В купе их было трое — Журлов, Зинаида Меньшова, заведующая клубом в пристанционном поселке, и молоденькая девушка-попутчица с большими пугливыми глазами, тесно прижимающая к себе плетеную корзину-сундучок. Присутствие третьего лица казалось Журлову кстати. Оно оправдывало их натянутое молчание или, вернее, пустячный костерок той беседы между ним и Зинаидой, который то чуть вспыхивал, то надолго затухал.
А нереальность нынешней ситуации была в том, что против Журлова, оперши красивую голову на согнутую в локте сильную руку, сидела женщина, пути к которой давно уже искал Николай: она была активным членом банды и любовницей Царя ночи. На нее у начальника УРСа было собрано достаточно показаний, чтобы арестовать и направить по инстанции, пожалуй, до самого господа бога. Но именно по ней, по Зинаиде Меньшовой, у местного розыска и были свои соображения.
…Родилась Зинаида в семье портного. Занесло их сюда, в Прихоперье, откуда-то с юга. Отец-еврей женился здесь на местной казачке. Оба не красавцы, а дочка получилась — загляденье. Гимназию окончила. Перед войной приехал в поселок театр на гастроли. Играли на летней сцене в пристанционном саду. Весь поселок только этим и жил. Огромный был успех. Месяц пробыли в Усть-Лиманске артисты, а когда убыли, недосчитались в поселке Зинаиды. Покружила же, видать, ее жизнь. В столицах, говорят, на сцене играла. А был и иной слушок: беспутную, мол, жизнь вела. Кто знает? Только в поселок вернулась Меньшова после революции. Как стиснул голод свои железные челюсти на городских кварталах, так и примчало Зинаиду на домашние харчи. В народном доме при железнодорожной станции — часа два езды теплушкой — устроилась заведующей и одновременно режиссером самодеятельного театра.
Многое слышал Журлов о красоте Меньшовой, а увидал — разочаровался: не такой представлял он себе ее. Что красивая она — этого не отнять. Но было в правильных чертах этой полнеющей, в самом разгаре бабьего лета брюнетки что-то тяжелое, и властное, и устало-равнодушное к окружающему. Матовая, туго натянутая, без морщинок даже у глаз кожа, невысокий выпуклый лоб, серые глаза, пунцовый прямого разреза рот, волевой подбородок с ямочкой, темный пух по верхней губе — это все детали портрета. Но не в его, Журлова, она вкусе. Не такого склада и образа женщины ему нравились. Но почему же тогда чем ни дольше он рассматривает ее, тем труднее отводить взгляд от этого красивого, хотя и не в его вкусе лица? А может быть, потому, что где-то в подсознании он уже чувствует, что может расслабиться хоть на минуту, полюбить до боли и самоотречения эту женщину. Бандитку!
Взгляд ее густо-серых глаз чаще был скучающе-тускл: он будто тонул в себе, но и тогда источал какую-то непонятную истому. И чем ни дольше смотрел на нее Журлов, тем увереннее вынужден был признать, что Зинаида была из той породы баб, что способны влюбить в себя умных и серьезных мужиков. А Зинаида была к тому же достаточно умна и начитанна.
Они сидят друг против друга и время от времени перебрасываются малозначащими фразами. Но это все не то, их мысли и чувства идут в одном направлении и, соприкасаясь, высекают одним лишь им видимые искры. Оба они возвращаются с происшествия, и оба переживают в сознании детали и картины случившегося. А Журлов перед этим, добираясь на санях в пургу до Безлесного, страшно перемерз и схватил простуду и теперь, пребывая в затуманенном простудным жаром сознании, смотрит на эту гадко-маняще-красивую женщину, и мысли его не могут подчиняться задаче оперативного работника, которому надо использовать эту встречу в оперативно-розыскных целях. И он направляет, используя все резервы своей воли, мысли на то, чтобы четко, планово, хитро вести их беседу к намеченной цели. Не удается…
В купе они остались вдвоем. Их пугливая соседка сошла на одной из остановок.
— Дай винтовку, товарищ начальник, — просит вдруг Зинаида.
Реквизированная винтовка лежит на полке за спиной Журлова. Она разряженная. И он, не понимая просьбы, достает ее и подает Зинаиде. Она принимает оружие за ствол неумело своими мягкими пальцами (приклад упирается в пол купе) и нюхает дуло.
— Жженою ватой пахнет, — говорит она и брезгливо отдает винтовку Журлова. — Мальчишечка какой талантливый был, ему бы поучиться, ведь он у меня в шекспировских сценках играл! Она, эта девчонка, как-то не запечатлелась у меня, хотя тоже с ним вместе ходила на кружок. А он — мужчина! Знаешь, мальчик (не сердись, ведь ты для меня еще зелен), сколько из-за меня настоящих мужиков пулю себе в сердце пускало? А?! Завидую я ей, этой дурехе, — глаза Зинаиды подернуло поволокой.
— Правда, что ли? — только и нашелся спросить Журлов.
— Правда. У меня всегда были мужчины. А ты тоже… Мне все равно — бандит ты или тот, кто их ловит, лишь бы был мужчина, личность: Айвенго, король Генрих Четвертый! Мне все равно. Я женщина, а женщины любят сильных. Дай-ка мне его письмо.
Журлов достает из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок серой бумаги, развертывает, разглаживает его на столике и поворачивает текстом к Зинаиде.
