В пять лет я очень боялась стать опилками.
Глава VI
Папа забывает, что я ребенок, – так все говорят. Теперь он не успокаивает меня после каждого представления. Он или осуждающе смотрит, боясь при маме высказать мне все, что накипело у него на душе, или старается вовсе не замечать меня. И я знаю: это от требовательности. Длинное слово меня угнетает. Я стараюсь держаться поближе к маме. Прошу ее играть со мной.
– Юра! – говорит однажды мама. – Сегодня я хочу, чтобы ты пошел с Наташей в театр. Она никогда не видела кукол-артистов.
Снежная королева, девочка Герда и Олень. Я волновалась вместе с ними. Вскрикивала, хлопала в ладоши, не видя их пустых, немигающих глаз, забывала, что у кукол нет сердца. Был голос, движение и жизнь. На сцене была жизнь. Папа радовался и горевал как будто вместе со мной, но чаще он внимательно следил за мной, Я это чувствовала.
Сколько дней я провела потом со Снежной королевой! Я исполняла Чижику роль Герды в стойле у настоящего оленя, гладя нежную и мягкую оленью щеку. Настороженные быстрые глаза олешки не пугались меня, и Снежная королева в отрывках, пересказанная и обыгранная, вдруг поселилась для Чижика, Нонны и Славика прямо в цирке. Здесь сценой стала конюшня. Сцена была без декораций, только все сказочные артисты ожили: и олень и даже ворона. И папа смотрел, смеялся, становясь прежним после моей Снежной королевы,
– Мама. Ведь Наташка вся в меня, моя дочь. Как играет, а! Прямо МХАТ, – восторгался папа.
– Да, а знаешь почему она на манеже деревянная? – Они сидели на сундучке вместе, разгоряченные думой. С моей работой вошло в семью что-то трудное, придавшее папе больше резкости, а маме – грустинки в уголках губ.
– Ты многого не понимаешь, Юра! Она пока пластелин, тебе нужно лепить, а не сечь. Сразу не бывает так, чтобы твое мастерство перешло к ней только потому, что она твоя дочь. Как ты чуток к животным. Там ты весь: сердце, слух, глаза…
– Что я могу тебе ответить, мама. С Наташей я либо отец, либо артист. Ее промахи мне тяжелее, чем свои собственные. Она сырая в работе перед зрителем, и я не могу найти причин. Почему?
– Ей пять лет, – произнесла мама с упреком.
– Наташа, поди сюда!
С бьющимся сердцем я подхожу к папе.
– Хочешь, дочка, побродим по цирку?
Мы идем к Лили. В руках у папы палочка, на ней две тонкие ветки от метлы. Папа щекочет им хобот. Лили опасливо отодвигается. Папа швыряет палочку, и Лили моментально подхватывает ее хоботом и тут же переламывает об ногу.
– Ты пугаешь ее? – Я удивлена, но пытаюсь все же сообразить, что делает папа.
– Хочу показать тебе фокус.
– Правда?
– И да и нет. Слоны боятся всяких мелких животных: мышей, крыс. Даже метла, обычная метелка, Лили внушает страх. Вот я и придумал: одним махом два дела наладить. Если Лили ломает прутик с этой палкой, значит, она не боится палки – раз. А второе – новый трюк: слон-математик. Положим восемь палочек. Дважды два. Лили решает и отдает мне в руки четыре палочки. А трижды три? Но палочек всего восемь. Лили вдруг проявляет свою находчивость – последнюю восьмую палочку ломает пополам. Хорош фокус? На манеже – это действительно фокус, а тебе сейчас все ясно. Девочка моя, ты перестала со мной делиться.
– Папа! – Я бросаюсь к папе, но Лилин хобот обнимает меня быстрее. Папино лицо становится счастливым. Лили обнимает уже двоих, и мне так легко и просто, что я затихаю.
– Что ты, Наташа, чувствуешь, когда выходишь к зрителям?
– Я тебя боюсь, папа.
– Отчего?! Разве я бью тебя? Никогда. Разве я тебя заставляю? Нет. Я хочу, чтобы ты была такой, как дедушка, как я. Ты же сама просилась в артистки.
– Не то, папа! – Я искала выражения чувств, обуревающих мое существо.
Да, я боялась папу. Как он встретит, примет меня после представлений. Я – сырая! Значит, что-то не так, всмятку! А зрители? Ведь я их плохо вижу и тоже боюсь.
Про зрителя я могу объяснить. Веду папу в гардеробную, там клетка разделена густой проволочной сеткой на две половины. В каждой сидит обезьяна. Они видят друг друга. Привыкают. Привыкнут – тогда снимется проволочная сетка, и шустрые обезьяны станут друзьями.
– Получается, что ты не привыкла к публике?
– Папа, она все время то наезжает на меня, то далеко – как в твоем бинокле.
– Ты выросла. В тебе очень мало детского. – Отец серьезен. – Кто из нас прав? Никто. Я – взрослый, иногда в работе могу радоваться, точно ребенок. А ты – малышка, горюешь и чувствуешь поэтому так же, как взрослый человек. Зина! Помоги нам!
Мама озадаченно оглядывает меня и папу.
– Что-нибудь случилось? – спрашивает она с тревогой.
– Не случилось, а происходит. Наташка рождается второй раз.
– Дорогие мои, измучили вы меня оба. Характеры у вас одинаковые и – тяжелые. Опять надумали что-то? Признавайтесь.
Каждый из нас сбивчиво выкладывает маме свои чаяния.
