– Марш из клетки, глупая девчонка, быстрее!
Я спрыгнула на пол и бросилась к маме. Кругом все сразу почему-то заговорили. Только мама стояла молча, зажимала рот руками и глядела в клетку. Мама не замечала меня. Папа уже был рядом. А мама по-прежнему не отрывала глаз от клетки, где медведи, урча, поедали рыбу. Папа обнял маму за плечи.
– Родная, ну не надо, прошло. Вот она, смотри, рядом с тобой. Зина, ты слышишь меня, успокойся!
– Чудо! Просто чудо! – говорили артисты.
– Девчонка родилась, не иначе, в рубашке!
– Что ее спасло, Юрий Владимирович? Что? – приставали к папе.
– Бесстрашие и доверчивость ребенка. Только это, – задумчиво произнес папа. Мама с трудом переводила дыхание.
Глава III
Мои друзья – артисты. Чижику – шесть лет. Он работает акробатом. У него красивый костюм и лакированные башмаки. Каждый вечер ему завивают щипцами чубчик, и Чижик выходит из гардеробной, чтобы посмотреть на меня победителем, а я тотчас забываю, что в драке побеждаю я, а он обычно бежит жаловаться.
Вечерами мне очень грустно. Чижик работает по-настоящему. Нонна Луговая еще не выходит в манеж, но утром она репетирует, а я… Я по-прежнему играю с животными. Только теперь играть бывает скучно.
– Папа, ну когда же я буду работать? – пристаю я к отцу.
– Подрасти сначала. Будешь слону по плечо, и я раз решу тебе войти в манеж, – смеется папа.
Я 6evy в слоновник. Меряюсь ростом с Лили. Я ей только по колено.
– Наташа! – зовет меня Нонна. – Идем с нами гулять! Нонна добрая. У нее есть братья. Она водит их за руки,
и сейчас мы идем в палисадник при цирке.
Давайте играть в колечко, – предлагает Нонна. Садимся рядком на скамеечку. Нонна обходит нас, делая вид, что каждому в ладоши кладет колечко.
– Кольцо, кольцо, ко мне! – кричит Нонна.
Я вскакиваю, мне становится весело. Я отдаю колечко младшему брату Нонны – Славику.
Кольцо, кольцо, ко мне! – кричу я. Все молчат, а Славик с удовольствием перекатывает языком из щеки в щеку железное колечко, которым мы играем.
– Славик! – строго окликает его Нонна. – Нельзя, сейчас же выплюнь, не то проглотишь!
– Нонна, пойдем обратно в цирк. Там мой папа репетирует. Пойдем, – тороплю я Нонну, видя, как из цирка вы ходит Чижик.
– Нет, Наташа, мальчикам надо гулять. Ты иди сама, ладно? Мальчики должны дышать свежим воздухом.
Чижик останавливается подле незнакомых мальчишек. Хорошо ему! – вздыхаю я. – Он работает, и его все знают!
Как он быстро подружился с мальчиками. Нонна молча поправляет Славику воротничок. А Чижик, словно назло, подходит к нам и пренебрежительно бросает:
– Расселись! Делать нечего?
Мы играем, – укоряет его Нонна и, обернувшись к мальчикам, которые подошли вместе с Чижиком, говорит – Хотите играть с нами? Пожалуйста. Будем рады!
Сидим на лавочке, болтаем.
– У нас дома растут яблоки, – рассказывает один мальчик,
– Мой папа с юга привез пальму, и она растет у нас прямо дома, в комнате, – говорит другой.
Я сосредоточенно ломаю голову, что же растет у нас в цирке. Мой взгляд падает на рекламу, облепившую фасад яркими пятнами.
– А у нас в цирке вот что всегда быстро растет, – показываю я на афиши.
– Ха-ха-ха, – смеется Чижик, а за ним и остальные.
– Может быть, ты скажешь им, что работаешь в цирке? – злит меня Чижик. – Никакая она не артистка. Про сто лгунья-болтунья.
