А Журлову было о чем подумать. Сейчас до мельчайших подробностей вспоминает он разговор в кабинете секретаря уездного комитета партии, куда он, заместитель начальника отдела милиции, был вызван для получения нового назначения. О том, что оно ему будет сделано, его предупредили заранее, приказав срочно произвести сдачу следственных дел, которыми занимался.
В кабинете секретаря находился товарищ из губернского ОГПУ. Когда Журлов назвал себя, тот бросил на него цепкий взгляд из-под насупи бровей, коротко и сильно тиснул руку. «Чурбанов», — назвался он и, не дожидаясь приглашений хозяина кабинета, заговорил о деле.
Краткий смысл сообщения его был таков: согласно решению вышестоящих инстанций губерния сроком на три месяца объявлена неблагополучной по уголовному бандитизму. В губернии, не успевшей оправиться после жестокой засухи двадцать первого года, на фоне тяжелого положения в городах с продуктами и работой, все большего недовольства крестьян продразверсткой, усиления эксплуатации бедноты кулаками и частным сектором, резко активизировался уголовный элемент. За последние три месяца, как сообщил Чурбанов, было выявлено и арестовано более трехсот человек из наиболее опасного уголовно-рецидивного элемента — грабителей и конокрадов. Народные суды повсюду были перегружены работой, а задержанных, число которых все прибывало и прибывало, даже негде было содержать. Опасных преступников вынужденно помещали в неприспособленные для этой цели помещения, откуда они, разумеется, и совершали побеги. В связи с этим дела по уголовному бандитизму были переданы на внесудебное рассмотрение специальной тройке под председательством начальника губотдела ОГПУ. За три месяца этой особой выездной комиссией было рассмотрено двести сорок таких дел. Решительные и строгие меры дали наконец свои результаты.
— По всей губернии, — продолжал свою информацию Чурбанов, — за исключением одного вашего уезда, товарищи, — представитель ОГПУ сделал в этом месте смысловую паузу, — бандитизм, как таковой, сведен на нет. И только в вашем уезде еще орудует особо опасная бандгруппа Федора Козобродова — Царя ночи, слышал о таком? — Сотрудник губчека резко развернул на заскрипевшем под ним стуле свой могучий корпус и пытливо посмотрел на Журлова. — Ага, разумеется! Ну, если слышал, тогда найди его и обезвредь. Вот такая тебе задача! Как хочешь там — руки ему назад или голову с плеч, но чтобы гидра эта не маячила на горизонте Советской власти. Понял? И еще учти, Козобродов очень опасен. Грамотный, сукин сын. Империалистическую прошел, в гражданскую сначала за нас воевал, артиллерией бронепоезда командовал, а потом переметнулся вдруг к Антонову. А когда тому Котовский кровя пустил, в наших местах объявился, на родине своей, он из Усть-Лиманска…
— Так, значит, вы считаете, вдруг? — с иронией перебил чекиста секретарь укома.
— Да, тут ты, товарищ, прав, — признал свою промашку Чурбанов. — Не совсем вдруг этот Козобродов бандюгой стал. Папаня его мельницей владеет, чужим трудом копейку жмет. Так что в этом ты абсолютно прав. Видать, сынок его Федька свои какие-то выгоды чаял получить от революции, да не сбылось. Вот как твой секретарь, выдвиженец, — Чурбанов положил свою тяжелую ладонь на плечо Николая, — представит нам Царя ночи, мы тогда его и поспрошаем, с какой это белены тот в бандиты подался.
Чекист подвинулся к Николаю и заговорил с ним, оставив назидательность, как с товарищем и другом, проникновенно и озабоченно.
— Знаешь, Коля, — сказал, он, — чем опасен этот тип, почему мы его доселе взять не смогли? Во-первых, местный — знает всех и все. Во-вторых, и это тоже надо признать, умеет он, подлец, вербовать себе помощников — антоновская школа. Постоянно при нем три-четыре самых преданных. Скрывается он с ними в лесах, по хуторам. А остальные члены банды, человек до тридцати, по нашим сведениям, живут себе в селах с семьями как вполне приличные люди. Свистнет им Федька, собьются они в стаю, ограбят теплушку на перегоне, контору ли, а недавно, ты изучи это по документам, попа обидели, ворвались к нему в дом средь бела дня и добро его мешками на телегу грузили: хапанут добычу и — в разные стороны, забьются, как тараканы в щели, попробуй их возьми! Потому вот какое решение: создать в поселке Усть-Лиманске, откуда этот Козобродов и его главные помощники родом, уголовно-розыскной стол, считай, отдел милиции. Начальником будешь ты. Ясно?
— Ясно.
— А тебе, секретарь, — чекист обратился к хозяину кабинета, — губкомом партии было дано указание. — Чурбанов вынул из кармана бумагу, расправил на столе и стал читать, найдя нужное место: «…решительно подтянуть уездную милицию и УРО, пополнить их опытными работниками, способными вести не показную, а настоящую борьбу с преступностью». А твой Журлов, — спросил он, — способен?
И он перевел, снова ставший тяжелым и испытующим, взгляд на Николая. Тот сидел перед ним спокойный, в плотно облегающей тугие плечи косоворотке, широколицый, с волнистым, откинутым назад льняного цвета чубом. Немигаючи, смело выдерживал упорный взгляд.
