— Здорово, тезка! — зычно и весело обратился он к Вельдяеву. Лет под сорок. Подковой книзу черные усы, на бритой голове кубанка. Все на верховом новое. Кобылка под ним плясучая. Глаза у мужика дерзкие, веселые.
— Здорово, — как-то вяло и недоверчиво протянул в ответ милиционер. И оглянулся. Журлов, который заметил беспокойство напарника, ощупал глазами костюм незнакомца. А тот склабится приветливо и понимающе.
— Кого везешь, Федор? Не начальство ли себе поменял? — обращается вновь к Вельдяеву, а смотрит только на Журлова. Одобрительно смотрит. — Что, угадал? А? — И улыбка еще шире.
— Уга-дал, — так же вяло и недоверчиво протянул Вельдяев.
— Что ж, давно пора. Он, товарищ… не знаю, как вас… Будем знакомы, моя фамилия Царев. — Наездник перевесился с лошади и протянул Журлову жесткую, короткопалую ладонь.
— Журлов, — представился Николай.
— Он, товарищ Журлов, предшественник ваш, Пинюгин то исть, мышей, откровенно говоря, не ловил, а народ, понимаешь, страдай. А вообще-то, мужик, говоря между нами, был неплохой. Смекалка у него, где надо, была. — Царев объехал их телегу с другой стороны. — Я вам вот что скажу, товарищ Журлов, — наклонился к нему с седла и заговорил доверительно, — вы на нас опирайтесь, на беспартийный актив, так сказать, и дело у вас пойдет. Пойдет дело, не сомневайтесь. Ну, ладно. До скорого свиданьица! Привет супруге, тезка! Но-о!!
Еще стоял в ушах отрывистый голос и смех незнакомца, а звук копыт его коня уже затихал. Федор крепко огрел лошадку.
— Кто был такой? — спросил Журлов с некоторой даже симпатией, глядя в простывший след лихого наездника. Заговорил Федор, когда отъехали метров на двести.
— Козобродов, — отвечал. — Царь ночи, кто же еще-то?
— Царев?!
— Да это ж он так, пошутковал. Царь, мол, я, Царев-то…
— Да ты что-о! Ты что это! — Журлов даже растерялся. — Под суд захотел?! Меня с бандитом знакомить! Ты почему это оружие не применил? Почему не дал мне знать?!
— Да-а, под суд… — Вельдяев покрутил головой с усмешкой, — под божий суд, что ли? Троих наверху-то, по-над дорогой, в ельнике, и не заметил? На мушке мы у них сидели, как зайчики. Он, Федька Козобродов, дурачок вам, да? Прямо в руки: берите, вот он я! Да они нас, поди, еще раньше заприметили, когда мы луговиной ехали, и ложбинку специально для встречи выбрали. Местечко-то лучше не надо. Он сейчас с дружками посовещается и в обратную за нами, у речки как раз и накроют. Погонять бы надо. За речкой-то место будет чистое, а до нее ведь еще с версту. Я, чай, поди, Николай Алексеевич, и за вашу жизнь ответственный. А вы — «под суд»!
— Стой, Федор! — твердо приказал Журлов. — Давай вертаться, покажи давай, где это ты заприметил троих.
Вельдяев как-то со значением, внимательно посмотрел на Журлова и остановил телегу.
— Что ж, Николай Алексеевич, — ответил, будто смиряясь, — поехали.
На влажном перегное метрах в сорока над дорогой в густой еловой поросли Журлов обнаружил следы лошадей, привязанных к дереву. Ниже — следы хоронившихся за деревьями людей.
Можно было понять, что их было трое. «Чего же они хотели?»
— Та-ак, — констатировал Журлов, — дерзкий у нас с тобой, по всему видать, противник, нахальный. Но уж и то неплохо, что в глаза я его увидал. Это даже очень хорошо! Слышь, Федя, а меня валенком он не напугает.
— Меня, между тем, тоже, — почему-то с обидой в голосе ответил Вельдяев. — Только у него, товарищ начальник, и кроме валенка кое-что есть. У него наган-то в сапоге был, видать, тоже не заметили?
— Не заметил, Федя, — признался Николай. — Только ведь мы с тобой тоже не лыком шиты, а?
— Лыком? — Федор все еще с сердитой недоверчивостью обмеривал глазами незнакомого доселе человека. — Да вроде бы и не лыком, — согласился наконец. — Но-о! — придал резвости своей лошадке.
— Так, так, — заговорил князь Николай Павлович, когда Федор рассказал ему о той встрече. — Вернулся, значит, начальничек? А ведь вы могли их обоих и шлепнуть.
— Как пташек. У Хорьков здорово руки чесались на это, да я им запретил. Успеем, когда надо. Поглядеть на него еще… Пристукнешь одного — отряд пришлют. Из леса тогда не вылезешь.
— Вот это ты умно. С прежним-то ведь можно было ладить. Волк и тот овец не режет возле логова, зверь, а соображает. А мы, Феденька, такие же волки. А этот, как его?..
— Журлов.
— Видать по всему, не овца, а? Говоришь, из себя видный?
— Здоро-ов, таких бабы любят.
— Ну что ж, шерше ля фам.
— Чего это?
— По-французски я. В переводе примерно: «Ищи ему бабу». — Князь в душе посмеялся над собеседником и продолжал назидательно: — Нет такого мужчины, Федор, который бы не споткнулся на женщине.
— Французы, они не дураки, — согласился с этим Козобродов, — подумаем после об этом. А слышьте-ка, Николай Павлович, а как вы сами-то понимаете нашу дальнейшую жизнь? И для чего нам этот вариант?
