Сунув фонарик Дымову, повернул Тимофея на бок. Все его лицо, руки покрывала загустевшая кровь. Из горла с редким дыханием вырывались хлюпающие звуки.
— Бегите в поселок! Машину, носилки! Позвоните в милицию!
При свете фонарика он стал осматривать землю, увидел блеснувшую нить жилки, по ней вышел к ружью. Не притрагиваясь, обошел вокруг него, посветил в зловеще-пустые зрачки стволов, походил по прогалине, ощупывая тускнеющим лучом фонарика деревья и землю, прикрытую толстым слоем рыжей хвои. Ничего больше не нашел. Выключил фонарик и стал ждать.
Вскоре послышалось тарахтенье мотора, блеснул свет фар. Машина остановилась у края леса. Люди шли напрямую. Миша, посигналил им фонариком.
Тимофея положили на носилки и понесли. Но из поселка стали подходить люди, любопытствуя, они лезли к тому месту, где лежал Павзин, негромко разговаривали, высказывая догадки и соображения, спорили. Миша боялся, что следы, если они есть, будут затоптаны, осаживал людей, просил держаться в отдалении. Вернулся Дымов. Сказал, что дозвонился до милиции, а Марийка вызвала хирурга из районной больницы. Но Павзин плох… Миша попросил Дымова увести отсюда людей.
— А вы? — спросил Дымов.
— Я тут останусь. Буду ждать своих.
— Неловко одному-то. Я тоже могу остаться. Или ребят попросим.
— Не надо. Вы лучше вот что сделайте. Проследите, чтобы никто из посторонних не заходил в больницу.
— Задачу понял, — сказал Дымов, подошел к любопытным. — Выстрел мы с Марийкой услышали. Идемте — расскажу…
Миша остался один. Его окружила глухая, вязкая тишина. Он привалился спиной к лиственнице, поднял воротник плаща, прячась от влажного холода, сползающего с гор. Было жаль, что поссорился с Соней. Она, наверное, все еще злится. Ей и в голову не приходит, что он сейчас один в молчаливом лесу сторожит клочок земли, где только что пролилась кровь человека. Еще одна жертва… Чего? Страха, глупости, злобы?
Длинная ночь подходила к концу, когда на краю леса снова остановилась машина. Дымов привел Алексея Антоновича и Зыкова. Володя принес усиленный фонарь. Холодный белый свет залил прогалину.
— В больнице были? — спросил Миша у Зыкова.
— Были. Пока жив. Но… — махнул рукой.
Алексей Антонович, хмурый, молчаливый, осмотрел ружье, подергал за жилку.
— Надо установить, чье оно. Зыков тоже осмотрел двустволку.
— Это ружье я видел в доме Тимофея Павзина.
— Да? Вполне возможно, что это самоубийство.
— Что-то уж очень сложнооборудованное самоубийство. — Зыков достал из портфеля фотоаппарат, принялся делать снимки; свет блица выплескивался из круглого глаза рефлектора.
— Сложно или не сложно — это ничего не доказывает.
Начальник прохаживался по прогалине, смотрел себе под ноги. Под его до блеска начищенными сапогами потрескивали сухие веточки. Он был в форме. Правая пола кителя оттопыривалась, под ней угадывалась кобура пистолета. При свете лампы жарко вспыхивали медные пуговицы, кокарда на фуражке. Миша перевел взгляд на Зыкова. Тот был в неизменном клетчатом пиджаке, в мятых, вспузырившихся на коленях брюках. Но, странно, Зыков выглядел более собранным и подтянутым, чем начальник. Зыков работал. А начальник, похоже, не знал, чем заняться.
Миша рассказал о своем разговоре с Куприяном Гавриловичем.
— Так, — сказал Зыков, опуская фотоаппарат. — Вот как. — Повернулся к Алексею Антоновичу: — А ведь вы, помню, говорили, что опрашивали Куприяна Гавриловича.
Алексей Антонович молча пожал плечами.
С бледнеющего неба сочился рассвет, и вспышки блица становились все более тусклыми. Закончив фотографирование, Зыков попросил Мишу упаковать ружье и жилку, сам полез в дупло, достал сверток.
— Вот и шкурки.
— А вы говорили! — чему-то обрадовался Алексей Антонович. — Думаю, что прав я, не вы, Зыков.
Володя и Дымов развели огонь. Сидели возле него, покуривали, вели разговор о своих шоферских делах.
Над вершинами деревьев показался край багрового солнца.
— Ну, все, — сказал Зыков. — Поехали.
Вышли из леса и сели в газик.
— Куда? — спросил Володя, выруливая на дорогу.
— В больницу, — распорядился Зыков.
Алексей Антонович сутулился на переднем сиденье. Ни разу не обернулся. Только возле больницы выпрямился.
— Вы идите. А я поеду к Минькову. Там вас подожду.
Машина ушла.
Они втроем — Зыков, Миша и Дымов — тщательно вытерли на крыльце ноги. Зыков открыл дверь. В коридоре встретила Марийка. Строго глянув на них, прижала палец к губам.
— Не приходил в себя? — тихо спросил Зыков.
— Какое там! Всю грудь разворотило. Хирург только руками развел. Не жилец Тимоха.
— Пошли, Миша, к Минькову, — сказал Зыков.
На улице он громко, во всю грудь вздохнул, стиснул плечо Миши:
— Такие-то, брат, дела…
Мише захотелось закурить. Полез в карман. Пачка была пустая.
— Ты иди, а я в чайную забегу. Сигарет куплю.
