На берегу, на траве, сидел мальчик в полосатой майке и держал в руках что-то вроде ветряной мельницы. Когда Марина подошла и встала у него за спиной, мальчик обернулся. Марина увидела, что его левый глаз прикрыт чёрным матерчатым кружком на чёрной тесёмке.
Мальчик улыбнулся и спросил:
— Ты хочешь покататься на лодке?
— Хочу.
— Приходи попозднее, а то сейчас все лодки заняты. Я тоже с удовольствием покатаюсь.
— А что это у тебя за мельница? — спросила Марина.
— Ах, это? Это не мельница. Я руковожу кружком юных метеорологов. Тебя как зовут?
— Марина.
— А меня — Боря. Боря Кисляков. Ты что, недавно в Батуми? Я тебя никогда в парке не видел.
— Я только сегодня приехала.
— А в какой школе ты будешь учиться?
— Ещё не знаю.
— Что делает твой папа?
— У меня папа убит. А мама умерла, когда мне было три года. Я живу у папиного друга, Николая Васильевича. Он полковник.
— Флотский? С большими усами?
— Ну да. А ты откуда знаешь?
— Его все ребята знают. Он у нас в парке беседы проводит, Про Нахимова, про Севастополь. Его все ребята любят! Его зовут «дедушка с усами».
— Он вовсе не дедушка, он молодой.
— Это его за усы дедушкой прозвали. А он, конечно, ещё не очень старый. Ты что-нибудь понимаешь в метеорологии?
— Это насчёт угадывания погоды? Нет, ничего не понимаю.
— А я на горной метеорологической станции работал.
— Да ну? Это очень высоко?
— Очень. Снег там даже летом не тает.
— Расскажи.
Боря терпеть не мог любопытных девчонок, но эта девочка ему почему-то сразу понравилась. И он подробно рассказал ей, что за штука — метеорология, как по приборам можно предсказать погоду и передать её по радио самолётам.
— А что у тебя на глазу? Ячмень, наверное? — спросила Марина.
— Нет, не ячмень…
Боря нахмурился. Марина поняла, что не надо было спрашивать. Но Боря сказал:
— Мне этот глаз один немец выколол. Раскалил гвоздь на огне…
Марине до слёз стало жалко мальчика. А он, подумав немного, вдруг рассказал ей, как на метеорологическую станцию пришли немцы, как они сбросили в пропасть метеоролога Таню, как мучили Александра Афанасьевича. Когда он описал немецкого майора Шранке, Марина вдруг схватила его за руку:
— Ты знаешь. Боря, я видела этого человека!
— Где?!
— Где, где!.. У него белые глаза, да?
— Да, белые.
Тогда, захлёбываясь, она принялась рассказывать про Теберду.
Они сидели рядышком на траве, перед ними журчала вода, проплывали лодки и лебеди, а они всё говорили и говорили.
Вдруг сзади раздался голос:
— Шен генецвале, нравится тебе парк?
Это был грузин, ехавший с нею в поезде. Ребята вскочили.
— Пойдём, дорогая, я угощу инжиром.
— Я не хочу.
— Зачем «не хочу»? Хороший инжир, вкусный инжир; ты наш гость, гостей угощать надо. Идём. И ты иди, мальчик. Как тебя зовут? Борико? Идём, Борико. А меня зовут дядя Шалико.
Он повёл их по набережной. В большой круглой, похожей на чашу бухте, окружённой горами, было множество кораблей. Скользили катеры, у причалов стояли грузные танкеры и транспорты. Пробежал буксир. Взвизгнув, пошла к выходу в море длинная подводная лодка.
Это было, как на экране. Вся бухта была подёрнута лёгким туманом, а на вершинах гор лежал снег. В кофейных за столиками сидели усатые аджарцы и пили из крохотных чашечек густой чёрный кофе. Во всех магазинах было множество фруктов. Шалико свернул в улицу, ведущую на базар, и подвёл их к широкой витрине, на которой были разложены коричневые груши, бледножёлтые яблоки, румяные персики, чёрный инжир, зелёный и синий виноград. По середине витрины чёрным инжиром по светлым яблокам было выложено сегодняшнее число: «25.VIII-44», — и всё это было подчёркнуто чертой из грецких орехов.
— Плохо, а? — спросил Шалико у детей. — Хорошо придумано? Шалико плохо не придумает. Идёшь по улице, забудешь, какое число, заглянешь в магазин к Шалико — увидишь.
Да, действительно, это было здорово.
А Шалико, введя их в магазин, уже доставал из ящика инжир.
— Всегда заходи, шен генецвале, — радушно приглашал он Марину, наложив полный бумажный картуз плодов, — и ты заходи, Борико.
— Здравствуйте! — крикнула вдруг Марина.
За окном, тщательно разглядывая витрину, стоял старичок-ботаник. Но он не поднял головы, не расслышав через стекло приветствия Марины. Он повернулся и пошёл по улице ковыляющей, старческой походкой.
— Откуда ты его знаешь? — спросил Боря.
— А он ехал с нами в поезде. Правда, дядя Шалико?
Но Шалико уже занимался вошедшими в магазин покупателями.
Когда они вышли из магазина, Боря сказал:
— Я хочу такую же штуку устроить у нас в парке. Календарь и даже часы. Только вместо фруктов у меня будут цветы, а вместо орехов — каштаны… Ну-ка, поглядим, сколько надо каштанов на чёрточку.
