сменил выражение лица.
— Трубки у холодильников летят. От вибрации, — сказал он.
Подошел док и говорит:
— Вот отгадай: жара, а зуб на зуб не попадает. Что это?
— Моя каюта, — сказал я.
— А вот тебе… фиг, — сказал доктор. — Моя.
Тропик мы пересекаем за час, если не за полчаса, до входа в Гавану. Если бы его обозначить какой-то линией — скажем, линией буев, — ее в бинокль было бы с кубинского берега видно.
С пересечением тропика, по существующему в нашем торговом флоте положению, связано одно обстоятельство. Трудности службы в жарком климате компенсируются моряку двумястами граммов сухого вина в сутки. Отсчет идет с момента, когда нос судна пересек воображаемый пунктир. Добавочное условие лишь одно. Чтобы выдача вина являлась законной, температура окружающего воздуха должна быть не менее 28°. Однако нарисуем себе такую картинку: судно приходит из плавания, и артельщик сдает обратно на склад несколько ящиков вина. Объясняет артельщик свои действия тем, что в тропиках на этот раз оказалось прохладно. Нетрудно представить себе ту веселость, которая охватит при подобном сообщении кладовщиков. «А вы в каких тропиках-то были? Вы, наверное, не в те ходили?» — и тому подобное.
Но наши предположения фантастичны. Нет такого судна и нет такого артельщика. И нет такого капитана, который удивился бы скачку температуры, зафиксированному в судовом журнале при пересечении тропика. Потому что сами посудите — часто ли служебные обстоятельства не то что разрешают, а даже предписывают выпить стакан вина, и сделать это не только можно, но даже надлежит совершенно открыто, гляди на тебя хоть сам первый помощник. А тут, видите ли, из-за какой-то ерунды, вроде недостачи градуса в воздухе, этой возможности можно лишиться. Справедливо сие? Ну, по совести-то? Небось когда станет сорок в тени, так двух стаканов все равно не выдадут? Двух, впрочем, никто и не требует, а уж один — отдайте. Законный. Тропический.
И поэтому нет такого судна, утверждаем мы, и даже быть в принципе не может, которое, добравшись до тропиков, вдруг обнаружило бы, что температура атмосферного воздуха упала ниже двадцати восьми. Вечное лето — оно и есть вечное. Читайте учебники географии. А не верите — сплавайте сами.
Мы входим в Гавану. Вот он, знаменитый карибский город, — пальмовый, столично-дворцово-оперный и в то же время светло-небоскребный. Нам с тридцатиметровой высоты мостика нашего грузового дредноута видна вся Гавана — с ее конной бронзой, колониальным ампиром, католической помпезностью, своими Черемушками и Купчином. Гавана плывет на нас. Я встал поодаль от наших моряков, потому что они тут сто раз бывали и сейчас своими репликами завсегдатаев затопчут мое первое впечатление. Не дам.
Я так засмотрелся на город, что даже не заметил, как сменился цвет воды. Ушла океанская голубизна, мы входим во внутреннюю акваторию порта. Пахнуло остатками бананов, запахом изнемогающего под солнцем человеческого жилья, густым наваром стоячей в изнеможении, но пронизанной жизнью воды. Черные люди на набережной махали нам руками. «Голубкина» подумала-подумала и вдруг дала страшный гудок. Город вздрогнул. Фигурки на набережных подбросило от восторга.
«Голубкина» привезла этим рейсом на Кубу:
327 контейнеров,
27 МАЗов,
18 КРАЗов,
253 легковых «Жигулей»,
60 автобусов ЛАЗ,
62 грузовика ПАЗ,
12 ОАЗов,
8 РАФов,
рефрижератор КАМЕОН,
2 ЗИЛа,
2 турбовоза с прицепами,
16 «Волг-24»,
6 машин «скорой помощи» «Латвия»,
автобус «Фольксваген».
