— Я вас слушаю, — сказал фон Шиллингер, не отрывая глаз от собачьей головы.
— Кто этот человек в штатском, которого мы обнаружили среди вашей команды?
Фон Шиллингер молчал. Он, казалось, обдумывал, ответить ему или нет.
— Лгать не советую, — заметил полковник.
— Но ваша трубка?
— Вы получите о ней исчерпывающие сведения.
— Хорошо. Я скажу вам. Этот человек не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к экипажу моего корабля. Он был начальником жандармерии в одном из ваших городов. А когда ваша армия взяла город, он спрятался там, сфабриковав себе русский паспорт. Он должен был остаться в вашей стране. Но этот человек, которого мне пришлось принять на борт моей лодки по распоряжению свыше, — продолжал Шиллингер, — оказался попросту трусом. Он не выдержал.
— Чего? — спросил полковник в упор.
— Постоянной боязни, что вы его схватите и повесите. Поверьте: ему есть за что отвечать перед вами. И хотя документы у него, вы сами можете в этом убедиться, в полном порядке, он жил, ходил, спал в постоянном страхе. И он, наконец, вышел на берег моря и каждую ночь сигналил фонариком, до тех пор, пока мы не заметили этого сигнала. Мы его сняли два дня назад, ночью.
— Так. Всё ясно… Ну что же, поговорим о трубке. Кстати, почему она так вас интересует?
— Дело в том, что второй такой трубки быть не может. Она единственная в своём роде. Её выточил знаменитый мастер. Она принадлежала моему лучшему другу.
— Очень может быть. — сказал спокойно полковник, — и ваш лучший друг подстрелен нашим снайпером. Под Одессой.
— Да. Он высадился под Одессой в десанте. Я сам его высаживал с лодки.
— И в первой же стычке он застрелил в упор моего товарища. И тогда вестовой моего товарища заметил в темноте сверкнувший огонёк. Очевидно, ваш этот… друг так любил курить, что не удержался и ночью разжёг свою трубку. Этого было совершенно достаточно — вестовой был отличным стрелком. Наутро мы нашли германского офицера с пробитым лицом. Трубка лежала на земле рядом. Мундштук этой трубки был разбит вдребезги. Вестовой принёс мне трубку на память. Вас удовлетворяет моё объяснение?
— Вполне. Благодарю вас.
Они помолчали.
— А теперь я попрошу вас ответить на несколько вопросов по существу, — жёстким голосом сказал полковник, садясь за стол и вынимая блокнот.
Подводный пират с готовностью согласился отвечать на все вопросы. Когда допрос был закончен и фон Шиллингера увели, капитан второго ранга сказал полковнику:
— Немало предстоит вам работки, Николай Васильевич, а?
— Всех переловим, — ответил полковник, стукнув огромным своим кулаком по столу. — Ни один не уйдёт… Ну, всего хорошего. Я пошёл. Сегодня приезжает Маринка.
— Это дочка капитан-лейтенанта Весницына?
— Да. Моего товарища по училищу и по службе. Того, что погиб под Одессой.
И полковник вышел из салона на палубу, распорядившись, чтобы ему подавали катер.
Глава вторая, в которой Марина встречает человека, которого ненавидит больше всего на свете
Поезд только что отошёл от Баку к Баладжарам. Это был скорый поезд Москва-Тбилиси. Худенькая девочка в голубом платьице, белокурая, бледненькая стояла в тамбуре международного вагона, теребя за уши большую мохнатую серую лайку. Девочка села в поезд в Беслане, её провожала женщина — врач из города Дзауджикау. Пока поезд менял паровоз, все пассажиры международного вагона успели, узнать от врача историю девочки. Дочь флотского офицере, она в сорок втором году лечилась в Теберде, в санатории для туберкулёзных ребят. Теберда — чудесное место. Высоко в горах сосновый лес, горные потоки, цветы, чудесные парки. Вокруг — вершины гор, покрытые вечными снегами. Снег сверкает так ослепительно, что на него трудно глядеть; посмотришь минуту — и зажмуришься. В санатории лечат больных туберкулёзом ребят. Они лежат на морозном воздухе, под ярким целительным солнцем, укутанные в пушистые одеяла… Они пьют какао и козье молоко. И они поднимаются на ноги, эти ребята, которых болезнь свалила в постель. Марина поправлялась быстро. Врачи утверждали, что она скоро выздоровеет, сможет ходить в школу, как все здоровые дети, будет жить дома, с отцом, у Чёрного моря. Сёстры приносили в палату альпийские фиалки и анемоны. Все полюбили эту славную, тихую, улыбчивую девочку, которая рассказывала о кораблях, на которых плавал отец. Все уважали и её серую лайку, славного пса Дика. Дик ни на шаг не отходил от Марины. Он был привязан к ней так, как могут быть привязаны только лайки. Он обожал её. Он смотрел ей в глаза преданными карими глазами. Казалось, умей он говорить, он бы сказал ей:
— Да выздоравливай же! Выздоравливай поскорей, Марина! Мы побежим с тобою в лес к ручью, и ты станешь кидать в воду палки, а я с лаем буду бросаться в поток и приносить их тебе, Марика. Выздоравливай же поскорее!
И Марина выздоровела. В тот день, когда она собиралась уезжать, в Теберду пришли немцы. Они разгуливали по санаторию без халатов. Они кричали на врачей и сестёр, словно на своих рабов. Самый главный немец, врач, толстый и красный, как морковь, первым делом распорядился не давать больным ребятам ни какао, ни козьего молока. Немцы перестреляли и съели всех коз. Целыми днями они слонялись по санаторию. А потом они принялись сбрасывать с постелей ребят.