— Смотри! Читай! — Она отыскивает слова: — «Пусть поплачут люди и поймут, что нельзя победить любовь». А?! «Вот мы умираем, а не разлучаемся». А?! И тебе ведь это понятно, начальник? Вот Ромео и Джульетта из деревни Безлесное. А?! Вспомнят ли о них люди? Найдется ли Шекспир, чтобы описать все это? Мальчишечки! Деревенские, а какие страсти! Смотри, ведь это же их святая просьба: «Пусть напишут пьесу о нашей любви и гибели по вине жестоких несознательных родителей, пусть поставят ее на сцене нашего нардома. Пусть люди поймут, почему мы погибли». Хорошо ты нынче о них говорил там, в сельсовете.
А случилось это в первых числах января в селе Безлесное. Отстояло оно от Усть-Лиманска верст за сорок, но входило в зону обслуживания его учетно-розыскного стола.
Молодой крестьянский парень из бедной семьи полюбил свою ровесницу, соседку. Любовь их была взаимной. И вот влюбленные решили пожениться. Узнав о предстоящем сватовстве, другой парень, но уже из семьи более зажиточной, посылает своих сватов с предложением о свадьбе. Родители девушки предпочли того, кто побогаче, не посчитавшись с мнением дочери. Оскорбленные влюбленные решили покончить с жизнью и даже обговорили между собой, как это сделать.
И вот наступил роковой вечер, когда жених с товарищем пришел к невесте. По заведенному обычаю, родители невесты накрыли будущему зятю стол. Вышла к столу и невеста. Одетая в лучшее платье, она была бледна, как полотно, а глаза ее оставались сухими. Решительно прошла за стол и села против окна. Мать и отец были обрадованы покорностью дочери. По обе стороны от невесты уселись жених и его товарищ.
На улице смеркалось, стоял мороз, дул сильный ветер. В горнице зажгли висячую керосиновую лампу. И в это время раздался выстрел. Отвергнутый жених, как было условлено, подошел к окну и выстрелом из винтовки сразил возлюбленную наповал. А сам бросился к себе во двор и вторым выстрелом покончил с собой. То самое письмо-обращение было ими подписано и обнаружено Журловым в кармане пиджака самоубийцы. К письму была приписка, где он просил в хранении винтовки никого не обвинять, так как подобрал ее где-то там, «где проходила банда».
Известие о происшествии Журлов получил, будучи по делам службы в селе Ново-Покровка, что в двенадцати верстах от Безлесного. Надо было выезжать, но начиналась сильная метель, а время шло к вечеру. Председатель сельсовета пытался отговорить Журлова и его товарища милиционера Гусева не трогаться в опасный путь до завтрашнего утра. Но молодость упряма. Да и Гусев заверил обоих, что отлично знает дорогу, а ежели совсем запуржит, то все равно определит путь по вешкам, которые якобы установлены от села до села.
До границы совхоза — верст шесть — проехали довольно сносно, здесь действительно вдоль дороги стояли вешки. Но потом они исчезли, и дорога исчезла, и видимость стала ноль, и ветер так засвистел и завыл, что им и друг друга не услыхать. Куда ни направят лошадь, обязательно овраг. В одном месте она встала как вкопанная, не слушая ни вожжей, ни кнута. Тогда Гусев вышел из саней, намереваясь вести лошадь под уздцы. И вдруг исчез. Николай закричал что есть мочи: «Где ты?» И откуда-то из-под земли еле слышно донеслось: «Здесь!»
Умное животное, как выяснилось, отказывалось идти вперед потому, что прямо перед ними был крутой обрыв занесенного снегом оврага, куда и свалился возница. Пришлось Журлову развозжать лошадь и, бросив один конец вожжей товарищу, тащить его наверх.
Поиски дороги и борьба с метелью длились не один час. Снег, набившись в тулупы и валяные сапоги, начал таять, и оба почувствовали, что замерзают. Гусев заплакал: «Погибаем! Вам-то хорошо, вы один, а у меня жена, дети». Но холостяку Журлову тоже не спешилось на тот свет. И он сумел заставить и себя и товарища продолжать борьбу за жизнь. На ощупь по плотности снега стали они определять дорогу и из последних сил подвигаться вперед. По-настоящему страшно Журлову стало, когда они потеряли лошадь: без лошади их шансы выбраться к жилью сводились на нет. Только железное здоровье и воля позволили Николаю и самому идти вперед, и тащить за собой совсем обессилевшего Гусева. На лошадь наткнулись случайно. А уже на рассвете заметили впереди какую-то темную точку, вроде бы копну. Оказывается, это был занесенный снегом по самую крышу сарай. А за сараем рассмотрели и жилые дома. На стук в окошко ближайшего дома вышел хозяин.
— Что за село? — спросили сорванными голосами.
— Безлесное, — был ответ.
Надо же! Они добрались до цели, только вошли в село с обратной стороны, обогнув его по целине. Отогревались в крестьянской избе горячим чаем. Хозяин робко намекнул начальству, что можно было бы достать «для сугреву» по стаканчику самогонки, но Журлов в корне пресек эту мысль. В те голодные годы перегонять хлеб на самогон считалось тяжким преступлением и против закона, и против совести.
Кое-как отогревшись, пошли в сельсовет. Здесь на одном из столов — накрытый прос