– Цурюк. Назад.
Мирза словно ошалела. Папа бросается ей наперерез. Слониха останавливается как вкопанная. Стоп-стоп-стоп раздается по цепи. И как поезд тормозя, с толкачами, начинают останавливаться звенья кавалькады. Я в самом центре. Перед трибуной. Лили, ура! – я взмахиваю рукой, подражая папе, и Лили, свернув хобот кренделем, поднимает его над головой, издавая громкий торжествующий клич. Я раскланиваюсь под аплодисменты. Лили берет меня на хобот и, слушаясь моей команды, легко вскидывая ноги, гордо, строевым шагом, проходит по площади.
– За сообразительность, выдержку, за то, что ты – артистка! – прижимает меня к себе папа, целуя мои глаза, брови, волосы, бант. Он такой счастливый, а мама плачет и улыбается.
– Наташа, а радость-то у нас какая! – Мама опускается передо мной на колени, расправляя смятый костюм и поникший бант. – Поздравь папу. Он получил звание заслуженного артиста. Мы едем в Москву на два дня. Скорей, скорей собираться… Едем сегодня…
Дорога, купе. Папа мне рассказывает о своем детстве. Мне хочется все время смеяться, но я захлебываюсь в кашле, и после термометра, показывавшего 38,6, радость становится тише, а на мамином лице снова тени заботы, усталости и напасти.
Мы в Москве. У бабани. Рассматриваем сафьяновый футляр папиного звания и орден, который называется Трудового Красного Знамени. Маленькое знамя из металла всегда будет у папы, чтобы все знали, что и в цирке есть стахановцы труда. Мне хочется говорить обо всем, но говорить больно. У меня серьезная ангина. Бывает просто так ангина, но если у нее есть прозвище – она серьезная болезнь, или «стрептококнутая» ангина в тяжелой форме. На шее у меня теплый шарф. Я льну к бабушке. Мне грустно, что вместо жабо бабушка видит на мне неказистый шарф из верблюжьей шерсти. Садимся за стол, и вот оно мое счастье, моя награда. Папа сидит рядом с бабаней, там, где раньше сидел дедушка Дуров, а я по правую руку от папы. Я теперь настоящий работник.
– Да, Юра! Я очень растрогана. Ведь у нас в семье уже два заслуженных артиста: Владимир Леонидович и Юрий Владимирович Дуровы. – Бабанины губы вздрагивают, и дивные большие глаза становятся глубокими, ласковыми, устремляются к папе.
– Бабаня, а я, а я? – хрипло твержу я, отвоевывая частицу бабаниного взгляда.
– А ты? М-да. Что ж, два заслуженных артиста и один пока простуженный. Будем надеяться, что последнее звание недели через две пройдет. – И бабаня повязывает мне поверх шарфа атласную дедушкину ленту, ту самую ленту, на которой много лет он носил свои награды.
Глава VII
Утро. Цветной бульвар. Мы ждем папу. Он пошел в Главк за разнарядкой. Разнарядка – разные ряды. Вот на Центральном рынке молочные, овощные, фруктовые, цветочные ряды. Разнарядка настоящая. А в цирке разнарядка – бумажка, где написано название города: скажем, «Алма-Ата». И мы едем в Казахстан. Если путь далекий, едем в товарном поезде: папа сам следит за морскими львами. Мне очень нравится такая дорога. Один деревянный вагон вмещает два слона, ослика
Пиколлё, ламу, наших собак: африканскую ливретку Слоника и мою дворняжку Майку. Они занимают лучшие места, а мы втроем: папа, мама и я устраиваемся на сене в дальнем углу. Мама хитро придумывает Дорожную квартирку. Стена из квадратных тюков прессованного сена. В стене даже есть окошечко. На окошечке легкая, шуршащая от крахмала марля. Из чемоданов и фанеры сделан стол. Сено прикрыто попоной и ничем не отличается от тахты, даже сверху висит ночничок – он включается от аккумулятора папиной машины «эмки». Веселая, с дымком, разноголосицей гудков, криками маленьких базарчиков дорога. Топленое молоко с румяной коркой в кринке, цыплята с ароматом русской печи, редиска, репа, наконец, яичница и кофе, которые мама готовит на спиртовке, необыкновенно вкусны под чечетку колес товарного поезда.
Рано-рано, когда в окно, что почти вровень с потолком вагона, врезается первый, еще неяркий луч солнца, я протягиваю руки, и тотчас из-под марли появляются две дырочки хобота.
– Доброе утро, Лили! – улыбаюсь я хоботу.
– Подъем, Наталья, подъем! – еще с закрытыми глазами командует папа.
Мы умываемся. Папа смотрит на Мирзу, вздыхает:
– Растет, ничего не скажешь, растет слонишка. Видишь, уже спиной крышу подпирает.
– Да, – соглашается мама, – помнится, я где-то видела картинку: мир держится на китах, слонах и еще ерунда какая-то. Мирза сейчас будто с этой картинки: весь состав на спине держит. Ишь, важная, надутая, даже присмирела. Голубчики, завтракать: Наташе – омлет, папе – кофе с бутербродами, а слонам – восемь буханок хлеба.
– А Пиколлё, – добавляю я.
– За него волноваться нечего. Полюбуйся. – Мама протягивает Лили буханку. Слониха разламывает ее, чтобы поделиться с Пиколлё.
– Лилечка, хорошая моя, добрая! – Я в порыве нежности хочу броситься к ней, но папа останавливает меня.
– Не смей ей мешать. Рассердишь, пеняй на себя. Слоны завтракают, а ты лезешь к ним.
– А что она мне сделает?
