бит ее, бедную, побледнела, как полотно, говорит, земля в глазах плывет. Как быть? У Федора голова колется от заботы, а этим чертям полосатым, нарезались самогонки, и горя мало! Но когда Платон, выведенный из терпения, не на шутку схватился за оружие, Царь вышиб у него из руки наган — такие-то бесшабашные оторвяги, как Яшка и Левка, всегда были ему по душе. Беспокоит его Герка Гимназист. Что-то уж больно кислая у него рожа, задумчивый шибко стал.
— Эй вы, паяцы базарные! — крикнул он плясунам. — Налейте-ка Гимназисту, а то уж больно он… — не договорил мысли, обратился весело к парню: — Чего, Герман, приуныл, ай смерти боишься?
Окрик атамана заставил Герку подобраться, приободриться, напустить на лицо улыбку. Но кого обмануть захотел?
А вообще-то, какого дьявола надо было брать с собою этого мозгляка?! Но так уж вышло. Позвал его Щегол, не спросясь ни Хорька, ни Козобродова. Царь же согласился взять с собой Гимназиста в угоду вроде бы князю Разумовскому. Когда он как-то без умысла в разговоре упомянул о новом сотоварище, завербованном Левкой Щеглом, князь очень одобрил, даже обрадовался. «Именно таких, — воскликнул он, — грамотных, интеллигентных, молодых, и надо тянуть к себе! Ты пойми меня, Федор, если по большому счету, то не бандитов из них я хотел бы делать. А врагов! Врагов этой власти Советской! — Князь будто бы захлебнулся от ярости, голубые его глаза засверкали льдинками. Поуспокоившись, усмехнулся: — Не знаю, как в дальнейшем сложится его судьба, только ты, Федя, навсегда развел их пути-дорожки, сорок грехов тебе за это отпускается!» В тот вечер князь был добр и ласков, любил его Козобродов таким. А еще ему очень нравилось, как умел этот князь подводить политику под их паскудную бандитскую жизнь. Когда же Федор поведал князю, как он, исполняя княжеский завет, закрепил Гимназиста, повязав его кровью, Николай Павлович даже поцеловал Козобродова в губы, как делал в очень редких случаях, благодаря за особо выдающиеся дела. Вот потому-то он и согласился молчаливо с тем, что Щегол привлек к этому «максимальному варианту» чистоплюя Галанского.
…Но только ли для того, чтобы потрафить Николаю Павловичу, потянул Федор за собою Герку? Нет, если по совести, было и еще одно, что как-то вязало Козобродова с Галанским… Вот она, хитромудрая жизнь! Не сегодня бы об этом вспоминать, но так уж вышло-получилось, что мать Герки побывала в постели с Царем ночи… Пустилась бабочка во все тяжкие, красивая в свои сорок, а главное, состоящая при исполкоме по части выправления разных справок и документов. И в этом деле тоже князь — умная его голова! — направил Федора. Целую пригоршню колец и серег сыпанул к ногам Галанской Козобродов за их порочную любовь и не жалеет, что много! Не будь у него старой присухи Зинаиды, как в омут, ринулся бы за этой кралей интеллигентской, и пахнет от которой не как от других, привычных баб. Навсегда, что ли, впитались в кожу духи и помады?
— Плесните ему первача, да и мне тоже! — приказал Козобродов. — Ну-ка, Герман, держи хвост веселее! На милое ж дело идем! Не кровя пущать, а деньгу грести, которая тебе и не снилась. А? Братаны-разбойнички, пьяницы вы все и обормоты, за это и выпьем!
— А что ты, Зинаида, совсем скисла? — обратился он потом к Меньшовой. — Подумаешь, пулька царапнула!.. Хошь, братва, всем вам покажу, — оглянулся, — как мне в германскую осколком пузо разворотило. Дохтора-подлюги и шить отказывались, под пистолетом их князь-полковник штопать меня заставил… А тут, Зинуля, коханая ж ты моя, ведь пустяки! Чо приуныла-то?
Вымученной улыбкой ответила на бодрые слова Царя ночи Зинаида, трясло ее всю ознобом, и Федор понял, нельзя дальше тянуть ее с собою. Вот тогда-то и отступился он от намеченного князем маршрута, решил пересечь Волгу на лодке, чтобы оставить подругу в заволжском селе, что почти напротив Лаптя, у верного своего человека. Вместе с ним они были у Вакулина, но, когда разметали их банду по степи и почти всех изничтожили, тот, уйдя от возмездия, сумел зацепиться своим хозяйством за иную жизнь. «У него и оставлю пока Зинку, — решил Козобродов, — ежели полечить, так за неделю оклемается. А запускать рану нельзя, сгибнет ласточка», — подумал с непривычной нежностью к этой продажной когда-то и верной сегодня ему женщине.
И рухнула с разбегу колесница,
Хоть цель вдали,
И распростерт заносчивый розница,
Лежит в пыли… —
князь Разумовский с неожиданным чувством продекламировал пришедшие на ум строки, сидя на уставшем после недельного перехода коне, то глядя невооруженным глазом с высокого волжского обрыва на утреннюю реку в одном из ее широких разливов, то поднося к глазам бинокль, наблюдая за показавшимся из верховья пароходом.
— Чьи это стихи, одессит? — спросил неожиданно князь у стоящего рядом с ним Чурбанова — Базилевского. Остальная их группа хоронилась внизу в ложбине.
— Я думаю, Пушкина, — неуверенно отвечал не ожидавший такого вопроса Чурбанов.
