Перед представлением папа взял меня с собой постоять у входа. Он нервничал. Невдалеке от цирка, в чьих-то палисадниках, цвели июньские несрезанные букеты.
– Кому теперь все это нужно? Цветы, цирк. Как они нелепы сейчас и не вяжутся с настроением. Теперь только один страшный, черный граммофон-цветок для глаза. – Папа смотрит на столб с рупором громкоговорителя. Тревожное таилось в его гулких хрипах. Позже я узнала, почувствовала, о чем говорил мне папа. Да, граммофон этот мог цвести только двумя красками для глаза: черной – ненавистью и красной – победой.
Теперь только лица на плакатах улыбались счастливой улыбкой, но ведь то были плакаты десятидневной давности – уже довоенные. У артистов лица были совсем Другие, даже в манеже присутствовало строгое биение напряженного дня. И зритель шел в цирк. Люди шли сюда передохнуть, готовясь к долгой дороге.
Фронт подступал. Мы замечали его близость по взрывам, воронкам, обломкам домов. Наша Лили стала дружинницей. Она выходила с папой на новую работу. Была на шоссе тягачом, помогая эвакуировать детсад, разбирала разрушенные дома, находя живое, что оставалось под ними. И однажды в цирковом дворе потушила зажигалку. Пока несли песок, Лили спокойно набрала в хобот воды и, будто владея пожарным шлангом, потушила бомбу.
Папа и Лили для нас с мамой стали неделимы. Всюду вместе – слон и дрессировщик. И вот случилось следующее. Представление. Сложный трюк двойного баланса. Шесть тумб метровой высоты. На них ничем не закрепленная перекладина. На перекладине посредине – папа. Лили должна осторожно перейти через него. Тягучие аккорды сгущают ощущение тяжести трюка. Неожиданно врывается вой сирены. Слон замирает, подняв ногу для шага. В цирке гаснет свет, начинается сумятица в публике.
Мама прижалась к занавесу.
– Что же будет? – шепчут ее губы. – Сорвется папа. Ведь упадут оба – тогда…
Жуткое тогда… Я знаю – тогда не будет у меня папы. А если сорвется одна Лили, конец тот же. Мы с мамой не замечаем от волнения вспыхнувшего света, не слышим музыки и неровных аплодисментов.
Лили – чуткое, благодарное существо – спасла папе жизнь. Она в темноте исполнила свой трюк, неслышно и четко, что даже папа не распознал ее ног быстро промелькнувших над ним. Вспыхнул свет, а Лили была на другом конце перекладины.
Лили стала членом нашей семьи.
Наутро – приказ: срочно вывезти животных из города! Спасать государственную ценность.
Состав был подан. Но как вывозить, если единственное средство перевозки – один тарахтящий грузовик, на котором привозили корм животным.
И снова Лили, Мирза, верблюд и даже мои пони трудятся: на спинах, горбах, повозках вывозят на вокзал реквизит и клетки. Идет непонятная кавалькада с грузом в толпе людей, нагруженных не меньше. Вокзал близко – подать рукой. Опять бомбежка. Отец охрип от окриков: «Вперед, вперед!» Животные шарахаются в стороны. «Внимание, вперед!» Лили ведет колонну. Над нами три самолета. Фашисты. Вот они близко. Мне кажется, что я вижу летчика. Он улыбается. Нет, кривится от смеха и прищур у него гепарда.
«Жжиг, жжиг», – со свистом летят пули.
– Мамочка, Малышка!
Живой, веселый конек, я вела его. И вот он, хрипя, повалился наземь. А рядом лама: и странно, с недоумением тянет шейку, которую держит рука рыжего униформиста Васи. Рука, придавленная развороченным бассейном. Вася – исчез.
Я кричу, вырываюсь из цепких маминых рук.
– Скорей, скорей, Наташа! – тащит меня мама. Я упираюсь, меня притягивает Малышка, которого уже у меня нет.
Неспокойная, жуткая дорога в набитом битком товарном вагоне. Бред во сне. Бессвязность в разговорах.
– Малышка! – твержу я, не переставая видеть челку, разметавшуюся от ветра. А летчик смеялся.
– Папочка! Он убил Васю, Малышку и смеялся?! – Я содрогаюсь, ищу успокоения у папы. – Он прострелил Лили ноги и смеялся? Папа, папа, – рыдаю я. – Он человек? – спрашиваю я, не потому что меня мучает детское любопытство, нет, я хочу навсегда понять: может ли такое сделать человек?
– Он – фашист! Самый омерзительный, «веселый» хищник – гиена! – с болью и отвращением объясняет мне папа.
Глава VIII
Челябинск, Магнитка, Новосибирск, Златоуст, Уфа, Свердловск – череда городов. Цирк работает без устали. «Все для фронта» – это значит три спектакля – и будет танк, двенадцать спектаклей – и будет построен самолет. Исчезают из моего детства игры, переводные картинки, куклы. Сама жизнь заставляет видеть окружающее четко, подчас сурово и не по-детски. Я знаю, что такое эвакуация, я знакома с беженцами, и даже листок, в котором сгусток непоправимого горя, – тоже навсегда запечатляется в моем сердце: листок – похоронная.
