Как-то придя домой ночью, я вдруг вспомнил: Сарычев адресовал открытку Ивану Ивановичу. Помощник военного атташе при знакомстве с полковником Домниным тоже назвался Иваном Ивановичем. Может быть, совпадение не случайно? Не одно ли это лицо? Хорошо бы найти фотокарточку Гротта и предъявить на опознание полковнику Домнину, думал я. Если в Москве Сарычев встретится с Гроттом, сразу все станет ясно.
В ту ночь я так и не мог уснуть: в голове назойливо кружились мысли о Сарычеве. Как, почему он мог стать предателем? Появилось и опасение: а что, если тут случайное стечение обстоятельств — в жизни бывает всякое, — и мы напрасно подозреваем человека в самом тяжком преступлении — измене Родине. Тут надо было проверять и проверять.
Утром я зашел к начальнику отдела, рассказал о своей догадке. Павлову понравилась эта мысль, он обещал достать, если удастся, фотокарточку Гротта. Владимир Васильевич предложил срочно запросить Москву, не известен ли им Иван Иванович Григорьев.
Не спал в ту грозовую ночь и Сарычев. Проснулся от удара и звона: сильный порыв ветра хлопнул створкой окна, стекло разбилось вдребезги. Сарычев выглянул в окно. Северо-западная сторона неба была закрыта черной тучей, сверкали далекие молнии, урчал гром, будто пустая бочка катилась по косогору; грунт мягкий, и грохот чуть слышен. Молнии полыхали все чаще и ярче, их холодный блеск поминутно освещал степь. Медленно ползшая туча закрыла весь горизонт. Небо гремело и грохотало. Поселок, а с ним и весь мир, казалось, погрузились в бездонную пропасть.
Сарычев, словно в оцепенении, смотрел на неистовство стихии до тех пор, пока не ощутил дрожь в теле и похрустывание пыли на зубах; нашел старый солдатский бушлат и еще какое-то время стоял у окна.
Ураганный ветер скакал с воем и свистом, крутил пыль, которая при всплеске молний казалась кроваво-красной. Вдруг молния со страшным треском располосовала черную лохматую тучу, раздался угрожающий грохот. Сарычев инстинктивно отступил от окна. Начался ливень. Потоки воды порывисто хлестали по крышам; запахло землей и мокрыми травами.
Сарычев лег в постель, укрылся теплым верблюжьим одеялом, но уснуть не мог. Перед угнетающей тяжестью разбушевавшихся сил природы чувствовал себя слабым и беззащитным. Неожиданно пришла в голову шальная мысль: а что, если Земля сейчас сорвется с орбиты и полетит в бесконечные просторы Галактики. Наверное, воды океанов и морей хлынут неудержимым могучим потоком, смоют на своем пути все, что можно, и прежде всего творения человеческих рук и самих людей.
Впервые такая мысль возникла у Сарычева восемнадцать лет тому назад. Тогда он, студент индустриального рабфака, приехал в один из районов Бурят-Монгольской АССР, где жили родители.
До коллективизации у отца, по тогдашним меркам, было крепкое середняцкое хозяйство, раскулачиванию оно не подлежало. Однако Илья Никанорович Сарычев не мог смириться с тем, что нажитое его трудом и потом хозяйство придется сдать в колхоз и сравняться таким образом с деревенскими лежебоками и голодранцами, как он говорил.
В двадцать девятом году Сарычев-старший распродал скотинешку, заколотил досками пятистенную избу и подался куда глаза глядят. Остановился в Забайкалье, где жил брат его жены. Места там привольные. Илья Никанорович до коллективизации осенью и зимой уходил на заработки, плотничал и столярничал, понимал толк в дереве, поэтому новые места сразу же пришлись по душе. Стал работать в леспромхозе, заработки были хорошие, но частнособственническое сердце крестьянина болело, начисто лишало покоя. Бессонными ночами Илья Никанорович Сарычев думал о том, что, не будь колхозов, он эдак года через три-четыре вышел бы в ряд самых состоятельных мужиков в деревне, и голытьба за версту кланялась бы ему. А вот теперь сокровенную задумку приходится с болью и кровью вытравлять из сердца. А это ох как нелегко!
Отец и мать жили в длинном деревянном бараке. Комната была большая, но никаких перегородок: тут тебе и кухня, и столовая, и спальня. Степан Ильич хорошо помнил ту комнату. Они в тот раз много разговаривали с отцом, который не мог смириться со своим новым положением.
«Помни, сынок, — внушал отец, — времена изменятся, страшная кара постигнет тех, кто разорил пахаря и сеятеля, лишил мужика радостей жизни на земле».
За окном тогда так же вот гремело и сверкало. Вековые деревья валились, как подкошенные; бушевал таежный пожар.
Нынешняя буря напомнила Сарычеву о встрече и тяжелом разговоре с отцом…
Каково же было наше удивление, когда мы получили из Центра сообщение, что за Ивана Ивановича Григорьева выдает себя помощник военного атташе США Гротт, а указанный нами абонементный ящик, на который Сарычев послал телеграмму, принадлежит американскому журналисту.
Осторожный в выводах Павлов так же, как и я, больше уже не сомневался в том, что Сарычев ищет связь со своим шефом.