– Не задирайся! Наташа еще маленькая. Подрастет и будет дрессировщицей. У нее зато есть настоящий слон, защищает меня Нонна.
По я оскорблена: я не артистка. Ребята не замечают моей обиды, они с интересом разглядывают меня.
– У тебя и вправду есть слон?
– Да!
– Какого он цвета?
– Темно-синий, – отвечаю я.
– Слушайте ее больше. Слоны темно-синими не бывают, – прерывает меня Чижик, Ребята отворачиваются.
Я в слезах убегаю в цирк.
– Лиля! Лилечка-а! – всхлипываю я. В сумерках конюшни слониха действительно темно-синяя. Я сказала правду. Моя азбука цвета букв, слов складывалась в цирковой конюшне, и я отвечала так, как видела, как знала.
Жизнь – это когда животное с радостью бежит на репетицию, с удовольствием дремлет после сытного обеда и гневно рычит на обидчика.
Смерть – это когда клетка пуста, на прутьях тоскливо висит мешковина и кругом разлит запах дезинфекции.
Я уже умела чувствовать жизнь и по-своему понимать смерть, но было третье – недоступное для меня, то, что, по словам мамы, начинается с жизнью и кончается со смертью: работа. Я хочу работать. Я буду работать. Утираю слезы и вихрем врываюсь в группу животных к папе, в манеж.
– Что все это значит? – папины брови грозно сомкнулись.
– Я пришла репетировать, – я решительно наступаю на папу.
Баловаться изволь за кулисами. Уходи, ты мне мешаешь.
Я пришла на работу.
– Ну и упряма же ты, дочка. Ладно, считай, что я тебя взял на работу. Вот шамбарьер, возьми его, пойди к гарде робной да поучись им щелкать.
Шамбарьер – хлыст, кнут, бич, только сделан он по-особому. Похож он на удочку, А щелкать им трудно. Шам-барьер – в три раза больше меня. Шамбарьер – перевожу на свой лад: шам – значит есть, кушать, барьер – само собой разумеется, я его знаю. Значит, папа их заставляет всех сделать невозможное: съесть барьер. Должно быть, в наказание.
«Та-ак!» – соображаю я и вмиг выскакиваю в палисадник. Чижик, конечно, там, красуется перед ребятами. «Держись теперь, я тебя заставлю съесть барьер!» – думаю я.
Через несколько минут я, насупившись, упрямо молчу, стоя в углу. Мама сидит растрепанная у гримировального столика, ждет с репетиции папу.
– Кто тебе дал шамбарьер? Пожалуйста, можешь молчать. Тогда тебе придется говорить с папой.
Наконец появляется папа.
– Полюбуйся! Побила шамбарьером Чижика. Ума не приложу, где она взяла шамбарьер?
– Я дал, – виновато отвечает папа.
– Зачем? – произносит мама так, что мне кажется, будто папа сейчас встанет рядом со мной в угол.
– Она мне мешала репетировать, я должен был от нее отвязаться.
– Отвязаться! – вскрикиваю я и начинаю неистово реветь.
– Твое легкомыслие! Неужели ты не понимаешь, ведь перед тобой ребенок. Ты солгал ей. В пустяках обман полбеды, но в этом…
– Зина, – перебивает папа. Всегда, волнуясь, папа называет маму по имени, а вообще – «мама». Вслед за ним многие в цирке мою маму тоже называют мамой.
– Зина, ведь я не могу рисковать ею. Четыре года ребенку, а ты требуешь, чтобы из нее делали дрессировщика! Рано!
– Во-первых, не я требую этого, во-вторых, я не хочу, чтобы девочка росла злобной и завистливой. Оглянись и реши: оставим ее в Москве, пусть растет без цирка…
– Моя дочь. Буду сам воспитывать! – злится папа.