— Не-ет, милый друг, — возразил ему князь, вкладывая особый смысл в свое возражение. — Эти строки написал Блок, есть такой гений у русского народа. А Александр Сергеевич, вон он идет, смотри! — и князь сунул Чурбанову бинокль, указав на пароход.
— «Александр Пушкин», — Чурбанов прочитал в бинокль название.
— Да, да… Тебе это ни о чем не говорит? — спросил князь и сам же ответил: — Вряд ли… А этот пароход, милый друг, должен был быть нашим… вернее, моим максимальным вариантом. И вот он плывет себе белым лебедем, а мы стоим здесь с тобою два…
— А почему именно этот? Мало ли их? — живо отозвался Чурбанов. Он почуял неладное.
— А почему нет Козобродова с людьми? Спроси ты лучше меня об этом, — с еле сдерживаемым раздражением вопросом на вопрос ответил князь.
— Да, почему? Это твои люди, тебе и знать!
— А дьявол их знает!.. Вы спали, а я всю ночь глаз не сомкнул. Ровно в полночь Козобродов должен был быть на указанном месте, там, где мы остановились. Но что могло с ним случиться?.. А где-то через полчаса, — князь глянул на раскрытую им серебряную луковицу карманных часов, — видишь, этот «Пушкин» идет по расписанию, мы бы должны были грузиться на него с пристани села Золотое. Ну а часа бы через четыре заставили бы капитана причалить пароход к тому вон левому берегу, знаю место… А почему именно «Пушкин», спрашиваешь? Да потому, что груз на нем сегодня богатый. Понял? Вот когда ты со своими ребятами промбанк брал, проводил разведку, пусты или полны его сейфы? Вот потому и «Пушкин». Дьявол их побери!
— Что же теперь делать, князь?
Неизвестно, что почуялось князю в голосе и вопросе Чурбанова, но глянул он на него нескрываемо пристально, словно взором своим пытался проникнуть в самое нутро сидевшего напротив человека, будто тщился по напряжению мозговых извилин прочесть его мысли и чувства.
И будто бы что-то близкое к истине все-таки удалось прочесть князю. Голос его осекся, когда он поспешил с ответом:
— А что, как не ждать! Отойдем назад к лесу и будем ждать.
Да и что иное мог предложить князь в такой ситуации?
Тягостно для всех тянулись эти сутки.
На следующее утро Чурбанов по очевидному теперь для всех праву сильного взял на себя инициативу действий. Он известил князя о своем решении послать человека в центр кантона с целью разведать что-либо о судьбе без вести пропавших козобродовцев. «Вот только не знаю, под каким видом послать», — спросил все-таки княжеского совета. Князь, исчерпавший за эти сутки, казалось, все свои волевые запасы — да и сколько же можно человеку идти по тропе неудач! — долго молчал, устремив померкнувший взгляд в белесую пустоту августовского неба.
— Будет ему вид, — наконец разжал он побелевшие спекшиеся губы. — Назови фамилию. Пойдет как заготовитель.
И вытащил из нагрудного кармана несколько чистых, но уже с печатями Усть-Лиманского исполкома бланков.
Посланный Чурбановым человек отправился по прибытии в село Золотое не на базарную площадь, а прямиком в кантонный комитет партии, где, предъявив удостоверение сотрудника ОГПУ, получил исчерпывающие сведения о том событии, что произошло минувшей ночью.
Маленькая, под цвет жухлой травы козявка, с непостижимой быстротой и ловкостью работая всеми своими лапками, разбирала завал из прели — корешочков от прошлогодней листвы и перегнивших стебельков, и на глазах у жадно следившего за ней Герки углублялась, уходила, исчезала в заломе, спасаясь, как ему это думалось, от какого-то своего врага. А Герка лежал, припав всем телом к земле, в не очень-то густых и не очень-то обширных ивовых зарослях и, как только это может испуганный до знобящего ужаса человек, завидовал черной и белой завистью этой безмозглой божьей твари, которая сумела вот так изворотливо, искусно уйти от какой-то ей одной ведомой опасности. В то время как он — Человек! большой и всесильный, — вынужден лежать в таком, по представлению Герки, совершенно ненадежном укрытии и ждать расправы с ним ищущих его, доведенных им до яростного против себя гнева людей. И вот он слышит их тяжелый топот, возбужденные приближающиеся голоса. Неизвестно откуда взялись у него силы не закричать от леденящего душу страха и не броситься от них прочь, ломая цепкие ветки. И когда они остановились шагах в десяти от того места, где он вжался в землю, и он услышал: «Погодь, братва, дай-кось я тут пошарю, може, здесь, паскуда, схоронился», — и потом с минуту, растянутую до вечности, когда он следил одним глазом за порыжелым, обляпанным свежей грязью, тяжело мнущим почву перед самым его носом сапогом идущего над ним, раздвигая ветви, но так и не заметившего его мужика, у Герки хватило мужества переждать, не выдать хотя бы малейшим движением своего присутствия. И это, как в сказке, спасло ему жизнь.
В таком предельном напряжении сидел Герка в своем зеленом, убежище несколько часов. Потом, когда совсем уже затихли голоса людей и он решился было выйти из ивняка, услышал, содрогнувшись, шагов за двести от себя дикие, на разные голоса вопли: «Держи его! Лови! Бей!». Потом зазвучали частые выстрелы. Затем эти выстрелы стали производиться через относительно равные интервалы и продолжались довольно долго. Пережив все это, Герка решил не двигаться отсюда до темноты.