Спортсмен должен уметь проигрывать. Я, наверное, не спортсмен — проигрывать так и не научился.
На какой-то момент я впадаю в состояние полной растерянности. Я перестаю управлять собой, управлять городами — виртуальным и настоящим. Они мелькают передо мной, сменяя друг друга, как в калейдоскопе, — то майор мчится на меня, то Капитан с его безумным оружием.
Я сжимаю зубы, сосредотачиваюсь и, выждав появление Москвы-Один, изо всех сил стараюсь в ней остаться. Это трудно — Москва-Два панически ломится в мой мозг, я ее физически чувствую, зовет на помощь, проклинает и умоляет меня прийти.
Передо мной майор, который пугает меня тараном. И здесь уже не игра, здесь бой, бой с единственным правилом: «кто кого».
Я иду на майора, он на меня, идем со скоростями вполне приличными, и города больше не мелькают, майор ест меня выпученными глазами… а когда между нами остаются метры, вспоминает все-таки, что здесь не смертный бой, а игра… И сворачивает, и заваливается носом в кювет.
В зеркало заднего обзора я вижу, как он выкарабкивается из своего полуджипа-полувиктории. Иначе и быть не могло, с его-то мастерством хваленым да сломать шею в кювете…
Трасса впереди действительно перекрыта тремя машинами. Я смотрю на часы. И довольно улыбаюсь. Кричу Хоменко:
— Женя, сообщай о моей победе!
— Ты наивный наглец, Лева! Опомнись, приятель! Ты в западне!
— А ты на часы погляди! Десять, нет, семь секунд осталось. Разве они успеют?
И они, конечно, не успевают. Сзади ко мне бежит потерявший фуражку майор с наручниками, за его спиной уже появилась погоня, машины, перекрывшие дорогу спереди, спешат расцепиться, только все это безнадежно — секунды мои, секундочки, истекают пусть медленно, но неумолимо. Время на моей стороне точнее, я на стороне времени.
С еле слышной досадой думаю, что напрасно запах победы так отдает жженой резиной.
Ох, вопит Хоменко, ох, буйствует, напористо изображая восторг! Города больше не мелькают, действие допинга кончилось, меня малость трясет и ноги подкашиваются. Но надо пожимать руки — хоть они и подобны кобрам, — надо отвечать на поздравления и кривить усмешку типа «да ну вас!», выслушивая излишне восторженные слова о цирке, который я устроил…
— Сволочь! Подонок! Гадина стоеросовая! — как всегда, путая от волнения ругательства, предстает передо мной Месроп с длиннющей ссадиной через всю лысину и порванной брючиной. — Я тебе больше не тренер, а ты мне больше не друг, ты мне с этого дня первейший враг навсегда, кровник! Ты почему, скотина, выкинул меня на дорогу?!
— Опасно было, Меся, дорогой, ты уж извини, другого выхода не было. Меся что-то соображает и уже озабоченным тоном спрашивает, заговорщицки метнув по сторонам взгляд:
— Что значит «опасно»? Финты?
К нам бочком подбирается телеоператор, я киваю:
— Я потом объясню, ладно?
Как и все рукопожиматели до него, Месроп исчезает внезапно, словно привидение. Потом долгий и невнятный разговор с молодым лейтенантиком, потом подходит майор.
— Жму руку, — с хмурой уважительностью говорит он и действительно жмет. Таких психов, как ты, я не видывал… А если бы я не отвернул?
Я с улыбкой вру:
— Тогда бы отвернул я. Только, конечно, после тебя.
— Ага, — с легкой обидой поддакивает майор. — Я для тебя сильно нервный.
— Что-то вроде того.
Майор вскипает:
— Да для тебя и египетская пирамида — истеричка!
Его кто-то зовет, а я устало отворачиваюсь, уверенный, что майор так же бесследно и быстро исчезнет из этого эпизода, как исчезали все остальные. Запах паленой резины все еще преследует меня, и мне тревожно. Прикидываю, к кому бы присоседиться на предмет возвращения, но тут же с хихиканьем осекаюсь. «Ситроен» теперь вроде бы мой, так что домой можно и на нем.
— Ну что, пошли? — слышу я голос сзади и с неприятным чувством понимаю, что майор, к сожалению, не исчез.
— Куда, товарищ майор? У нас с вами вместе вроде бы…
И в ответ слышу невероятное:
— Во-первых, не майор, а всего-навсего Капитан. Пусть чин и меньше, зато пишется с большой буквы. Ну так что?
В ужасе-прострации оборачиваюсь. Плотно скроенный монстр с горящими глазами, в руке — ружье навроде базуки.
— Ты не забыл? Тебе еще надо пройти допинг-контроль, — рычит Капитан.
— Я ничего не… Подождите, подождите!
Мне бы успокоиться — ну, подумаешь, еще раз перешел в Москву-Два, с кем не бывает. Но становится по-настоящему страшно. Меня толкают в спину — иди. Запах жженой резины режет глаза и ноздри. Меня волокут по трассе, завернув руки за спину, схватив за волосы, насильно голову поворачивают:
— Гляди, с-с-сука!
Капитан, моя совесть, моя мука непрошеная, свою физиономию приближает к моей.
— Гляди!!!