— Максимальный вариант, Федя? — князь выдержал паузу. — А это значит еще лишь раз сделать игру, настоящую, по-крупному, и поставить точку. Завязать, скажу проще. Но на кону должно быть прилично. И не одни бумажки, но и золотишко, и бриллиантики. Вот какой куш нам надо сорвать! А потом двинем мы с тобой, друг мой Федор, и не угадаешь куда… Ха-ароший есть город, круглый год лето. Совсем другая жизнь. Там тоже совдепия, но порядки еще не те.
— Это где же такой город-то есть? — спросил с большим сомнением Козобродов.
— В Средней Азии, Федор, — ответил князь. — Ташкент называется. Был я там, знаю.
— А что, Николай Павлович, здесь-то навеки, что ли, власть-то Советская? — Царь ночи аж рот приоткрыл в ожидании ответа на вопрос, который уже не один год саднил ему сердце и голову.
— Во всяком случае, — ответил ему на это князь, — скажу тебе, Федор, что думаю: не от нас теперь это будет зависеть. Только Европа и Америка, при условии, что объединят свои силы, смогут свалить ее. Да они-то как раз, видать, еще и не уразумели, какая им это зараза — большевизм российский. О мошне своей только и заботы! — Князь не на шутку расстроился. — Есть такая книжка, Федор, — раздумчиво продолжал он, — «Капитал». Ее один очень мудрый человек написал, так он их в ней, этих капиталистов, донага раздел, всю суть их гнилую показал. У них корабль идет ко дну, а они за копейку душат друг друга. Вот и гадай, Федор, когда на них просветление сойдет и уразумеют они наконец, что им спасать себя надо, а не о прибылях думать.
— В таком разе, Николай Павлович, пока суд да дело, нам самим о себе надо бы позаботиться. Я так вас понял?
— Абсолютно верно, — похвалил Козобродова князь. Хватит нам подставлять себя. Рискнем последний, может, раз, а потом и побережем свои умные головы, они нам еще пригодятся. Рано или поздно, а спохватятся же там! Ну пять, десять лет — максимум, а там, я так мыслю, грянет очень большая война. Кровушки прольется море! Но исход ее будет в нашу пользу… Хотелось бы дожить. А на сегодняшний день расстановка сил в мире…
— Погодите-ка, Николай Павлович, — позволил себе приземлить князя из высоких сфер политики Козобродов, — а о каком это варианте вы мне толковали? Банк, что ли, взять в С—ве? Так ведь для этого квалификация особая нужна. Банк не поезд, его на «гоп-стоп» не возьмешь.
Нет, какое это все-таки наказание для русского интеллигента — вынужденное общение с такими вот конкретно мыслящими людишками. В последнее время князь испытывал истинный голод по умному, образованному собеседнику, чтобы выговориться наконец, подискутировать, убедить себя, убедить других, сломить, если нужно, силой логики ума чью-то чужую убежденность. Но только бы не этих вот убогих лесных татей уму-разуму учить. На «гоп-стоп»! Да ведомо ли ему, дураку, такое понятие, как «экспроприация»? Нашел, вишь, себе напарника: его, князя, в шайку свою зачислил! Все эти мысли как-то разом прокружились в голове, вызывая обиду и острое желание опрокинуть в себя хорошую дозу спиртного. И последнее князь исполнил. Эх! Утоли мои печали! Горькая, обжигающая влага разом смыла с души все, что дела некасаемо, и помогла Разумовскому без дальнейших отвлечений перейти на конкретные размышления.
— Так вот, Федор, есть у меня план. — Николай Павлович заговорил тоном, каким и положено говорить руководителю, когда он ставит серьезную задачу. — Разработано мною все, до деталей, тебе только исполнять. Но нужны надежные люди, и число их надо свести до минимума, чтобы большую часть того, что возьмем, оставить себе.
— Да ежели мы с вами, князь, в Ташкент подадимся, — Козобродов посмотрел на Разумовского хитрым глазом, — тогда зачем нам и делиться с кем-то, все себе оставить надо. Только и об этом хорошенько подумайте, Николай Павлович.
Тонкие губы князя тронула улыбка:
— Подумал, Феденька, и об этом уже подумал.
— Так сколько же людишек надо? — озабоченно и деловито спросил Царь ночи.
— Человек пятнадцать, не меньше.
— Ежели дело серьезное… — Козобродов запнулся.
— Такого, Федор, — в голосе Разумовского прозвучала торжественность, — на Руси еще со времен Степана Разина не помнят.
— Ну тогда, — Козобродов аж растерялся на подобное заявление князя, а потом усмехнулся с недоверием и ответил, определенно: — Нету у меня их сегодня столько-то. Четыре-пять, на которых, как на себя… а остальные для счета, ежели…
— Для счета?! — осерчал на усмешку Федора Разумовский. — Да ты лучше послушай, какое дело-то.
Когда князь изложил Козобродову свой план, тот очень крепко озадачился заманчивой, да уж невероятно сложной задачей.
— Что, Федор, не хорош мой план? Чего молчишь? — проявил нетерпение Разумовский.
— Да-а, — протянул как видно не собравшийся еще с духом Царь ночи, — план-то уж больно хорош…
— Так в чем же дело?! — возвысил голос князь. — Разве это не по силам нам? Или пороха не хватит, или смелости? А может, только попов деревенских нам грабить да теплушки на «гоп-стоп» брать? А на настоящее мужское дело уже и неспособны?!