Белные ребятишки! Больные, они не могли ходить. Они лежали там, куда их бросили, на голом полу, и некому было им помочь. Еще в первый день немцы увели в лес главного врача, доброго Ивана Федотовича. Из леса послышались выстрелы — и немцы вернулись одни. Потом они угнали других врачей и сестёр.
Когда Дик видел немецких солдат, шерсть у него вставала дыбом. Он рычал, и Марина зажимала ему рукой пасть. Она боялась, что немцы убьют Дика.
Однажды приехал какой-то важный немецкий начальник, отвратительный, похожий на обезьяну, с приплюснутым носом и мерзкими, совершенно белыми глазами. Он кричал на своих офицеров и солдат также, как они кричали на наших врачей. И они стояли перед ним навытяжку. Вслед за ним приехали какие-то фургоны. По приказанию приезжего фрица солдаты стали поднимать с полу ребят и запихивать в эти фургоны.
— Мы повезём вас в весёленькое местечко! — говорил, отвратительно улыбаясь, белоглазый немец.
Машины загудели и тронулись. Меньше чем через час они вернулись пустые. Никакого «весёленького местечка» не могло быть вокруг. Марина поняла: ребят убили. Больные, слабые они не могли убежать.
Марина была здоровой, и она убежала.
Столетние деревья шумели над ней и Диком. В лесу было темно. Дик тянул поводок. И Марина бежала за ним. Где-то раздалась стрельба. Девочка остановилась. Это немцы стреляют в ребят! За что? Что они сделали? Они были больны, их лечили, их хотели поставить на ноги, чтобы они жили и учились. А немцы их убивают… И она не может спасти ребят. Не может!..
Марина не помнит, сколько дней она прожила в лесу с Диком. Они оба совсем ослабели от голода… Их подобрал лесник. Он отнёс Марину в свою сторожку, а Дик, пошатываясь, плёлся позади. Лесник знал всё: ребят удушили в ужасных фургонах. А некоторых застрелил собственноручно белоглазый немец.
Больше года прожили Марина и Дик в глухой лесной сторожке у доброго лесника.
И, наконец, пришли наши!
Немцев переловили в лесу. Всех переловили, кроме белоглазого. Он убежал и его не поймали.
Марина долго лежала в больнице в Дзауджикау. Доктора говорили: «Нервное потрясение». Её навещали пионеры, приносили ей книги, цветы и фрукты. Дик и тут не отходил от неё ни на шаг, его невозможно было отогнать от кровати. Врачи сначала сердились, готом перестали: они поняли, какой это верный пёс.
В больнице Марина получила письмо от дяди Коли, от Николая Васильевича Скворцова, друга папы. Когда-то он катал её маленькую на плечах. Он всегда приносил ей пирожные, апельсины и конфеты, учил Дика служить, подавать лапу, умирать, отыскивать за шкафами Марину. Что за весёлый это был человек!
Дядя Коля писал, что папа убит в бою под Одессой.
«Надо жить, девочка, — писал он. — Надо расти и учиться, чтобы отомстить за папу. Ты будешь жить со мной тут, на берегу моря, ходить в школу. И я постараюсь быть тебе хорошим отцом, маленькая моя доченька. Приезжай!»
И вот Марина едет к полковнику Скворцову. Её маленькое сердечко столько перестрадало, что она больше никогда не плачет. Слёз нету больше. Вспомнит всё, прижмётся к лохматой голове Дика и сидит так. А Дик боится пошевельнуться. Он любит её больше всего на свете.
— Ну, пойдём в вагон, Дик, — сказала Марина, потянув пса за ошейник. За окном площадки мелькали железнодорожные будки. Но пёс вдруг насторожился, навострил острые уши, опёрся передними лапами на дверь и заглянул в дверное окно. Он зарычал.
— Тихо, Дик, нас высадят с тобой из поезда. Молчи! — сказала испуганно Марина.
Но пёс залился звонким лаем.
— Молчи, Дик, молчи, ведь нас высадят! — в отчаянии закричала Марина.
На кого он там лает? Шерсть у пса встаёт дыбом, и он бросается на стекло, словно безумный. Марина взглянула в окно. На подножке висели два человека. Один — маленький, другой — высокий, бородатый, в очках, в чёрной шляпе. Высокий держал маленького за горло и что-то кричал ему в самое ухо.
«Грабит!» — подумала Марина. Она кинулась к купе проводников:
— Идите скопее! Грабят!
— Где грабят? — меланхолично спросил проводник, угощавшийся чаем.
— На подножке. Человека душат… Да идите же, какой вы! — крикнула Марина.
Она слышала, как заливается лаем Дик. А что, если он разобьёт стекло лапами, что тогда будет? Она кинулась снова на площадку.
Дик совершенно обезумел. Он стучал лапами в стекло. Марина схватила его за ошейник и вдруг увидела: маленький, стоявший на подножке, выхватил из-за пазухи длинный, острый нож, взмахнул им… высокий всплеснул руками и провалился куда-то. А человек с ножом взглянул в окно и встретился с Мариной глазами.
Из тысячи глаз она узнала бы эти острые белые глазки! Это он в Теберде убивал ребят! Лицо у него сейчас было совсем другое, чем там, в Теберде, но глаза те же. Марина вскрикнула, а человек сразу исчез, словно сквозь землю провалился.