XXXVII
Ночевать Степан остался у Клавы. И опять почти не спал.
На рассвете встал, оделся, вышел на улицу. Увидев над домом Константина Данилыча дымок, постучал в окно. Раздвинулись тюлевые занавески, показалось широкое лицо Агафьи Платоновны.
— Чего тебе?
— Спичек бы мне, — нашелся он. — Собрался печку затопить, а огня нету.
Она открыла створку, подала коробок спичек.
— Ты и вечером, кажись, брал у меня спички…
— Брал. Да потерял, кажется, — не оплошал он и тут.
— Тут не спички, голову потеряешь, — Агафья Платоновна хлюпнула носом. — Сначала Веру Михайловну, теперь Тимофея. Сроду такой страсти не было. Говорят, доктор приехал, бог даст, спасет Тимофея.
Он что-то сказал ей, пошел. Каленым железом прожгла мысль: жив Тимоха. Заговорить может. Тогда — конец. К стенке поставят. И леденящий холод страха, еще не изведанного им, холод смертного страха разлился по жилам. Не помня себя, дошел до дома. Что делать? Что делать? Конечно, бежать. Как можно скорее и как можно дальше. Потом видно будет.
И он стал собирать чемодан. Тяжелый. Придется бросить. Все бросить. Ради чего же тогда?
Присел на чемодан, потряс головой, приказал себе: не паникуй. Думай, Тимоха пока жив. Пока… Кепка? Кепка — ерунда. Оставил ее у Тимохи. Вот и все… Что еще? Это случилось вечером. А сейчас уже утро. Если бы Тимоха что-то сказал, о н и явились бы давным-давно. Уж они бы выжидать не стали.
Глянул на улицу.
Возле дома остановилась милицейская машина. Из нее вылез Алексей Антонович. Все, конец… Но почему Алексей Антонович один? Где те двое? А может быть… Надежда была невелика. Но она придала ему сил. Встретил Алексея Антоновича так, будто обрадовался его приходу. Провел на кухню, подвинул стул.
— Я завтрак готовлю. Буду рад, если не откажетесь от чашечки чая. Или кофе желаете?
— Спасибо, я ничего не хочу.
Это уже плохо. Если бы запросто пришел, не отказался бы.
— Что Тимофей? Есть надежда?
— Не знаю. — Алексей Антонович потирал колени, болезненно морщился, исподлобья смотрел на него, и этот взгляд словно бы ощупывал, словно бы искал что-то.
— Что же произошло, Алексей Антонович?
В ответ он криво усмехнулся.
— У меня, Степан Васильевич, есть к вам два-три вопроса. — Выжидательно глянул на него. — Кое-что выяснить нужно.
Вот оно, начинается…
— Я готов ответить на все ваши вопросы.
Алексей Антонович медлил, собирался с мыслями — или боль в коленях досаждала, тер их и морщился. Степан подошел к окну, прижался лбом к холодной стеклине. По улице, явно направляясь к его дому, шагал Зыков, а дальше, метрах в ста от него, угадывалась фигура кудрявенького — Баторова…
Через топи
I
Притихла в знойной истоме тайга. Где-то попрятались птицы и звери. Вялые листья кустарников висели безжизненно; по коре сосен сползала тягучая смола и беззвучно падала на землю чистыми каплями. Голову дурманил запах багульника и трав. Жарко, ох и жарко! Лешка часто останавливался, смахивал пот с разгоряченного лица, поправлял ремни рюкзака. В тех местах, где тропа поворачивала, сквозь кусты и деревья Лешка видел своих спутников. Первым шел Мартын Семенович, человек уже немолодой, лысый. Узкоплечий, некрупной фигурой он напоминал подростка. За Мартыном Семеновичем отмерял широкие шаги Макар Иванов, здоровый и сильный парень. Прямо перед Лешкой горбатился под тяжестью рюкзака Антон Воронцов. Изредка Антон оборачивался, и тогда Лешка видел его профиль с чуть крючковатым носом и черной ретушью небритой щетины на подбородке.
— Ну как ты? — спрашивал Антон и кричал Мартыну Семеновичу: — Отдохнуть пора!
Придержав шаг, Мартын Семенович поворачивал блестевшую, как кочан капусты, голову, недовольно ворчал:
— Когда успели устать?
Сам-то он, видать, нисколько не уставал. Без отдыха, неторопливым спорым шагом дошел бы до самого зимовья. Посмотреть — какая в нем сила? А вот шагает и шагает: жарища, духота, груз на спине — все ему нипочем. Не человек — машина какая-то. И, как у машины, нет в нем нисколько жалости. Уж он не остановится, не спросит, как Антон: «Тяжело тебе?» Скорей из камня выжмешь воду, чем из него сочувствие. Подумав так, Лешка вздохнул, сказал себе: «Будешь знать, дурак, куда проситься! Гнали тебя сюда?»
Если бы гнали… Начитался о тайге, наслушался и покоя не давал отцу, начальнику партии: «Возьми с собой! Возьми!» Взял. Радовался этому, будто первоклассник пятерке, ребятам в школе на все лады расписывал, как будет охотиться на зверей, ловить рыбу, а словам отца о том, что в тайге придется работать наравне со всеми, не придал значения. Вот чем эти слова обернулись: в плечи врезаются лямки рюкзака, ноет спина, заплетаются ноги, но ты иди и не останавливайся. Пролезай сквозь чащи, тащись болотами по колено в прокисшей воде. Вот что такое «наравне со всеми». За день до того умаешься, что ни охота, ни рыбалка в голову не идут, скорее бы до постели…