Поперек трассы, градусов под тридцать к перпендикуляру, стоит его «краун-виктория» со сбитой передней фарой. Неподалеку, на обочине, догорает вверх чадящими колесами мой «ситроен». И там что-то такое спекшееся на водительском месте. Черный дым оттуда — невозможный, грязный, противный. Совсем мне плохо становится. Безысходно. Толкаемый в спину, я пытаюсь сосредоточиться. Пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь…
ЖИЗНЬ СУРКА ИЛИ ПРИВЕТ ОТ РОГАТОГО
Первый раз я умер 3 марта 2002 года. Меня убили. А потом я родился 4 октября 1964-го года, ровно в день своего рождения. В семье своих собственных родителей. В городе Минске, которого, как раньше не знал, так и до сих пор не знаю. Потому что родители мои очень скоро оттуда съехали. А я потом туда так и не умудрился наведаться. Что вообще-то при моих возможностях очень и очень странно.
Потом меня всегда убивали в разное, но примерно одно и то же время, когда мне было 37–38 лет, и даже порой разные люди, хотя чаще всего мелькает один — пегенький мужичок, похожий на хакера-перестарка. В пегом плаще, с пегим газоном на голове, с пегой мордой.
Несмотря на хлипкий вид, сил в нем немерено. Он с легкостью скидывает меня с балкона, прошибает голову ломом, сноровисто спутывает и вешает на каком-нибудь фонаре, вспарывает меня ужасным на вид ножом, как пожарскую котлету, которую так просто передавить вилкой, и вообще горазд на всякие жуткости. Есть в нем что-то мультипликационное, не пойму, что. Всегда перед этим ласково произносит: — Привет! Лицо — сплошная ненависть.
Если убивает меня не он, то этот другой всегда говорит, уже не так ласково: — Привет от Рогатого! Традиция у них такая, протокол исполнения.
Я так и не понял, за что меня убивают и почему я рождаюсь снова, никакого «знака» мне так никто и не подал, но с тех пор я истово верю в Бога, точней, не в Бога, а в Креатора, не спрашивайте, в чем разница, это дело долгое и очень интимное. В церковь не хожу, но молюсь по-своему, и надеюсь, что молитвы мои не доходят до адресата. Уж больно иногда дикие эти молитвы мои. Пусть сам разбирается.
Так или иначе, я рождаюсь снова, доживаю до своих 37–38 лет, а потом меня опять зверски убивают. Даже неинтересно.
Естественно, я не помню, как вылезаю из материнского лона, и вообще лет до четырех-пяти мало что помню из своей прошлой жизни. Единственное что — я всегда, с самого начала осознаю себя собой, Сергеем Камневым, даже когда памяти еще нет. Я чувствую себя человеком, у которого временно отказала память.
Нет. Неправильно. Я не знаю, как чувствуют себя люди, у которых временно отказала память. Как-то по-другому я чувствую. Просто, наверное, сначала памяти не было, а было ощущение, что она есть, но утрачена, а потом она возвратилась.
Память пробуждается постепенно. Первые проблески осознания себя возникают, когда я начинаю говорить. То есть в это время я еще ничего не помню, но уже удивляю родителей словарным запасом — они любовно восхищаются моими способностями и безмерно удивляются тому, откуда бы это я мог услышать кое-какие слова и фразы, которых они и сами-то не слышали никогда.
Ключевой становится фраза, которую я, как только приходит время, произношу неизменно: — Пливет от Логатово.
Она немного пугает их, потому что я словно бы зацикливаюсь на этом «пливете», повторяю снова и снова, с разными интонациями, иногда без всякого выражения, иногда весело, иногда просяще, иногда как представление на чемпионате мира по боксу (Пливеэээээээт! От-тыыыыллогат-тава!), иногда — не по-детски зловеще, теноровым басом. — Пливет от Логатово. Мне ужасно нравится это звукосочетание, эта полумолитва-полускабрезность. Но в какой-то момент она рождает во мне такую волну предвкушения и ужаса, что, в конечном счете, когда я, пугая папу, маму и бабушку, вдруг замолкаю надолго, в памяти моей вдруг всплывает отчетливый образ этого чудовища — пегенький, хлипенький и одновременно громадный гомерически мужичок в очках и с лихорадочно-задумчивым взглядом. От него веет мощью, его выдают плотно сжатые, чуть-чуть набок, челюсти.
Удивительно, однако, что кошмарное воспоминание о предыдущих убийствах, таинственным образом слившихся в одно, мелькнувшее на мгновенье, а потом на время забытое, ни разу не убило меня в том возрасте.
Образ Рогатого, воспринятый еще по-младенчески (страшный дядя-громадина в сером пальто, унесет-убьет-скушает!) неизменно вызывает во мне мощный и хаотический поток самых разнообразных воспоминаний-образов — в основном из последней жизни, но не только.
Память возрождается подобно тому, как возрождаются вселенные — сначала, словно бы из ничего, возникают пылинки отдельных слов, запахов, зрительных образов и тэдэ. Пылинки эти собираются в огромные облака, в которых, под воздействием логического притяжения, начинают конденсироваться звезды, планеты, кометы и астероиды давно и словно бы не со мной происшедших событий; потом они медленно выстраиваются во временные цепочки, потом эти цепочки тонут в облаке, оставляя после себя Общее Впечатление, все вроде бы забылось опять, однако теперь, при желании, я имею возможность вытянуть наружу каждое звено — «вспомнить».
Процесс восстановления Сережи Камнева со всеми его жизнями Сурка заканчивается где-то годам к пяти, но уже задолго до этого я не перестаю восхищать родителей своими способностями и будить в них неоправданные надежды.