихтой, он отдал лопату подручному: старость не позволяла ему подолгу стоять в жаре. Он поднял синие очки на лоб и побрел прочь — сухонький, сутулый, вытянув голову вперед, спустился по железной лесенке и вышел из цеха через арку в толстой стене. Вышел, и окружили его тишина, полночный покой. Над темными крышами играли и переговаривались крупные живые звезды. Капали, наплывали отовсюду далекие и близкие звуки весны.
Набирая трубкой табак из жестянки, мастер вдруг замер: перед ним на низком палисаднике под голыми кустами сирени сидел человек.
— Кто это сидит?
— Приехал тут один. Родню дожидает, — отозвался издалека старческий голос вахтера.
Темная фигура, между тем, поднялась, надвинулась, и мастер увидел прямо перед собой высокого парня в полупальто нараспашку, в светлой рубахе. Степан Абакумович посмотрел на его красивую, белую, курчавую, как барашек, голову и, нарочно ни слова не говоря, стал ждать.
— Из Бердянска приехал, — наконец сказал парень. Опустил большую голову. Махнул по коленям фуражкой и признался: — Знакомая у меня здесь. В ночную работает.
— Ну, ну… Что у вас слыхать там, на море?
— Обыкновенно. На косе живем, рыбу ловим — шемаю, тюльку.
— Ты что же там — бригадир?
— Мотористом. В артели.
— А знакомая, значит, у нас… — Степан Абакумович, склонив голову набок, любовался им. — Не забыл, значит.
— Вот приехал за нею. Домой звать.
И Степана Абакумовича вдруг покорила детская откровенность этого тихого верного друга.
— Кто же это? Может, знаю?
— Яресько. Полина.
— Поля! Так это ты случайно не Василий?
— А вы откуда знаете? — почти шепотом спросил моторист.
— Как же! Это же твои письма я ей передаю каждую неделю. Кто, мол, беспокоится? «Брат». Ох, синица, знаю я, какой брат! Знаю, какой брат!
Они замолчали. Степан Абакумович зажег спичку, она ярко вспыхнула, осветив его строгое, со втянутыми щеками лицо, черные очки на лбу и трубку.
— Не поедет. — Он положил большой палец прямо на огонек трубки и затянулся.
— Почему это?
— Зачем ей возвращаться, рассуди. Первое дело, она специальность имеет. Второе… — мастер вынул трубку изо рта и строго повернулся к Василию: — Второе она тебе сама скажет. Она тебе еще не писала?
Рыбак не ответил. Провел рукой по плотным кудрям, оглянулся направо, налево и попросил закурить. Протянув жестянку, Степан Абакумович заметил, что растопыренные пальцы Василия, загребая табак, трясутся.
— Так что же, позовем?
Василий сел на деревянную ограду.
— Позовите, — сказал он, глядя в сторону.
Степан Абакумович быстро вошел в цех через арку, поднялся по лесенке, надвинул синие очки. Из ближайшей плавильной ванны в глаза ему ударил яркий голубой свет. В синей прозрачной тьме у печи стоял высокий человек в твердом брезентовом костюме и, жестко сжав губы, глядел сквозь очки в огонь.
— Бригадир! — сиплым баском крикнул Степан Абакумович. — Илько!
Звеня прутом по полу, плавильщик подошел, краем твердой рукавицы поднял на лоб очки, и молодые глаза его весело засияли в глубокой черной тени.
— Пультовщицу сватают от тебя, — сказал старик.
Илько вынул из рукавицы дешевенькую папироску-гвоздик и ушел к печи. Сунул прут в металл, вытянул, прикурил от прута и опять подошел к мастеру.
— Куда ее хотят поставить?
— Жених домой хочет увезти. Приехал за нею.
— Не поедет. — Илько оглянулся на открытую дверь пультовой. Мы жениха угомоним как-нибудь! — И засмеялся, утирая твердыми рукавами тонкую шею, задевая оттопыренные уши. — Правда ведь, дядя Степан? Жениться, так женись здесь — нам кадры нужны! — Он еще веселее засмеялся и, бросив звонкий прут на пол, побежал к печи и лопатой стал бросать известь в огонь.
