— Ну, вот, привиделось, — сказал сзади проводник. — Никого вовсе нету. Беспокоите зря, девочка, занятых людей…
— Да ведь убили… Человека сейчас убили! — крикнула Марина, притягивая к себе Дика.
— Чепуха!..
Но поезд вдруг резко остановился.
— Тормоза, — сказал проводник, — наверное, и вправду убили, — и принялся ключом отпирать дверь.
— Что случилось? Девочка, ты не знаешь, что случилось? — услышала Марина за собой спокойный голос.
Она подняла глаза и увидела офицера с погонами капитана на плечах. Молодой, белокурый, высокий, — она видела его, когда садилась в поезд. Он ехал в крайнем купе один и успел расспросить её обо всем, а потом угостил дыней.
— Убили человека. Ножом. — дрожа, сказала Марина.
— Где? На подножке? Кто?
— Немец.
— Скажете тоже — немец, — сказал проводник с подножки. — Какие тут могут быть немцы?
— Нет, вы знаете, это фриц. Я его хорошо узнала. По белым глазам. Он в Теберде был.
— Тот самый? — капитан положил тёплую руку ей на плечо. — Ты в этом уверена?
— Да. Помните, о котором я вам рассказывала. Он, правда, тогда был в мундире, а теперь — в штатском. И лицо у него другое. Но я его сразу узнала по глазам. Да и Дик узнал. Вы видите — у него шерсть дыбом стоит. Это он его разорвать хочет.
Капитан спрыгнул с подножки и пошёл вдоль поезда. Марина увидела, что навстречу ему два поездных санитара несут на носилках бородатого. Теперь он был без очков, на верное, потерял их, когда упал, глаза его были закрыты, а руки безжизненно свешивались с носилок. «Убит», — подумала Марина. Но бородатый вдруг шевельнулся и застонал.
— Жив?', — сказала Марина.
— Ну, ему жить недолго, — вставил проводник. — Поди, всю голову размозжило, свалился на полном ходу… Проходи, девочка, в вагон со своей собакой, сейчас поедем.
Поезд свистнул и тронулся. Марина заметила, что капитан в вагон не вернулся.
«Опоздал, — подумала она. — А как же его вещи?..»
Глава третья, в которой умирающий метеоролог рассказывает, как он потерял и нашёл майора Шранке
Капитан не опоздал, а отстал от поезда нарочно. Он знал от Марины, что тут не простое ограбление, что убийца — немец, злодей, уничтожавший больных детишек. И вот он где-то тут, поблизости, на свободе. И раненый, который лежит сейчас на носилках, несомненно, так же как и Марина, встречался с немцем раньше. Потому-то тот его и сбросил с поезда.
В больнице, куда Пётр Сергеевич — так звали капитана — привёз на машине раненого, сказали, что он проживёт очень-очень недолго. Пётр Сергеевич попросил провести его в палату. Он уже успел узнать, что у раненого в бумажнике оказались документы на имя сотрудника горной метеорологической станции — Афанасия Александровича Гринько.
Капитан придвинул табурет к постели и сел. Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать. Раненый открыл глаза.
— Доктор, — прошептал он, взглянув на белый халат Петра Сергеевича.
— Я не доктор, — сказал Пётр Сергеевич. — Я, Афанасий Александрович, давно уже сижу здесь и жду, чтобы вы очнулись. Меня весьма интересует тот человек, с которым вы встретились на подножке вагона. Это злейший враг. Мы его рано или поздно поймаем. Но мне хотелось бы словить его как можно скорее, пока он не натворил новых бед. Как его зовут?
— Шранке. Майор Шранке… Но до войны его звали иначе. Наверное, у него много имён. Я работал метеорологом на Эльбрусе. И в первый раз я встретился с ним много лет назад. Вы знаете, у него было совсем другое лицо тогда, но я его сразу узнал. У него не только много имён, у него, мне думается, множество шкур, в которые он влезает. И он умеет отлично гримироваться. В первый раз я увидел его… если вы помните, германская экспедиция альпинистов восходила на Эльбрус…
— Помню, — подтвердил Пётр Сергеевич.
— Они разыгрывали из себя туристов. Он тогда угощал меня сигарами. Его тогда звали… постойте, его звали Штейнбах. Он был молодой, с светлыми глазами, с лицом, словно высеченным из камня. Он шутил и смеялся, говорил, что он художник, и делал какие-то зарисовки. А его друзья щёлкали фотоаппаратами. Никакие не туристы они были — просто шпионы. Я понял это в сорок втором году, когда немцы появились у нас на Кавказе. Тогда он явился в форме майора горных стрелков. Теперь его уже звали Шранке. Он распоряжался всеми и всем. И теперь это был человек со сморщенным лицом, с приплюснутым носом, с тёмными волосами и с глазами законченного альбиноса. Я сразу узнал его, а он в свою очередь узнал меня. Он имел наглость даже напомнить мне это. «Вы помните, я угощал вас сигарами? — сказал он. — А теперь я неограниченный ваш начальник. И если я захочу, я расстреляю вас или запихну в мешок и сброшу в пропасть. Но вы мне пока нужны. Немецким войскам на Кавказском хребте нужны метеосводки. Вы станете их передавать». Я отказался. Он приказывал. Он избивал меня, загонял мне под ногти иголки. Вот следы. Расстрелять меня он не решался: тогда некому было бы составлять сводки. Немцы не сумели перешагнуть через хребет. Они сидели на перевалах, но наши крепко держали побережье. И тогда я, понимаете, решился передавать в эфир сводки. Сводки ведь нужны и нашим войскам. И заодно со сводками я умудрялся передавать сведения о численности немцев на перевалах. Я ведь многое слышал у себя, на горе…
Он передохнул. Пётр Сергеевич терпеливо ждал.