– Харакири! Так, так и так. – Папа подхватывает меня на руки, зарывает в сено. – Так, и нет человека.
– Неправда, – кричу я и прячусь у Лили за ногой.
Папе уже не до меня. Он нервничает, когда же переезд
или полустанок со сменой паровоза. Папа спешит к морским львам. Им нужна вода. Ведь переезжают они в клетках, получая в день две-три поливки из шланга. Их выразительные глаза молят о воде.
Полустанок, раскрываются двери. Соскакивает с вагона папа, и вслед на свежий воздух тянутся два хобота, а вслед за ними ослиная морда.
– Гляди-кась, чисто зоопарк везут, – в изумлении останавливается стрелочник.
Иногда по вагонам случайно проходят люди. Долгий разъезд превращается в короткий спектакль, который папа с гордостью именует: «Цирк на сцене!» А сцены – нет. Есть платформа с реквизитом: на ней и идет всегда в темпе представление: любимица папы собака-математик, черный доберман Нора, два танцора, розовых пеликана, бурый злыдень – медведь Беби и легкие пластичные куницы Макс и Мориц. Представление – удовольствие для всех: зрителям – диковинка, папе – работа и радость, что можно хоть немного заполнить утомительные сутки без репетиций, животным – разминка. А мне? Мне – десятки приключенческих историй, что неизменно возникают в любом вагоне необыкновенного состава.
Новые встречи, земля, увиденная такой, как есть, с полями, озерцами, лесами, луговинами, реками. Букет полевых цветов, что я срываю сама у полотна железной дороги. Люблю дорогу! Хочу скорей в дорогу!
– Мам, куда мы поедем, а? На чем поедем? – тереблю я маму.
Мы сидим на лавочке. Цветной бульвар, возле цирка.
– Далеко, отсюда не видно.
Мама утомилась отвечать на мои вопросы. Очень долго нет папы.
– Мам, почему цирки всегда рядом с базаром? – не унимаюсь я.
– Не всегда. Только те, которым много-много лет. В старину считалось, будто где людно, там и цирку место, иначе прогорит сезон, не будет денег, настанет голод. Да и базар был ровня цирку.
– Базар, людно! – Я гляжу на ворота Центрального рынка. Не суетясь, плавно течет движение людей. Сумки, авоськи сначала с впалыми боками появляются с рынка раздутыми, щеголяя пестрой снедью. Одна краше другой. Мимо нас тоже проходят люди: спокойно, по-деловому, или не спеша прогуливаясь с малышами. Мама щурится на солнце, я – считаю прохожих: 29–45.
А папы все нет. И вдруг… смятение, водоворот людей. Словно какой-то магнит их собирает в толпы. Лавина выливается с базара, бегут из цирка, бегут со сквера, бегут к Трубной площади.
– Наташа, что-то случилось. Тревога! – Мама тянет меня за руку, мы спешим к цирку.
– Юра! – Мама припадает к папе. – Что, что случилось?
– Война, Зина! – говорит папа.
В руках у него разнарядка. Я читаю «Смоленск». Мы проходим по улицам. Возле столбов с черными громкоговорителями насупившиеся стайки людей. Папа торопит нас, а мамина поступь сегодня тяжелее, будто несет мама непосильный груз. В доме все вверх дном, мы разыскиваем папе рюкзак, и мама потом собирает его так, словно папа уходит от нас на всю жизнь.
– …Особенно Лилька. У нее больное сердце. Чтобы не было перебоев с питанием для слонов, и еще морские львы. Следи за ними, как всегда. Что полегче в номере, пусть Исаак Бабутин передает Наташе. Она может выйти даже со слонами, тогда Мирза должна быть на глазах у тебя или Исака. За Лили я не боюсь. Медведи, гепард, «Сон охотника» – это сам Исак, – диктует папа свою волю. Он идет добровольцем на фронт. Мы его провожаем. Вот и здание. Ленинский райвоенкомат.
– Мама, это фронт? – тихо, шепотом спрашиваю я.
– Нет, Наташа, здесь опять папа будет ждать разнарядку, но не работу. Папа уходит на войну.
Я и мама островок, и таких островков много, они еще не покрыты половодьем, что начинается у самого здания. Там слезы, гармоника, боль, здесь – мучительное ожидание неминуемой войны.
– Мама! Папа вышел, – кричу я, бросаясь в толпу. Высокая папина фигура затерялась в ней на мгновение и вот снова выросла перед нами. Мы медленно уходим домой.
– Почему же я не с ними? Почему работник тыла. Объясни мне, Зина, – папа растерян, ожесточен.
– Так, значит, надо. У каждого свой фронт. – Твердый мамин голос и новое выражение глаз действуют на папу.
– Они мне сказали почти то же самое. «Здесь вы больше необходимы». Придется с первым поездом выезжать в Смоленск.
Вокзал в сизом папиросном дыму. Пассажиры. Нет обычной сутолоки, пестроты. Только шинели, шинели и четкий гуд строевого шага. Вокзал сегодня строже, перрон сосредоточеннее, и пути, которые всегда перед отъездом играли с моими глазами в салочки, извиваясь, убегая, переплетаясь и растекаясь вдали, пути ушли сегодня под составы. Платформы полны жухлой зелени шинелей. Путь один: на фронт!
Война – она ставила свои печати на каждый дом. Белокаменный невысокий Смоленск с окнами в бумажных крестах, с воплями сирен и уханьем близких взрывов. Вражеские самолеты, полеты которых походят на цирковой номер, высоко кружат в небе, вдруг летят к земле, словно сорвавшись с трапеции, и движутся над потоками ошеломленных людей, забавляясь дикой погоней.