Рядом с нами — нос к нашей корме — стоял у причала старый пароход. Все те дни, что мы были в Гаване, я видел одну и ту же картину: высоченный кран запускал в нутро парохода подвешенное на тонких тросах железное корытце. Было слышно, как в это корытце внизу, в трюме, набрасывали вручную металл. Корытце поднималось и плыло по воздуху к грузовикам, стоявшим на причале. Чтобы наполнить один кузов, кран ходил туда-сюда раз восемь.
И тут же «Голубкина». Две с половиной сотни «Жигулей» были выгружены на причал, наверно, за час. Кубинцы — лихие, прирожденные водители. Их было человек пятнадцать, тех, что выводили машины с наших палуб. Я смотрел сверху и видел, как с интервалом в несколько метров выкатываются по нашей аппарели желтые, красные и белые «Жигули».
Промелькнули ОАЗики, РАФы, тревожно вспыхнул красный крест «скорой помощи», но вот медицинских машин на причале стало две, три, пять. Они выстроились в линейку, и тревога сменилась ощущением гарантии. Это не по вызову, это — на всякий случай.
Грохот и рев раздались снизу, из нашего тоннеля. На аппарель выползали КРАЗы.
Четверо кубинцев тем временем уже перенесли с нашей верхней палубы целые штабели контейнеров: один сидел в кабине крана, двое работали на крышах контейнеров, и один подстраховывал отдачу контейнеров на причале.
Наш груз стройными горами громоздился на причале. И все это за какие-то считанные часы. А соседнее судно со своими железками… господи, как им, наверно, обидно сравнивать! Вот он, его величество прогресс. Судно, построенное пятнадцать лет назад, кажется нашему ролкеру далеким прадедушкой. Спохватился, что, не объясняя, уже в который раз употребляю слово «ролкер». Ролкеры, или ро-ро, — это суда горизонтальной погрузки. «Роллинг-он, роллинг-оф», то есть «закатывай-выкатывай», — в отличие от вертикального способа погрузки-разгрузки (это наши соседи по причалу, звяк-звяк две недели подряд). Должно быть, «вертикальщикам», если можно их так назвать, особенно обидно еще и то, что ролкеры всюду идут вне очереди. Ро-ро — это суда такой вместимости и так выгодны в эксплуатации, такой широкой лопатой гребут валюту, что не может и речи идти, чтобы такое судно выжидало. И стоят два-три-пять обыкновенных судов на рейде, ждут. Не до них. Грузчики заняты, техника занята, грузовые площадки заняты. В порт пришел ролкер.
Ни спокойный океан как поле деятельности, ни Гавана как город Эдуарду Александровичу, я так понимаю, интересны не были. За две недели нашего плавания он оживлялся только в тех местах, где была для него, как для судоводителя, работа посложней, — Датские проливы, Английский канал, вход в Гаванский порт.
Его восьмилетний Андрюша на экзамене играл на скрипке Вивальди и Моцарта (из «Волшебной флейты»). Но никак что-то, вздыхает Э. А., не вдохнуть в него, что он — уже музыкант. Не чувствует паренек своего предназначения, что ли? А ведь есть все основания… Узнаю, что и жена Э. А., архитектор по образованию, тоже не чувствует тяги, дабы обязательно утверждаться в том, что знает и умеет, возможно, лучше других… А сам Э. А. окончил, оказывается, курсы по управлению крупнотоннажными судами в Гренобле. На эти недолгие курсы приглашаются лишь избранные капитаны самых крупных судов — своего рода графы и герцоги судовождения. Они проходят практику на озерном тренажере в Port Revel. Э. А. вспоминает об этих курсах с гордой сдержанностью. В Гренобле одновременно с ним учились еще четверо — американец, англичанин и два итальянца. Все — капитаны суперсудов.
Вот такая выходит семья: между играми в снежки — Вивальди, домашняя хозяйка с дипломом архитектора, приходящий раз в полтора месяца на полтора дня капитан с гренобльским дипломом. А остальное время — капитанское одиночество в огромной квартире-каюте. И океан.
