— Да погодите вы, Николай Павлович, — досадливо поморщился Козобродов, — что меня касается, любой ваш приказ исполню. Но где же столько людей взять, да на такое дело?
— А ты ищи мне их, ищи! — приказал Разумовский. А он умел приказывать, повелевать людьми.
— Буду стараться, ваше сиятельство, — отвечал, обретая уверенность, бывшему своему командиру бывший денщик, и в его взгляде проявилось былое восхищение: «Это ж надо замахнуться на эдакое! В чем душа, а порода-то княжеская!.. Эх, — подумалось, — а что, если выгорит!»
Чурбанов приехал в волостной центр уже затемно и без предупреждения. Мог бы и не застать Журлова дома: мало ли дел у начальника УРСа по волости. Но застал.
Постучал в окошко:
— Хозяйка, — постарался смягчить свой бас, — постоялец дома?
— У хате, сынку, у хате, — хозяйка у Николая была украинка.
Чурбанов, крупный мужик, на полголовы выше Николая, вошел в хату, шапкой волос задев за притолоку, и загромоздил собою всю тесную горницу. Заколебалось в подвешенной над столом семилинейке желтенькое жало огня, задвигалась по стенам и потолку расчетверенная тень. Хозяйка, женщина уже в годах преклонных, предложила гостю сидать на кушетку здесь же, в зальце, пока за перегородкой возился, натягивая амуницию, только вставший с постели постоялец. Сегодня у Журлова была запланирована ночная вылазка, потому, придя пораньше из отдела, он лег соснуть часика на два.
— Ну здравствуй, здравствуй, большой начальник! — загудел басом гость и протянул Николаю для пожатия руку.
— Здравия желаю, товарищ Чурбанов, — заулыбался, искренне радуясь неожиданному гостю, Журлов.
— Вы туточки трошки погутарьте, сынки, а я Зорьку свою доить пийшла, — засобиралась хозяйка. — Посля того мне до Нюшки зайтись, занемогла совсем соседка-то, расхворалась.
— Хорошо, хозяюшка, спасибо, — поблагодарил понятливую женщину Чурбанов. — Только недолго там, все секреты мы друг дружке быстро выложим.
— Гутарьте, гутарьте, сыночки, — уже из сеней, двигая щеколдой и гремя подойником, бормотала хозяйка, — а я вам и молочка парного подам…
— Ну что же, начальник, докладывай, — прихлопнув ладонью по столу, отчего опять взметнулся и едва не погас огонь в коптюшке, приказал не признающий никаких вступлений к серьезному разговору губчекист.
И Николай, отбросив готовое было сорваться «Ну что там нового в губернии?», заговорил об обстановке во вверенной его попечению волости, пересказывая по памяти последнюю, посланную им по инстанции бандсводку: там случилось то-то и то-то, задержаны те-то и тогда-то. Когда Журлов кончил, Чурбанов попросил показать ему копии докладных за время работы здесь за два с половиной месяца. Изучив, долго мял горстью тяжелый подбородок.
— Послушай, сынку, — позволил себе усмешку, — послушай… — И снова замолчал, перекладывая одну за другой бумаги. — Это что же выходит, Царь-то будто испугался тебя, а? Ни одной серьезной заявы, как ты здесь появился. Убийство на хуторе Туркиных в день твоего сюда приезда, и все. Как затаился, а?
— Конокрадство вот…
— Но это же не Царь, не его это занятие. И убийство исполкомовца тоже не его рук дело: ты ведь сам это дело распутал. То недели не проходило, а то…
— За ум, видать, взялся.
— За ум? И ты об этом спокойно говоришь! Когда такой волчара берется за ум, жди большой беды. Хорошо, ежели только за свой-то ум, а ежели у него еще и толковый помощник! Да-а, — Чурбанов долго и мрачно следил за огоньком лампы, — есть у меня сведения (откуда, я пока помолчу), — затевает Козобродов что-то новое, крупное, не по твоим волостным масштабам. И в этом деле есть у него руководитель, кто — это тоже пока помолчу… Понял? А тебя я хочу спросить: а что делать нам, пока они там кумекают? Дожидаться, пока он размахнется да ахнет? Не-ет, брат, это может аукнуться знаешь где?! Дорого может обойтись нам наше выжидательство. Дорого!
— А я и не жду, — с некоторой даже обидой в голосе возразил Журлов, — я работаю. Есть люди… Вот и сегодня ночью засаду сделаем. Третью ночь сидим.
— Давай, давай… Только на Козобродова ежели, то сегодня его не будет, — спокойно глянул Чурбанов. — Сведения точные. В отъезде Царь ночи. Послал его куда-то шеф… Разумовский… Тьфу! Дьявол! Проговорился, — раздосадованно махнул на себя рукой и тут же хитро уставился на Николая: как, мол, ему его «оговорка».
— Это который Разумовский? — раздумчиво проговорил Николай. — Из тех, что княжили здесь когда-то?
— А-а, знаешь уже кое-что… Ну-ну, и что же тебе известно о князьке? — живо отозвался Чурбанов.
— Да есть у меня сведения, что был он у Антонова. Затем куда-то исчез. А нынешним летом видели его в С—ве на вокзале, садился в поезд, который идет через Никольское… Так что, может быть, где-то рядом, в родных местах обретается. — Немного помолчав, Николай добавил: — Туркин ведь у него лесником был. Не князь ли ему тех постояльцев послал, за которых человеку и смерть выпала?
