Каюров жевал губами.
— Да, — сказал он. — Чего только в этих рейсах не случалось… Но все же, если сравнить с теми, что бывали до войны… Знаете, мы как-то на зимовке зерном судно отапливали. А что сделаешь? Вмерзли. Уголь весь вышел. Зерно, к слову, отлично горит.
— Как вы спасли человека, — сказал я. — Попытайтесь вспомнить, как это произошло!
Каюров жевал губами.
— А он не сказал вам, судно-то потом дошло или нас торпедировали?
Этого мне Анатолий Петрович, не говорил. Пятнистые руки Каюрова лежали поверх пакета, крест-накрест обклеенного оранжевой лентой.
— Так что он думает? — ворчливо спросил Каюров. — Раз он посылку прислал, так я за это обязательно вспомнить его должен? А я вот не помню…
Я снова назвал фамилию капитана. Ничего не отразилось на лице Каюрова.
— Нет, — сказал он. — Не помню. Клавушка, где у нас ножницы?
На окне в клетке вдруг ворохнулась и сделала попытку свистнуть желтая птичка. Да это ж Клавина, наконец понял я. Птичка еще не пела, но уже вовсю порывалась. Медленная новая Клава подошла к столу и, не глядя, взяла с него ножницы. Каюров смотрел на Клаву блестящими глазами.
— Вот сколько нам чаю прислали… — сказал новый Каюров. — И все за то, чтобы мы кого-то вспомнили.
Я снова вернулся к себе в квартиру. Тут уже стало совсем холодно, и я закрыл окна. Откуда летит пыль, когда квартира наглухо закрыта? Даже телефонная трубка и та была матовой.
— Что? — закричал Андрей. — Это ты? Вот черт, я почему-то считал, что завтра…
— У Каюрова, кажется, все в порядке, — сказал я.
— А кто это такой? Что? Слушай, где ты? Уже из дома? Значит, вот так: сейчас ты спускаешься вниз, берешь…
— Я встретил там Настю, — сказал я.
Он замолчал. Кажется, наконец я и его чем-то поразил.
— Настю Калашникову, — чтобы у него не было никаких сомнений, сказал я. — Я встретил на «Грибоедове» Настю. Ты представляешь?
— Еще бы.
— Что «еще бы»?
— Только ты один и не знал, что она плавает.
— А ты знал?
— Конечно.
Я вдруг сразу устал. Как это говорила Настя: если долго плаваешь — перестаешь понимать, что делается на берегу. А я и плавал-то меньше двух месяцев… Почему он знал, а я не знал?
— Ну, где побывал? — спросил Андрей как ни в чем не бывало.
— Это тебя интересует?
— По правде говоря, нет. Но каким ты вернулся, меня интересует.
Я рассказал ему, что узнал о Вовке и о том, что собираюсь за ним ехать.
— Хилое вы племя, — с сожалением сказал он.
— Ты возьмешь его к себе?
— Дурацкие вообще-то вопросы, — сказал Андрей.
А теперь нужно было сделать еще один звонок. Я стал набирать номер, но палец срывался. Чтобы успокоиться, я принялся раскручивать закрутившийся шнур, вытер от пыли телефон, потом столик. Ну, не может же она не понимать, думал я, что выходить замуж просто так — нельзя. Она не имеет права. Это глупо. Это… нечестно даже. Вот до чего я договорился. Аппарат был вытерт, шнур размотан. Я набрал номер. Занято. Еще раз — опять занято. Наконец ответили.
— Аптека.
— Олю, Олю, пожалуйста…
— Оли нет.
— Как нет?
— Вот так — нет, и все. Звоните после пятнадцатого.
До пятнадцатого оставалась неделя. Я положил трубку. Уехала. Я тупо сидел у телефона.
Потом спустился в гараж, перед дорогой надо было все просмотреть. Машина не всегда со мной разговаривает, сейчас она тоже угрюмо молчала. Я подкачал колеса и залил масло в запасную банку. Когда начал возиться с аккумулятором, дверь скрипнула. Я оглянулся. В открывшейся щели каретных ворот стояла Оля.
В руках у меня хрустнуло стекло, я слышал, как из раздавленного ареометра полилась кислота, как стала капать на пол.
— Я думала, вы придете на Васильевский, — сказала Оля. — А вы… почему-то в порт…
Я не мог тронуться с места.
— Мне передали, что вы тогда… неделю назад… звонили. Я поняла.
— Что ты поняла?
— Что вы не хотите… Не позволяете мне…
Кислота начинала жечь мне под ногтями.
Цветной лес летел по обе стороны дороги. Деревья отражали звуки, и потому нас окружал гудящий самолетный гул. Он был не настолько сильный, чтобы мешать говорить, но мы с Олей и раньше говорили немного, а теперь стало ясно, что можем молчать часами, молчать, но думать об одном и том же. Вот так мы ехали и ехали, и я не знал уже, что из того, почему и куда мы едем, я ей говорил, а чего не говорил, но она все равно откуда-то знает.
— Ты действительно собиралась выйти замуж?
— Да.
Пятнистый лес кончился, теперь по обе стороны от нас жерновами поворачивались шершавые, по-осеннему плоские поля, маленькие фигурки на этих полях копошились у разбросанных ящиков; время от времени окутываясь облачком синеватого дыма, с дальнего поля пробирался вдоль опушки трактор, на проводах сидели, балансируя от порывов ветра, сороки. Я всегда верил тому, что она говорила, неправды она произнести не могла, так уж была устроена.
— А кто он?
Из низких облаков вдруг вынырнул двухкрылый уверенный самолетик. Он пересек небо над дорогой и, деловито накренившись, ушел за деревья.