– Хватит! Тебе, Юра: отец – глава семьи, не должен быть взбалмошным и фантазировать: ребенок особенный, чувствует, мыслит в шесть лет по-моему, а мне тридцать. Ах, ах! Редкое явление! Тебе, Наташа: беги-ка играть с Чижиком и Нонной в ручеек, захвати прыгалки И докажи папе, что ты у нас нормальная девочка шести лет. Быстрей, мне надоело видеть вытянутый нос этого редкого явления. Беги!
Однако я стою, будто пригвожденная к месту. Папа сердит. Надувшись и насупив брови, он отворачивается от мамы и молча выходит из обезьянника. Я за папой. Шагаем по артистическому выходу. Идем к манежу. Зеркало на стене. Оба промелькнули в нем. Мы и днем с папой похожи на матрешек. Теперь эта игрушка стоит на гримировальном столике, под нашими портретами. У папы – маленькая, у меня – самая большая.
– Она первый раз отмахнулась, – жалуется мне папа. – И главное, не захотела понять. Странно. Мама, которая всегда спокойна, разбушевалась.
– Ara! – поддакиваю я.
– Хорошо, мы надоели ей. Но ведь через два часа представление. В каком мы оба состоянии. У меня дрожат руки.
Я тоже смотрю на свои руки…
– Мои не дрожат, – с сожалением вздыхаю я.
На секунду папины глаза светлеют, в них готова зажечься улыбка.
– Нет! – опять папа начинает возмущаться. – Хорошо, когда я плачу у погибшего животного – мама рядом. Ей не смешно, что мужчина захлебывается в плаче и всем готов, каждому встречному готов открыть горе: погиб Лотос, погиб морской лев. Я не скажу умер, не скажу сдох. Животное ушло из жизни, и для меня погибло, как работа. Попробуй, восстанови! Годы нужны, а потом Лотос смог превратиться в шедевр, а Ласточка только жалкая копия. Мама рядом, и я живу всегда при свете. Сегодня же она поступила с нами безжалостно. Не разобравшись ни в чем, наговорила бог знает что и вышвырнула из головы. Мы ей надоели. Вот тебе и на…
Мне самой было жалко сейчас папу. И все же мама для меня была такой, как всегда. Я не могла на нее сердиться, я слишком верила ей и любила ее. И когда сверху над нами зазвучали тихие аккорды расстроенного циркового пианино, мы с папой сразу замолчали и притаились, чтобы не спугнуть мелодии нежной и грустной, такой несовместимой с цирковым гулом голосов и грохотом музыки. Папа поднял меня на руки, и мы стали шептаться:
– Если задыхаешься, моментально ищешь отдушину. Свежего воздуха. Отдушина помогает, успокаивает. Моя отдушина – животные, мамина – музыка, а твоя?
– Мама! – встрепенулась я, и тотчас сверху раздалось эхом под куполом и донеслось:
– Наконец-то нашлись мои дрессировщики.
Уже втроем стоим у занавеса.
– Размотала я клубок ваших переживаний. Что такое дуровский метод дрессировки? Толкуют его так: самый гуманный. Не причиняя боли животному, не внушая страха кнутом и палкой, своим чутким умом и добрым сердцем сделать из питомца артиста. – Этот разговор относился к папе. – Тебе, Юра, всегда доставляет удовольствие, когда животное ощущает манеж как праздник. Тогда осознай, что Наташа – ребенок, которого надо воспитывать, или на твоем языке дрессировать. Дрессируй, – шутит мама.
– Но она боится меня, и нет у нее контакта с публикой. Она съеживается на манеже.
– Пройдет. Только познакомь, подведи поближе, дай ей возможность почувствовать дыхание зрительного зала, услышать говор, и это пройдет.
Снова хорошо у нас в доме-цирке. Я смеюсь, опять играю с мамой, Нонной и Чижиком. А после представления в воскресенья, на утренниках, папа остается со зрителями, ведет беседы о дрессировке, и я показываю своего Малышку. Иной раз мы сидим на местах среди публики, иной – гуляем по фойе. Я вижу людей. Они свои. Они радуются, замирают и аплодируют, потому что они любят мой дом-цирк. Мне не страшно выходить на манеж. Пелена тумана давно убрана из моего воображения. Я каждый раз знакомлюсь с новыми зрителями и стараюсь, хоть ненадолго, остаться в их поле зрения. Я умею ответить на улыбки и скрыть промахи Малышки, я бываю рассерженной, когда один из моих голубей вдруг вспорхнет, набирая силу, взовьется и сядет на чей-то трапеции, не желая работать. Я становлюсь, пока еще маленьким, но уже творческим человеком. Наконец, приходит в мою жизнь экзамен. Майская демонстрация. Цирк идет кавалькадой. Проносятся мотоциклисты. На грузовых машинах, в кузовах-сценах – акробаты, иллюзионисты, клоуны. Мы замыкаем шествие. Впереди меня – папа с Мирзой. Я иду с Лили и Пиколлё. Устаю, и Лили берет меня на хобот. Гляжу сверху на движущиеся потоки людей. Косынки, шляпки сливаются в яркий букет, похожий на зрительный зал в цирке. Над головой у меня воздушный шар.
– Лилечка! Хочу шарик!
Лили хоботом ловит веревочку, протягивает мне шар. Скоро трибуна. Папа с Мирзой идут медленно. Неожиданно раздается щелчок, и вместо шара в моей руке оказывается сморщенный лоскуток темно-зеленой резинки. Только щелчок от лопнувшего шара, а Мирза рванулась вперед, увлекая за собой папу. Они обогнали одну, другую, третью машины, миновали трибуну. Папа лишь рукой успел помахать. Он не отстает от Мирзы. Кричит взволнованно и твердо: