– Мне никто не страшен, у меня есть золотая рука.
Иду, тычу всех животных рукой. Один облизнет, другой
понюхает, фыркнет и отойдет, и только волк… не пожелал выйти из угла. Я взял палку и палкой стал его поднимать. Вздыбилась шерсть. Не привык волчище к такому обращению. Поднялся волк, подошел к решетке. Ощерился. Я ему руку: гляди, мол, мне не страшен серый волк! Тут-то он и схватил меня. Большой палец так и повис на клочке кожицы. Побежал я наверх. Бабаня побледнела. Йод, бинты… Следом за мной – дедушка.
– Ах ты, мерзавец! Животных мне будешь портить! Я тебе сейчас покажу!!!
Досталось же мне тогда. И весь месяц, пока не зажил палец, не хотел дед меня видеть. Одна бабаня, думал я тогда, и есть у меня на свете. Поправился я. Сняли бинты. Палец совсем другой. Вот, Наташка, каким он стал, видишь… А дед мне сказал:
– Урок тебе, Юрий. Будешь отличать золото от фальшивки. Изволь знать это. Люби животных – они жизнь твоя и работа. Понимай их, тогда не придется бутафорией руки золотить. Золото в них, дубина ты моя, по жилам течь будет. Понимай животных, люби их, – теперь говорю тебе я. Недаром ведь Звездочкин подарок тебе вручен. Понятно? – закончил папа.
Сегодня он счастлив.
Глава V
Звездочкин подарок назвали Малышкой. Начались мои репетиции. Я кормила Звездочку. Рука протянута, ладошка прямая – на ней хлеб с солью. Звездочка ест, а Малышка растет. Он уже бегает за мной по манежу. Если ему дунуть в ухо, он замотает головой, словно хочет сказать: «Не надо, не надо…»
– Малышка, Малышка. Ты меня будешь слушаться? – спрашиваю я лошадку, а сама делаю вид, что хочу дунуть. Малышка мотает головой. – Ах, ты не хочешь меня слушаться – становись на колени сейчас же! – Я прутиком легонько прикасаюсь к коленям передних ног Малышки, и он тотчас опускается на колени.
Я склонялась над ним и рукой с сахаром заставляла протягивать голову. Малышка был еще несмышленый, и когда он тянулся за сахаром, то пухлыми губами набирал опилки, а я осторожно снимала их.
Теперь Чижик часами сидел рядом со мной. Ему было интересно. Иногда и я приходила на его репетиции. Чижику было гораздо труднее, чем мне. У нас разные жанры. Он – акробат, я – дрессировщик. Жанры я понимала по-своему. Акробат должен был заставлять самого себя делать трюки. А дрессировщик – своих питомцев. Но мне казалось, что заставить самого себя точно прыгнуть или сделать кульбит, куда труднее, чем Малышку опуститься на колени. Вот потому у меня никогда на репетиции не выступали на лбу бисеринки пота. И радовалась я на репетициях чаще, чем Чижик. Впрочем, Чижик был другого мнения.
– Наташа, знаешь, я тоже буду терпеливым. Только ты не смейся, я решил за тобой наблюдать.
Бедный Малышка! Он не получил в тот день сахару, не попал вовремя к Звездочке и в довершение всего – первый раз в свои четыре месяца попытался меня лягнуть.
– Чижик, Пожалуйста, не наблюдай за мной, – взмолилась я. – Понимаешь, Малышка еще маленький. Я-то вижу, что ты смотришь, а он – нет. Поэтому мы с ним на репетиции разные становимся.
– Ну и что? Ведь он-то лошадь! Странно! – удивился Чижик.
– Ах, не так! Дрессировать – значит быть вместе, понимать их как себя. Больно Малышке – больно и мне. Ему весело и мне тоже.
– Глупая ты еще девчонка, оказывается! Он что тебе, говорит, что ли?
– Ara!
– Врунья! Никто, кроме попугаев, из животных говорить не умеет, – убежденно остановил меня Чижик.
– Попугай – птица, потому что у него крылья. У животных крыльев нет, но они умеют говорить. Хочешь я тебе покажу. Пойдем к Лили.
В слоновнике пахло сеном. Ослик Пиколлё жался к Лили. Он терся спиной о слоновью ногу, как о столб. Взявшись за руки, мы с Чижиком остановились подле слонихи.
– Лилечка, поговори с нами! – Я протянула Лили сахар. Она вмиг проглотила его и издала непонятный звук, похожий на вздох. А глаза ее смотрели на нас добро и нежно. Я уверенно перевела ее речь Чижику:
– Она благодарит нас.
Я думала, Чижик рассмеется. Рот его был полуоткрыт, точно он хотел что-то сказать.
– Еще, Наташа! Еще!
– Чижик, ты знаешь, они ведь разговаривают по-всякому. Только лучше их понимать по глазам. У кого добрые, те никогда не смотрят с прищуром. Зачем им прятать взгляд за забором?
– Забором?
– Вот смотри. Видишь, я гляжу на тебя через ресницы.
– Вроде спишь.
– Да. Так если я не сплю, а обманываю тебя, стерегу просто-напросто. Значит, я – гепард, волк, хищник. Забор – ресницы, Чижик. Смотри, у Лили они редкие-редкие. Ничего не спрячешь, а у Малышки длинные-длинные, тоненькие, как веерок от жары и пыли. А у гепарда густые, колючие, как абажур, которыми он хитрость и злость прикрывает, чтоб ярко не просвечивали.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мама говорила мне. А Калавушка! Если б ты только знал, что за чудо Калавушка. Он живет у бабани в Москве, в Уголке Дурова. Калавушка – птица-носорог. Про него я тебе сама рассказать могу. Ресницы – огромные-огромные. И растут забавно: сначала появляются гвоздики. Знаешь, топорщатся, будто их тушью подмазали. А потом гвоздик оказывается футляром. А там и есть ресничка. Она вылупливается. Понял?
– Во-первых, вылупляется, а, во-вторых, птиц-носорогов не бывает.
– Бывает! Честное слово! – Я запальчиво схватила Чижика за куртку.
Но Лили опустила хобот и притянула меня к себе. Чижик отпрыгнул.
– Вот бывает, бывает, бывает. И есть у нас Калавушка, есть. Вот… – твердила я, раскачиваясь на хоботе. Отсюда я победоносно смотрела на Чижика.
– Наташа! Наташа! – меня звала мама.
– Я здесь, у Лили!
– Иди в гардеробную.
Забыв о Чижике, я опрометью бросилась в гардеробную. Ведь сегодня примерка. Мой первый костюм точь-в-точь папин.
Жабо – в нем утопает моя шея. Жабо похоже на цветок. Кушак – где блестками мама вышила «Наталья Дурова». И накидка темно-синяя с золотыми звездами.
– Ну, мама, поставь нас рядом! – Папа торжествует. – Игрушка хороша!
– Какая игрушка, папочка? – не выдерживаю я.
– Ты да я – две матрешки. У тебя же была такая игрушка. Одна большая матрешка, в которой еще такие… мал мала меньше. Я большая, а ты – самая маленькая. Сегодня репетируй в своей обновке. Пусть лошадки познакомятся с костюмом заранее.
Необыкновенная была репетиция. Пустой цирк, и только горсточка удивленных моих друзей сидит в директорской ложе.
– Почему ты улыбаешься, глядя вверх? – замечает папа.
– Так там же Нонна, Чижик, все наши ребята!
– Попробуй-ка улыбнуться первому ряду!
– Папочка, но ведь никто не смотрит. Места пустые.
– Это неважно.
Я растягиваю губы и тоскливо упираюсь глазами в первый ряд.