В назначенный час Владимир Васильевич был в кабинете командира части генерал-лейтенанта Костромина. Небольшого роста, очень подвижный, генерал поднялся навстречу, энергично пожал Павлову руку, предложил сесть.
Павлов проинформировал командира части о состоянии режима и охраны на объекте, о наиболее характерных нарушениях, которые могут привести к утечке государственной тайны. Костромин сделал необходимые заметки для себя, чтобы принять надлежащие меры.
Вернувшись к себе, Владимир Васильевич сразу же пригласил меня.
— Ну как дела? — спросил он. — Как Сарычев?
Я рассказал о том, что в последнее время командир авиаэскадрильи ведет себя нервозно, рассеян. Даже рядовые пилоты замечают необычное его поведение, строят различные догадки на этот счет, острословят: «Наверное, изменил жене, а теперь мучает совесть».
Кроме того, сообщил интересную новость.
Однажды, прибираясь в квартире у Сарычевых, Зинаида Петровна обнаружила предмет, похожий на небольшой театральный бинокль, в кожаном футляре. Пользуясь тем, что жены Сарычева не было дома — она выходила в магазин, — Зинаида Петровна открыла футляр; в нем был миниатюрный фотоаппарат. Никаких других приспособлений для проявления или печатания фотоснимков она не обнаружила. Надо полагать, что Сарычев передает экспонированную пленку.
— Такой вариант возможен, — согласился Павлов. — Скорее всего, Сарычев фотографирует с самолета. Панорамные снимки — это опасно: они полностью раскроют назначение площадки. Нельзя допустить, чтобы такие снимки попали к врагу.
— Думаю, он попытается передать их в Москве, там и схватим, — сказал я.
Павлов рассмеялся, ему понравились моя решительность и задор.
— Ладно, поздно уже, пошли домой, подумаем. Мудрые люди говорят так: думай вечером, а делай поутру.
Чем больше сгущались подозрения вокруг Сарычева, тем меньше становился наш интерес к полковнику Домнину. Встречу с иностранцем, назвавшимся коммерсантом, не скрывает, по крайней мере, своему приятелю полковнику Щербинину рассказал о ней. Ничего настораживающего в поведении и действиях Домнина не отмечалось, его политические убеждения были вне сомнений. У нас возникла мысль побеседовать с полковником об обстоятельствах его встречи с помощником военного атташе; показать ему для опознания фотокарточку Гротта.
В середине июня приехал начальник Особого отдела округа, и Павлов доложил ему наши соображения. Генерал согласился с нами и изъявил желание лично участвовать в беседе с Домниным.
Домнин резким привычным движением распахнул дверь и вошел в кабинет.
— Разрешите? — спросил громким голосом, увидев генерала, смутился.
Владимир Васильевич невольно залюбовался Домниным. Такими представлялись ему кадровые офицеры старой русской армии. Округлая каштановая бородка с рыжеватым оттенком, очки в позолоченной оправе, густые, ровно подстриженные брови.
Весь облик Домнина, его безукоризненная военная выправка приковывали внимание, были броскими, будто нарочно рисовался, желая произвести впечатление на окружающих. Генерал вышел навстречу Домнину, пожал руку и пригласил сесть.
— Как идут дела, полковник? Как ваша диссертация? — спросил генерал, заранее ознакомившийся с личным делом Домнина.
— Нормально. Осенью буду защищаться… Слушаю вас, товарищ генерал, — сказал Домнин, понимая, что пригласили его не затем, чтобы узнать о диссертации.
— Буду откровенным, — генерал сел напротив Домнина. — Нас интересует один вопрос: чего это вы вдруг стали распивать коньяки с помощником американского военного атташе?
По тону генерала Домнин понял: здесь все знают о его сочинской встрече, и скрывать нечего.
— Он же сам подсел ко мне — это раз; на лбу у него не написано, кто он, — это два. Я поверил, что он коммерсант…
— Расскажите подробно, как все случилось, а мы с майором послушаем.
— В тот вечер что-то взгрустнулось мне. Схожу, думаю, в ресторан, музыку послушаю, на веселых людей погляжу. Заказал что положено, сижу. Неожиданно появляется респектабельный гражданин в клетчатом костюме. «Не возражаете?» — «Пожалуйста», — отвечаю, Он тоже заказал коньяку. Чокнулись, стали знакомиться. Мужчина назвался Иваном Ивановичем. Я усомнился: внешность, акцент… Он, должно быть, заметил, что не верю, признался: дескать, пошутил, на самом деле иностранец. Начал объясняться в любви к русским воинам, с которыми ему будто бы посчастливилось встречаться на Эльбе. А я тоже там был.
«Вы американец?» — уточняю. «Да, я коммерсант из Штатов, — отвечает он. — Путешествую по вашей великой и прекрасной стране».
— Вы были в форме? — перебил генерал.
— Да, зашел ненадолго, время позднее — не захотелось переодеваться.
— Продолжайте, Николай Николаевич.
— Ну, начали беседовать. Я стал выговаривать ему: мол, американцы изменили дружбе, скрепленной солдатской кровью. Он говорил, что русские хотят весь мир обратить в коммунистическую веру, а на Западе, дескать, выше всего ставят личную свободу. Я пожалел, что начал такой разговор, и сказал, что ресторан — не место для подобного рода дискуссий, и попросил счет.