Мне, должен заметить, нравятся такие семьи. Я склонен больше ценить недоиспользованные возможности, чем переиспользованные. Техник, уцепившийся за место старшего инженера, наверно, должен был бы вызывать деловое уважение, но он не вызовет моих симпатий. Мне нравятся образованные женщины, занимающиеся своим домом и детьми. Мне кажется, что они приносят гораздо больше пользы именно дома. Я знаю, что меня осудят за такой домострой. Но знаю, что многие и согласятся, — в первую очередь сами женщины, множество их. Они-то уж насмотрелись на то, что выходит из детей, если матери большую часть суток нет дома. Бывают, конечно, примеры и иного рода, но их немного. Мне больше по душе домашнее воспитание. Я не люблю яслей и детских садов. Имею я право одно любить, а другое — не любить?
Не каждый ребенок играет Вивальди. Не каждому это дано и не каждому нужно. Но каждому, мне кажется, необходимо ощущение единственности родителей, семьи, своего дома. Я не верю, что чувство Родины можно обрести в яслях, среди нянек и поварих, которые приходят утром на работу с пустыми, а уходят вечерами с полными сумками. Не растет оно и среди медсестер, делающих в день сто двадцать уколов в сто двадцать попок. А ведь среди тех же медсестер столько превосходных людей! Только времени у них нет. И еще права — одного ребенка предпочесть другому.
Мать, отец, сестры, братья, бабушка — вот кто нужен, чтобы в маленьком человечке проснулись все силы его дремлющей души. Нужна собачка, аквариум, привычный рисунок обоев у своей кроватки, яркий, огромный страх оттого, что тебя, кажется, вдруг оставили одного. У тебя есть обязанности — требовать к себе любви, у тебя есть право — эту любовь получать. Тогда рано или поздно ты сам полюбишь…
Перечел последнюю страницу и сам поразился: при чем здесь грузовой рейс Ленинград — США?
Однако вычеркивать не хочу. Это ведь хоть и вскользь, но о моем капитане. Не прямо, но это о нем.
Время в Гаване было временем круговой вахты грузового помощника, Михаила Дмитриевича. И Виктора Дмитриевича.
Работа Михаила Дмитриевича и еще пяти-шести человек на судне разрешала всем остальным отдых, если начальник службы технической эксплуатации судна, то есть Станислав Дмитриевич, такой отдых разрешит. И он, конечно, такой отдых разрешил. Всем, кроме машинной команды.
— В Ленинграде ремонтами заниматься? — заломив руки за голову (видимо, остатки балетной разминки), спросил он Виктора Дмитриевича, который хотел всех везти на пляж. — Дрожать на переходе, что вот-вот что-нибудь полетит, и в Ленинграде еще мурыжиться? И дома не видеть?
Рядом стоял второй механик, Вилор Петрович. Отношение Вилора к старшему механику можно было бы назвать сыновним, если бы позволила разница в годах. Но разница не позволяла — разрыв был всего лет в восемь, и почтительность Вилора к «деду» приобрела иные формы: так пионер может относиться к космонавту или к знаменитому пограничнику. Он заранее был уверен в непогрешимости своего кумира. Применим даже такое слово — «беззаветно». Должен заметить, что ни малейшим подхалимством это не пахло, и вся машинная команда прекрасно понимала, что причины этого поклонения лежат в том, как «дед» знает машину. И уже во вторую очередь идут спокойствие «деда», его совестливость и, если можно так сказать, открытость всему, что есть в мире хорошего, — искусству, доброте, смеху. Машинная команда перенимала стиль отношений этих двух людей, и угрюмоватый четвертый механик так же обожающе смотрел на Вилора, как Вилор на «деда». Основания, надо думать, были те же — и не те. Вилор еще не был тем техническим асом, каким был Станислав Дмитриевич, но он брал самоотверженностью. Руки его, в ссадинах, шрамах, ожогах, показывали не его неумелость, нет, — это были знаки особого рода пренебрежения к собственной боли. Вы знаете таких людей, я их знаю. Такому можно дать любой инструмент, заставить его выуч