Утром его молча несли по фойе, через конюшню, и наконец, застыв у гардеробной, никто не решался его отдать по назначению. Гардеробная № 4, Мильтонс – Запашные. Здесь тетя Лида. Мама моей подруги Нонны. Вот они: мать и трое детей – Нонна да братья, мал мала меньше. Худенькая тетя Лида, быстрый стрелок в серебряном костюме стоит неподвижно, глядя на всех вопросительно, недоверчиво, с отчаянием. Задыхаясь, спросила:
– Кто? Муж или сын?.. Родной, хозяин, отец! – Тетя Лида припала к листку, точно он был частицей человека, имя которого неслось эхом по всему цирку.
А через два часа в манеже, на опилках, стоял треножник с плакатом. В левом углу на плакате портрет, увитый черным крепом, и молчаливая горстка артистов, прощающихся с другом, который пал в бою смертью храбрых. Большеногая, в коротеньком платьице, Нонна, обнимая, притягивает к себе братьев: они ревут, в страхе озираясь на черную дыру прохода. Глаза у Нонны распахнуты, губы сжаты и по щекам ползут крупные слезы. В цирк пришло горе.
У нас в гардеробной Нонна с братьями. Вчетвером мы греемся под попоной: Нонна вспоминает своего отца. А Славик следит за ее рассказом:
– У нашего папы был золотой галстук и красные губы! – добавляет он.
Славик мал и смутно помнит широкоплечего, замечательного артиста, главу номера, своего папу. Его воспоминания похожи на плакат, откуда всегда смотрит на него улыбающийся стрелок.
А за стеной тетя Лида. Она должна быть сейчас одна. Скоро представление, ей работать.
– Мама Зина, мне пора переодеваться, – робко просит Нонна, и моя мама, понимая, ведет нас в соседнюю гардеробную.
Тетя Лида сидит у зеркала. Яркий веселый грим на лице. И только две горькие морщины у губ выделяются двумя розовыми густыми полосками – грим в них как в канавках.
– Пришли. Ну что ж, становитесь по порядку: Нонна и братья.
В руках у тети Лиды брюки. Она, на секунду скомкав, закрыла глаза, вздохнула, взяла ножницы, сантиметр.
– Из брюк отца сделаю вам два рабочих костюма. Будете работать. Не двигайся, Славик, стой спокойней.
Мы с мамой тихонько выходим из гардеробной.
– Ты поняла, Наташа, они идут двое на смену отцу.
Теперь так всюду: «На смену!» Мы приезжали на фабрики, заводы. Я выступала с папой, а потом знакомилась со зрителями. У меня находились свои зрители, чуть старше меня, они шли сюда на смену – работать!
В эти годы в доме-цирке было очень много людей, впечатлений. Цирк был вместе со всеми, и неудивительно, что вплеталось в мое детство новое ощущение жизни, новые привязанности.
Так родилась любовь к слову. Ее разбудила во мне Наталья Петровна Кончаловская. Военные годы столкнули поэтессу с нами, и поселилось в цирке необыкновенное чувство гордости за звучное, родное слово, что каждый вечер произносилось с манежа, будто с трибуны. Крупная, красивая женщина с горячими глазами вносила в будни цирка радость и оживление. С ней входило в наш дом-цирк ощущение настоящего вкуса.
Папин номер «Сон охотника». На вороном скакуне в луче прожектора выезжал папа в манеж, и на выстрелы слетались, садясь на ружье, голуби. Они не боялись охотничка и, если нужно было, сами влетали в ягдташ. Забавный трюк, но не больше. Наталья Петровна превратила его в сценку. Плетень, дремлющая свора борзых собак вспугнута медведем. Косолапый Беби укладывается подле плетня. За ним, перепрыгивая барьеры, скачут к плетню лоси, олени, и все мирно, деловито обживают плетень, ожидая охотника. Вот он появился, слетаются голуби, и вдруг птицы и звери, повинуясь ему, идут в лучи прожектора за плетень, к свету.
Вспыхивает свет, и у плетня только проснувшийся охотник с поломанным ружьем и старая борзая собака, щурящаяся от яркого света.
Снова кипела работа. Нужна концовка трюка «Сон охотника». Мудрые глаза поэтессы обводят манеж. В сердцевине – Дуров с клоуном. У барьера репетирует жонглер. Поодаль тетя Лида с детьми разучивает новый номер. Да, у них большое горе. Нужно на время выключаться, чтобы в строй вошли маленькие артисты. Наталья Петровна улавливает настроение. И вот появляется кусок представления, берущий зрителя за душу. Проснулся охотник, и сон в руку, на выстрелы к нему летят огромные птицы. Бело-розовые пеликаны уносят с манежа ружье. А клоун полон азарта, его двустволка, со стволами врозь, готова поспорить с ружьем дрессировщика. Выстрел, и из-под купола вместо птицы падает рваный солдатский сапог.
– Что, друг, удачно? – спрашивает папа.
– Какое там! Сапог! – тянет обескураженный клоун.
– А знаешь ли ты, что такое солдатский сапог? – Папа бережно принимает от клоуна сапог. Они усаживаются на тумбу: рыжий – с смешным ярким гримом и сатирик – с грустными глазами.
В темном манеже, где луч света выхватывает две фигуры, отбрасывая их тени к барьеру, звучит история времени войны:
С дивана пыль не вытирали
И под диваном не мели,
Под ним ботинки год стояли
Все в паутине и в пыли.
Не зная, что кругом творилось,
Они глядели в пыльный пол,
Вдруг дверь однажды отворилась,
И кто-то в комнату вошел.
И кто-то вымылся под краном
И на диван, разувшись, лег,
И оказалась под диваном