Вдруг он удивлённо сказал:
— Удивительная вещь! Когда мы входили, тут было восемь грецких орехов, а теперь их двенадцать. Обсчитался я, что ли?
— Нет, я тоже считала. Их было восемь. — А теперь двенадцать.
Марина пересчитала: правильно, двенадцать.
— Но ведь Шалико даже не притрагивался к витрине.
— Нет, не притрагивался.
— Как же это могло случиться?
— Не знаю.
— Ну, ладно! Идём.
Они ушли. Расстались они у Марининого дома, договорившись встретиться завтра в парке. Боря познакомит её с ребятами, и они станут все вместе кататься на лодке…
Глава седьмая, в которой ночью появляются страшные глаза альбиноса
За обедом Дик чинно сидел возле Марины и, казалось, прислушивался к разговору. Марина рассказала Николаю Васильевичу о том, как провела утро, и он посоветовал ей дружить с Борей Кисляковым: это хороший мальчуган, а вот насчёт директора магазина заметил, что незачем было брать у него инжир; инжир можно купить, а одолжаться перед мало знакомым человеком не следовало. Письмо Петра Сергеевича полковник прочёл и сказал, что хорошо знает его; работа их отделов соприкасается.
После обеда Николай Васильевич предложил пойти на концерт. Приехал знаменитый дирижёр.
— Ты любишь музыку, Марина?
— Очень.
— Я тоже люблю.
Через несколько минут они вышли на улицу и пошли по направлению к парку. Туда со всех сторон стекался народ: всем хотелось послушать оркестр под управлением знаменитого дирижёра. У входа в парк они встретились с Борей, и Николай Васильевич поздоровался с ним как со старым знакомым. Боря просиял от удовольствия; было видно, что он обожает Николая Васильевича.
— Вот и хорошо, — сказал полковник, — у меня как раз три билета. Пойдём с нами.
Вошли в парк. Уже стемнело, а ни один фонарь не горел; тут, на берегу моря, затемнение ещё не было снято. Прошли тёмную аллею и подошли к большому деревянному зданию. Откинулась чёрная шерстяная занавеска — и они очутились в ярко освещённом зале. На эстраде сидели музыканты и настраивали свои инструменты. Николай Васильевич стал читать программу, а Марина принялась разглядывать зал. Тут было много морских офицеров и нарядных девушек; все смеялись, шутили, разговаривали. Невдалеке Марина увидела Шалико — толстого директора магазина. Он улыбнулся ей и поклонился, как взрослой. Во втором ряду сидел старичок-ботаник, закрыв глаза рукой и опершись на палку: он, казалось, уже приготовился слушать музыку. Марина сидела между Николаем Васильевичем и Борей и чувствовала себя прекрасно. Боря рассказывал про парк, про кружок метеорологов и потом вдруг сказал:
— А ты знаешь, Марина? Я вечером проходил опять мимо магазина. И орешков было уже не двенадцать, а шесть.
— Не может быть! — удивилась Марина.
— Ума не приложу, что это значит. Зачем по нескольку раз в день перекладывать орешки, когда число меняется только один раз в день? Но я это обязательно выясню…
Как раз в эту минуту всё стихло. На эстраду вышел высокий человек в длинном фраке, молодой, красивый, с орлиным носом и такими светлыми волосами, что они казались седыми. Он поклонился, повернулся к оркестру и взмахнул своей палочкой. Всё замерло. Полились чудесные звуки. Марине казалось, что она идёт по степи и слышит, как ветер колышет колосья, как журчит где-то речка и как поют во ржи птицы. Она закрыла глаза, унеслась далеко-далеко. Перед нею стелется узкая тропка, она идёт среди ярко-голубых васильков, и они просят: «Сорви нас, Марина!..» Она наклоняется к васильку — и вдруг он начинает расти, расти, раскрывается, и на Марину глядят страшные глаза… Словно что-то толкает её, она вздрагивает и открывает глаза.
— Что с тобой? — тихо спрашивает Боря.
— Нет, ничего, — отвечает она.
Она думает: «Пока я сидела с закрытыми глазами, кто-то смотрел на меня в упор… Может быть, «он» здесь, в зале, и никто не знает этого. Даже Николай Васильевич, большой, добрый, сильный, который мог бы защитить меня, если бы знал…»
Короткий перерыв. Дирижёр, не оборачиваясь, нетерпеливым движением поднимает руку: он не хочет, чтобы аплодировали между частями симфонии: это разрушит всё впечатление. Он начинает вторую часть.
«Калинников», — читает Марина на афишке, лежащей на коленях Николая Васильевича. Она слышала о композиторе Калинникове. Он хотел в музыке отразить всё привольё русских полей, всю красоту русской природы… И снова плывут чудные звуки, и снова Марине кажется, что она лежит в степи одна, смотрит в небо.
В антракте к Николаю Васильевичу подошёл тот самый майор, с которым Марина ехала в поезде. Он ласково поздоровался с Мариной, почтительно — с Николаем Васильевичем и познакомился с Борей.
— Панфилов, — назвал он свою фамилию.
Все вышли в сад, Николай Васильевич и майор закурили, и завязался оживлённый разговор. Майор рассказал, что пробудет здесь недели две; ему подлечат в госпитале глаза, пострадавшие во время танковой атаки, потом он уедет обратно на фронт. Майор шутил с ребятами, обещал покатать их на машине по окрестностям города, свезти на Зелё