– Тогда поступай правильно. Она не отличается от других детей здесь ничем, пусть живет цирком так же, как все. Не надо оберегать ее. И главное, от чего: от умения трудиться! Надо было начинать не с обмана. Господи, хоть бы свое детство вспомнил, – мама недовольно отворачивается от нас, затем берет дедушкину фотографию и ставит перед папой.
– Понял! Чтобы так. же, да?
Мама кивнула головой.
– Умница, – целует папа мамину руку. – Значит, «играя, поучай». Наталья, за мной! Идем, дрессировщик. – И, смеясь, мы шагаем с папой к манежу.
Глава IV
Меня воспитывает папа. И характер у меня папин. Все говорят: «Нашла коса на камень». Отец стоит рядом и своей рукой направляет мои движения. Я сжимаю шам-барьер и чувствую, что хочу сесть отдохнуть. Перед нами в манеже четыре тумбы, на них вазы. В вазах голуби. Я должна работать с маленькими пони. Их тоже четверо – небольшой конный номер. Лошади плавно, цепочкой бегут по кругу. Взмах руки, и они идут парами. Еще взмах – и пары двинутся навстречу друг другу. Щелчок шамбарьера – и каждая из них огибает тумбу. Опять щелкает шамбарьер. Вазы раскрываются, и голуби садятся на попоны, плотно покрывающие лошадиные крупы. Новое движение руки – и лошади передо мной. Стоят шеренгой – голова к голове. Указательный палец руки опускает их на поклон. Голуби летят ко мне. Я в всплесках голубиных крыльев. Протягиваю вверх руки – и лошади взмывают на хоф, или просто трепещут, стоя на задних ногах.
Трудно держать шамбарьер, но еще труднее запомнить правильные движения. Отец в работе сердитый. Нет-нет да и прикрикнет. Я собираю все силы, чтобы не плакать.
– Кому я говорю, влево руку, влево, – командует отец.
Я не успеваю сообразить, где левая сторона, как моя рука тянется вперед, и сбитые с толку лошади шарахаются от меня к барьеру.
– Она – бестолочь, – устало, в отчаянии сетует отец, сдавая меня маме. Мама ласково прижимает меня к себе.
– Юра! Ты не прав. Ты хочешь, чтобы она взяла акорд. Верный, нужный тебе. Но как она сможет его одолеть, не зная нотной грамоты?
– Ах, не в этом дело. Я не могу уследить за ней. Сбивает лошадей, сует им в зубы пальцы. Ты понимаешь меня, мама, она мала.
– Папочка, я хочу работать! – упавшим голосом твержу я.
– Будешь еще работать! Рвение какое! А! Что мне делать?
– Обедать, – подсказывает мама.
Мама с нами, мы забываем обиды, распри, бодро шествуем по улице в гостиницу. Останавливаемся у края тротуара переждать движение машин. Мама, лукаво улыбнувшись, обнимает нас.
– Ну, посмотрите-ка! Кто это, Наташа? Ответь.
– Милиционер, мамочка, – радостно кричу я.
– Регулировщик! – поправляет папа и, перехватив мамин взгляд, продолжает: —Наталья, гляди на его палочку. Какая она?
– Как у Кио. Волшебная.
– Эх, дочка! Палка простая. Руки умелые, – грустно заканчивает отец.
– Опять за свое. Подожди. Нечего горевать. Покажи нам обеим правила движения для лошадок. Мы позанимаемся, и Наташа станет регулировщиком на манеже. Да?
– Да! – киваю я.
– Теперь скорей, скорей домой обедать! – подгоняет нас мама.
«Домой». Странно, но слово «дом» в моем понятии было равнозначно с мамой. Не было у нас обжитых стен, привычного дома. Была сплошная цирковая карусель. Бежали дома, гостиничные стены, вагонные койки, бежали пути. Однако если рядом была мама и мы обедали, пусть даже постилая устаревшую афишу, как скатерть, – это значит было дома. Может, поэтому многие в цирке мою маму тоже называли «мама». Она умела быть для них родной, надежной, как дом, в котором живут, вырастая, люди.