— Иногда Шранко исчезал от нас, — снова заговорил Афанасий Александрович. — Я слышал, что он совершает экспедиции в Теберду, в Пятигорск, в Кисловодск, в Нальчик. Его подручные часто смеялись, говоря, что их начальник — профессиональный убийца и убивает людей из любви к искусству. Что он только для того и совершает эти экскурсии, что придумывает новые способы уничтожения.
У меня был ученик, четырнадцатилетний мальчик, Боря Кисляков, очень способный мальчик. Но помню, за что, а может быть, и ни за что вовсе, Шранке выколол ему раскалённым гвоздём левый глаз. Мою помощницу, девушку Антонину, Шранке зашил в мешок и скинул в пропасть… В один прекрасный день немцам пришлось уносить ноги. Снег так сверкал в этот день на солнце. Шранке удирал первым. Наконец пришли наши, освободили нас!..
Он снова замолчал. Молчал и Пётр Сергеевич, боясь спутать мысли раненого.
— И вот сегодня… я забыл вам сказать, что я приехал в командировку в Баку и жил в отеле. Сегодня я увидел Шранке за завтраком, в обеденном зале. Он сидел за дальним столиком, у окна. Он теперь был похож на директора треста. Но я-то был уверен, что это он. Я увидел его светлые глаза. Он, наверное, заметил, что я смотрю на него в упор. Он сжался, сел ко мне спиной, потом встал и расплатился. Почему я тут же не закричал, чтобы его схватили? Вы знаете, он так уверенно себя держал, выходя из зала, что даже я усомнился. Я пошёл за ним. Он вышел на улицу и сел в машину. Я едва упросил первого попавшегося шофера отправиться вслед за ним. Мы приехали на вокзал. Он предъявил какое-то удостоверение, и его пропустили. Меня задержали перронные контролёры. Пока я доказывал, что мне нужно обязательно пройти на перрон, поезд тронулся. Я сразу увидел немца на подножке международного вагона. Я вскочил на подножку в последнюю минуту — поезд уже ускорял ход.
Кажется, я схватил его за горло. Тогда что-то вдруг ударило меня в грудь — и я полетел вниз… Моя песенка спета… Но вы должны разыскать его. Вы должны уничтожить его, вы, вы!
— Один вопрос, — спросил Пётр Сергеевич. — Где Боря Кисляков?
— В… в… — раненый начал задыхаться. — В Ба… Батуми…
Глава четвёртая, в которой Пётр Сергеевич начинает действовать
Через четыре часа на тбилисском аэродроме сел самолёт. Почти одновременно с ним прилетел другой, с черноморского побережья, груженый почтой. С почтовика сошёл единственный пассажир — совсем юный улыбающийся лейтенант небольшого роста. Он отрапортовал капитану:
— По вашему приказанию явился.
— Ладно, Рыжков, едем сразу в гостиницу, — сказал Пётр Сергеевич.
Они направились к стоявшему у здания аэропорта голубому автобусу. Полчаса они ехали между холмами по пыльному шоссе, обгоняя трамваи и осликов с поклажей.
— До прихода московского поезда у нас времени достаточно. Он придёт только завтра, в четыре тридцать утра.
— А я был уверен, что вы приедете поездом, — вставил Рыжков.
— Я тоже был в этом уверен. У меня даже чемодан остался в вагоне. Но обстоятельства резко изменились. Нам, брат, с тобой предстоит работка почище «зелёных стрел»[1].
Ты помнишь, как мы с тобой сидели зимой в моём скворечнике в городе Н., на втором этаже разрушенного дома, и обсуждали, как нам переловить «зелёных стрел»?
— Ещё бы не помнить! — подхватил Рыжков. — Вы тогда разложили на столе носовые платки с зелёными стрелками и показали мне издали юного моряка Ивана Забегалова.
— Да. Перед нами было уравнение с несколькими неизвестными. Немцы сбросили дюжину парашютистов в районе побережья, предложили им взрывать и поджигать заводы. Ты тогда здорово сыграл в Решме роль старого марочника.
Ну, приступим к делу, Рыжков. Скажем прямо. Перед нами теперь серьёзный, хорошо подготовленный враг. Знает нашу страну, потому что не раз бывал в ней до войны, — это раз. Прекрасно говорит по-русски — два. Несомненно, имеет подручных и связи — три. Не остановится ни перед чем — четыре. Имеет отличный набор документов — пять. И, наконец, умеет так перевоплощаться, что даже тебя перекроет, — это шесть.
Он помолчал, набил табаком свою простую чёрную трубку и зажёг спичку.
— Как бы он ни менял свою наружность, известно одно: кто раз с ним встретился, в любом облике его узнает. В глазах у него это сидит, что ли… наверное, в глазах. У него глаза альбиноса. Его узнали Марина и метеоролог, несомненно, узнает его и Боря Кисляков. Не сомневаюсь и в собачьем чутье. Эта умная серая лайка, я убеждён, кинется на него так, как бросилась бы на ядовитую гадюку. Собаку не обманешь.