— Да, эта мы его рекомендовали, — с некоторой обидой за своего выдвиженца заговорил партийный секретарь. — Оно известно, из чужой деревни невесты всегда краше. Думали, наверное, коммунисты, когда рекомендовали Журлова на такой ответственный участок. Нам этот. Царь ночи знаешь где? Во-от!.. Неделю назад мельницу ограбил. Сто рабочих три месяца зарплаты не получали. Денег в уезде не было. Понимаешь? А он, гад, за час до выдачи нагрянул со своими архаровцами, под маузером сгреб десять тысяч в мешок да еще потребовал ведомость у кассира и чин по чину расписался для куража: «Деньги — 10 тысяч 40 рублей получил сполна. Царь ночи», — и ниже еще одну подпись поставил «Ф. Козобродов». Ну, не гад ли он после этого! Не контра ли? А у нас еще спорят: политическая у него банда или чисто уголовная!
— Ты меня об этом теперь не спрашивай, — неожиданно добродушно улыбнулся губернский начальник. — Ты, секретарь, ему теперь загадки загадывай… Хотя бы вот такую: отчего, мол, этот Федька нагрянул на мельницу именно в день получки, да всего за час до ее выдачи? Поинтересуйся у своего Журлова эдак через недельку. А он парень, кажись, и вправду ничего. С виду башкастый, да и силенкой бог не обидел. Ты только смотри, холостячок, там бабоньки на Хопре огонь, враз голову закружат! И зачем мы тебя послали туда — забудешь.
— Человек он стойкий, — по-прежнему остался на своей деловой позиции секретарь.
— Стойкий — это хорошо, значит, неподдающийся, — чекист посмотрел на Журлова будто и оценивая, но уже и с одобрением. — Ты прежде всего, как приедешь, поинтересуйся, слышь, Николай, — посоветовал он, — чем там твой предшественник занимался. Мы его ведь под суд отдаем, понял? В том, что этот Федька, Лага по первой своей уличной кличке, вдруг самочинно себя «царем» объявил, заслуга твоего предшественника Пинюгина. И не малая. Поинтересуйся, как он этого Федьку дома с полатей брал, что, мол, там за бомбу Федька в него шуранул, на кого в артельном саду Пинюгин засаду устраивал, поузнавай! Ну и, слышь ты, Николай, — совершенно неожиданно добавляет Чурбанов, — девицу красную тоже самое не очень-то строй. В народ окунись. Всего, что положено человеку, не чурайся. Помощников у тебя по штату раз-два и обчелся. Прежде всего актив создавай и с людьми, с людьми, понял? Это не значит, что это самое…
— Я понял, — ответил сдержанно Николай.
— Вот и хорошо. Проинструктировал я тебя, значит. Отправляйся завтра же на место. Ни часа не медли.
Герка Галанский возвращался домой от дружка своего Сереги Самотеева, студента технического вуза, приехавшего погостить на недельку из губернского города к матери. Говорит, деньжат у родичей подзанять. Да, ему-то есть у кого, родной дядя — хозяин собственной в Усть-Лиманске пекарни. На него, на живоглота, и Герка спину гнет. Хотя Герке грех сетовать на Ивана Ивановича — для кого хозяин живоглот, а для него, пожалуй, благодетель. А «живоглотом» это он его уж так, под общую мерку. Нэпман — одним словом. Учится в институте Серега второй год. Поначалу завидовал Герка ему, своему однокашнику, черной завистью. А теперь — шалишь, брат! Теперь пусть ему, Герке, другие завидуют. Что он там, Серега-то? Оно конечно, специалистом станет, они сейчас дорогие, на вес золота, специалисты-то. Да ничего он, Галанский, своего тоже не упустит. Кончится же когда-нибудь эта канитель, придет иное времечко!
Одними только намеками поведал Герка Сереге о своем нынешнем житье-бытье и по тому, как у дружка аж голос надтреснулся, понял, что не он Сереге, а тот ему завидовать-то должен. Романтика! Не книжная, не выдуманная, а настоящая, мужская… Эх! Жизнь… Плачет по нас свинцовая пуля да железная решетка… Да что уж там, судьба! Эх…
Английский френч,
колесики со скрипом
Я на тюремный
на халатик променял…
Возвращаясь по освещенному луной переулку, Герка от полноты чувств запел в голос эту блатную, недавно слышанную в его новой компании песню. Но в этот момент из плотной тени от избы отделилась и встала на его пути фигура.
— А?! Кто?!
Геркина рука сама собой хватнулась за рифленую холодь нагана.
— Убери пушку-то, ну-у! — осипшим голосом с угрозой проговорил человек. — Сдурел, что ли, Гимназист, своих не признаешь.
— Платон? Ты, что ли? А я думал… Кто ж так из темноты выскакивает!
— Да-а, — протянула фигура, — а ты, я вижу, малый шустрый. Ну что ж, пушечка твоя тебе завтра очень может сгодиться. Я от Федора. В пять утра у Свешникова сада, там у мостков будем ждать. Шорник лошадь тебе приведет. Верхом можешь? Поедем на дело. Ты понял?
— Ага. Буду. Понял я.
Ответил так, а сердце будто вынули. Когда, отомкнув своим ключом замок, прошел на веранду, где ему стелила, чтобы не будил по ночам, мать, почувствовал: холодный пот наклеил на голые лопатки рубаху.
В третий раз приглашает его на дело Царь ночи. Господи, обойдется ли?