В открытую дверь пультовой из-за щита с лампочками и циферблатами за ним исподлобья следила красивая девушка с узким и смуглым, невеселым лицом. Широкие, уходящие к вискам золотисто-коричневые брови ее сердито шевелились. Поля смотрела на Илью, не замечая Степана Абакумовича, который стоял в тени, наблюдая за нею, и качал головой.
— Ты что же, синица, дверь не закрыла? — спросил он, входя в пультовую. — Закрой! Небось, он сюда и не смотрит…
Поля покраснела, стала словно ниже ростом. А Степан Абакумович почесал мундштуком небритую щеку и сделал вид, что хочет уйти.
— Да, вот что, Поля, — он опять повернулся к ней. — Поди прогуляйся, а я здесь постою. Тебя гость ждет на улице. Брат приехал.
— Брат? У меня брата нет, — глаза у Поли вдруг стали большими.
— Не ветер же тебе письма писал! Тот самый брат и приехал. Дожидается внизу.
И Поля отвернулась и медленно пошла — в своем черном халатике с засученными рукавами — мимо печи, мимо Ильи…
Через полчаса она вернулась. Поглядывая на стрелки приборов, закусив губу, она сердито двигала большими, тающими у висков бровями. Она и здесь продолжала разговор с Василием, отказывая ему наотрез, раз навсегда.
Посмотрев на нее сбоку, Степан Абакумович потихоньку вышел и спустился вниз, к арке, к палисаднику.
Василий еще стоял возле голых неподвижных кустов. Они оба долго молчали, не зная, что же делать дальше. Наконец, мастер достал платок, громко высморкался и сказал между прочим:
— Лучше сразу узнать все: видишь, и земля не покачнулась, и деревья стоят на месте, — он взглянул в лицо мотористу.
— Не покачнулась, — рассеянно повторил Василий.
— Что ж теперь, домой?
— А? — переспросил Василий.
Глаза его блестели. Он глядел в арку, туда, где вспыхивали и угасали дрожащие красные отсветы. Потом тихо спросил:
— Кто у нее?
— Не могу знать, милок. Значит, сама-то не сказала?
Не сводя глаз с арки, моторист проговорил:
— Спрашивает, куда поеду? А никуда!
Степан Абакумович нахмурился, опустил голову.
— К вам поступлю, — сказал вдруг моторист. Странное выражение — радость, не радость застыло на его лице.
Они надолго замолчали. Старик неуверенно шагнул к арке. Остановился, развел руками.
— Разве что шихту кидать…
— Шихту? А возьмут?
В арке заполыхали, забегали красные отсветы.
— Слышь, Васька? Я тебя вижу насквозь. Не выйдет у тебя ничего.
— Примут, так выйдет.
И вот в цех, в бригаду Степана Абакумовича, прислали новичка. Взойдя на площадку, Василий прежде всего увидел ослепительные живые переливы металла в ближайшей к нему ванне. Потом он заметил и плавильщика, высокого, очень молодого, одетого в брезентовый костюм, слишком просторный и тяжелый для его худых, острых плеч. Плавильщик медленно жевал кусок хлеба, глядя в ванну через темные очки. «Нет, не этот, — подумал Василий. — У этого уши торчат и шея тонкая».
Он прошел по цеху и остановился. Мимо, один за другим, задевая его, шли рабочие, несли в ящиках с ручками черную и белую землю. Может быть, из них кто-нибудь?
Вдруг он увидел Полю через открытую дверь пультовой. Девушка словно не заметила его, только, опустив ресницы, вышла из-за пульта и захлопнула фанерную дверь. А Василий поскорее передвинул очки со лба на глаза. И все вокруг него потемнело. Только два ярко-голубых костра — две печи — сияли теперь перед ним в синей бездне.
— Бери лопату! — услышал он сердитый басок Степана Абакумовича.
Старик стоял у полыхающей ванны, между двумя холмами шихты, синий, сухонький и сутулый. Силясь перекричать трубный звон электродов, о