— Да ты, я смотрю, и впрямь башковитый, — одобрительно прогудел гость-начальник. — Значит, тут копаешь? Правильно, копай глубже. Глубже копай! Именно из-за князя этого я к тебе сюда и приехал. Все мне выложишь, что тебе о нем стало известно. И не устно, а справку пиши. Это уж завтра. А сейчас расскажи, как тебе удалось взять Горбуновых-братанов.
…Случай этот из практики местного уголовного розыска — один из тех, которые становятся достоянием окрестных жителей, обсуждаются ими на все лады и создают большой авторитет отличившемуся сотруднику. Перед ноябрьским праздником, когда уже ударили морозцы и выпал снег, поздним вечером запряженная в легкие санки саврасая, закуржавленная инеем лошадка прибежала в поселок. Ею никто не правил, но она сама остановилась у ворот дома, где жил ее хозяин, заместитель председателя поселкового Совета Игнатов. Сам же хозяин, уже застывший, лежал, уткнув проломленную голову в задний угол саней.
С трудом удалось Журлову, прибывшему сюда через час, добиться от плачущей женщины ответа на вопросы: откуда должен был возвращаться ее муж, какой дорогой, что пропало из его вещей и поклажи. Оказалось, что еще с обеда поехал Игнатов в село, верст за двадцать, где проживала теща, привезти забитого ею телка: полтушки продать, половину оставить себе. Телок пропал, шуба, шапка, пиджак с убитого — тоже, а еще не оказалось в санях топора и двустволки, которую Игнатов прихватил из дому для безопасности.
Потеряв на опросе более часа, Журлов уже за полночь вдвоем с Вельдяевым на лошади отправились по пути следования погибшего. Решению задачи хорошо помогала светившая вовсю луна. Довольно крепенький морозец чувствительно прохватывал сквозь галифе еще непообвыкшее к зиме тело. Лошадка бежала ровно, похрапывая. Где-то через час пути внимательно следившие по сторонам дороги Журлов и Вельдяев заметили следы на снегу, ведущие от дороги через поле к оврагу. А за оврагом чернел лес.
— А за лесом село Марьевка, — сказал Вельдяев, когда остановились и стали изучать следы, — а ежели чуть вправо, то деревня Сосновка.
Снег был неглубокий, местами до земли сметен ветром, но в ложбинках его было достаточно, чтобы ясно определить следы двух пар сапог и салазок, с которых свисало что-то тяжелое и громоздкое. В одном месте, где была ребристая наледь, обнаружили кусочки содранного с туши мяса, то есть нашли то, что искали. А в овраге, куда спустились двое с салазками, подобрали потерянную меховую рукавицу. (Наутро ее распознает жена Игнатова.) Двое продолжали свой путь через реденький лесок, затем через вспаханное и совершенно не заснеженное поле. Но на краю поля — вот удача! — они, те дурни безграмотные, оставили салазки. Бросили их за ненадобностью. Здесь они решили поделить телка, разрубили его на две части и потащили на горбине каждый свою долю. Но куда? Дальше следы преступников были потеряны, и нельзя было уже определить, куда пошли мужики: в село — большое и богатое — Марьевку или в деревушку — десяток дворов — Сосновку. Оба населенных пункта находились за речкой на расстоянии километра один от другого.
В руках угрозыска остались только салазки. Самые обыкновенные, самодельные, сколоченные из досок, — такие имеются почти в каждом дворе. К передней планке салазок была привязана сплетенная из лыка бечева. Никаких других пометок не было. Салазки старенькие, не жалко и бросить.
И все-таки преступников Журлов обнаружил по этим самым бросовым салазкам. И вот что он придумал на другой же день.
Багряным диском солнце едва успело закатиться за гряду соснового леса, как зимние голубые сумерки уже опустились на Марьевку. В окнах там и здесь начали зажигаться огни. Все взрослое население разошлось по домам, занимаясь кто скотиной, кто готовкой ужина. Где-то гнали запрещенный законом самогон, где-то топили баньку. Откуда-то доносился звук гармошки. По всему селу перекатывался незлобный собачий гав. И только ребятишки вовсе и не думали еще убираться с вольной воли в душные тесные избы. Веселой ватагой собрались они на крутом и высоком, раскатанном до блеска речном берегу. Далеко и шибко катились с обрыва на звонкую гладь льда до самой проруби. Кто катился на ледянках, кто просто, подвернув под себя ногу, обутую в валенок, лишь некоторые из пацанов неслись лихо и дальше всех на салазках. Всю эту картину с интересом наблюдал остановившийся у самого раската неказистый мужичонка. В телогрейке, стеганых штанах, заправленных в латаные сапоги, в старенькой шапке-ушанке, уши у которой, как у дворняги, — одно книзу, другое — кверху. Шел он откуда-то вдоль по речке, везя за собой салазки, по делу, видно, да уж больно весело показалось ему наблюдать за шумливой ребятней.
— Дядь! А дядь! — раздался за его спиной звонкий мальчишеский голосок. — Ты чего это наши салазки себе забрал?
Мужичок оглянулся. Задиристо и смело наступал на него пацан лет десяти-одиннадцати.
— Ты чего это салазки с нашего двора утягал?! Я вот щас за батянькой побежу, он те да-аст!
Незнакомца окружила сразу же вся ватага.