— Если хотите, я расскажу, — сказала Оля. — Только зачем? Его же нет, сейчас уже нет. А тогда мог быть он, мог быть кто-то другой. Дело ведь не в нем.
Самолетик снова пролетел над дорогой, снова стал заворачивать, видно, он что-то искал в этом лесу.
— Они ко мне так и не звонили, — сказала Оля.
Километра два я соображал, что это за «они» и почему они должны были звонить. Потом вспомнил.
— К счастью, не понадобилось, — сказал я и опять подумал, что никогда бы не смог раньше представить себе Клаву с тем платком на плечах, что увидел на ней вчера. И еще я подумал, как мы придем к Каюрову вместе.
— Я видела его как-то из вашего окна, — читая мои мысли, сказала Оля. — Он гулял по двору с собакой… А потом я слышала, как собака выла. Прямо над нами.
Оторвав глаза от дороги, я посмотрел на нее. Она смотрела на меня, и лицо ее светилось.
— Я счастливая сегодня, — сказала она.
Такая она была с вечера, с той минуты, когда я сказал, что возьму ее с собой. Она спросила, возьму ли, и я сказал:
— Возьму, если хочешь.
— Хочу ли… — И села на постели. — Мы все ночью да ночью видимся. Целый год — и все ночью. Да как же так можно? Я все думала, думала… От кого-нибудь скрываете? Вроде нет… Так почему тогда? Разве вам интересно, если я только игрушка? Неужели этого хватает? Но это же глупо, глупо… Я не в жены к вам набиваюсь, не думайте. Но мы с вами до сих пор не друзья и даже не хорошие знакомые…
Потом была ночь, а потом было утро, но она не прятала глаза и не натягивала одеяло до шеи — одна мысль о том, что мы поедем с ней вместе, поедем туда, где я нужен, хоть нас там никто не ждет, освободила ее от прежней неестественной стыдливости.
— А ты уколы умеешь делать? — спросил я. Одна из тех сумок, которые она с собой взяла, была брезентовая, медицинская…
— Я работала медсестрой. Правда, недолго… Но я вам… пригожусь.
Мы ехали по мосту через реку, перила моста стрекочуще отражали звук мотора.
— Может, ему действительно плохо… А вы были вчера такой рассеянный. Мне показалось, вы не знаете, что делать.
Я действительно не знал, что делать. Поехать я поеду, но что дальше? Вот я вхожу в комнату, а он лежит…
— Если он действительно болен, — сказала она вчера, — как можно сомневаться…
И от того, что она сейчас была рядом, у меня отлегло. Я вдруг испытал уверенность, что с Олей-то мы все осилим. Пусть только она мне скажет, что делать.
По серой реке бежали, стоя на месте, оранжевые бакены, и, когда я увидел этот чужой, заимствованный из далеких краев цвет, ворох страниц только что перелистанного мной путешествия снова зашелестел.
— У вас там все было другое, — по-женски уверенно вдруг сказала Оля. — Ненастоящее. Настоящее только там, где живешь.
Да, думал я, ты права. Поверхностное не насыщает души, а сколь глубокими могут быть впечатления от чужой страны, если ты прошелся по туристскому центру одного из городов и на большее уже не хватило ни времени стоянки, ни отпущенных тебе условиями игры прав? Оля, вероятно, угадывала раздражение, в котором я вернулся с «Грибоедова». К концу плавания вся заграница начала у меня в сознании путаться и мешаться. Гавр и Бремерхафен, Лондон и Лиссабон вдруг стали на одно лицо — лицо это было мозаичным, и бесконечное разнообразие того, что удавалось за день увидеть, слагалось тем не менее в конце концов в какое-то калейдоскопическое однообразие. Огромный мир лишь мелькнул мимо, и вот его уже нет.
И никого я там не оставил. Только Настю.
С Настей мы по-настоящему не попрощались. Но не стоять же друг против друга, скорбно держась за руки? Мы не сказали друг другу даже «будь здорова» или «до свидания». Как будто моя предстоящая поездка за Володей отодвигала тот момент, когда мы должны бы помахать друг другу прощально. Хотя, когда мы вернемся в Ленинград, Насти там уже не будет. И мне — а прошло-то после «Грибоедова» чуть больше суток — снова послышался вой ветра в вентиляционных трубах на пеленгаторной палубе, стрекочущая диско-музыка из распахнувшейся двери верхнего бара да одинокие черные силуэты на корме.
— Как по-вашему, — вдруг спросила Оля, — можно ли точно узнать, что любишь? Есть такой способ, чтобы узнать? Или только по ревности? Ведь если не ревнуешь, то точно не любишь? Или это условие лишь необходимое, но недостаточное? Ну, что вы так удивленно смотрите? Я математическую школу кончала. Должно же что-то остаться. Вот время от времени изъясняюсь формулировками. Не замечали?
Мы ехали уже часа четыре. После преддождевой полосы вдруг началась солнечная, поредевшие березы засияли яркой желтизной, потом дорогу впереди закрыла черная с белесой верхушкой туча, все яркое, как это бывает только осенью, сразу померкло, лобовой дождь тяжело и по-осеннему неприязненно ударил по крыше, сменился вскоре слабеньким, но окончательно проходить больше не хотел. Среди убранных полей, издалека видные, стали попадаться сложенные из колотого гранита сараи. Вот одна за другой попались подряд три черные клеенчатые угловатые кепки, пожилая женщина, не обращая внимания на дождь, вывернулась на шоссе из проулка на мопеде — мы ехали по Эстонии.