– Ничего не скажешь, артистка растет. Кто ж так улыбается? Я тебя не заставляю пить касторку. – Лицо папино принимает кислую мину, и я от всей души хохочу.
– Именно так и нужно улыбаться. Теперь последний трюк: давайте Малышку.
Мой питомец выскакивает из-за занавеса, словно бодливый бычок.
– Не подведешь?
«Нет!» – мотает головой Малышка.
– Тогда поздоровайся с ребятами!
Малышка опускается на колени. Потом вскакивает, тычется мордой в мой новый костюм и неожиданно, но с удовольствием начинает жевать звездную накидку,
– Уйди! – кричу я с отчаянием. – Папа, он портит мне костюм!
Папа разговаривает с инспектором манежа. Он занят. Тогда я протягиваю Малышке морковку, и он, следуя за ней, бежит со мной за кулисы.
Завтра воскресенье. Премьера. Первый раз я войду в манеж артисткой. Большой день будет у меня, сказала мама.
И вот наступил самый большой день. Я стою с мамой у занавеса. Мимо снуют животные. С манежа, на манеж… Уже ведут моих пони, и, наконец, распахивается занавес, и папа за руку выводит меня к публике. Сколько людей. Всюду глаза. А мои глаза мигают от света. Потом я различаю цветастые пятна шляп, вскоре выплывают лица. Их много. Все устремлены ко мне. Я оглядываюсь, и всюду – люди, а папы нет. Бегут по кругу лошади. Я стараюсь смотреть на своих лошадок, но страх сковывает меня. Машинально я делаю все правильно, как на репетиции. Мне кажется, что лошади работают медленно. Люди слева, справа, передо мной просто посмеиваются. Наконец, исчезают голуби, пони, выбегает Малышка. Он останавливается подле меня. Выжидающе глядит, а я молчу. Малышка в нетерпении тычется в мои руки мокрыми, ласковыми губами, а я молчу. Малышка жует накидку. Я отталкиваю его, плачу, размазываю по лицу оранжевые из-за морковки слезы. Рядом папа. Он что-то объясняет публике и, подняв нас с Малышкой на руки, уносит за кулисы.
Мама ведет меня к гардеробу, я вся дрожу. Из глаз текут слезы, но плача нет.
– Что с тобой, Наташа! Ты испугалась, девочка? Пройдет. Успокойся. – Мама укладывает меня на сундучке, а в углу жарко дышит мне в спину Малышка. Потолок над нами гудит. Топот, топот. Представление закончено, это зрители уходят из цирка. Я вздрагиваю от каждого толчка в потолок.
– Мамочка, а, мамочка!
– Тише! Папа идет, – шепчет мне мама.
Я вся сжимаюсь в комочек.
– Ну, дебютантка! Прячешься. – Лицо у папы растерянное, доброе. – Ты, Наташа, умница! Все прекрасно. Слышала, как тебе аплодировали? И сейчас зрители идут и говорят: замечательная появилась в цирке артистка.
Я напряженно вслушивалась в папин голос: верю! Вслушиваюсь в шаги на потолке. Они все еще звучат: значит, правда! Папа доволен. Мама уводит из гардеробной Малышку. Папа подсаживается ко мне на сундучок. Я протягиваю к нему руки. Обнимаю.
– Вот мы и артисты! Сейчас немедленно ложись спать. Я тебя укрою: вечером нам работать.
– Разве день уже прошел? Мама! – Она с порога кивает мне головой. – Мама, ты ведь сказала «большой день», а он – короткий. – Вырывается у меня последнее, уже усталое и успокоенное всхлипывание.
– Большой для сердца! – поясняет папа. – Потому что ты его запомнишь. Но еще я тебе должен сказать: теперь мы с тобой у мамы – оба работники. Пойми, Наташа, манеж как моя ладонь: все видно, и если ты настоящая артистка – он с радостью покажет все лучшее в тебе, а если плакса, трусишка, то сожмет в кулак. Вот эдак – сильно, и превратит в опилки.