— С этой болезнью и курить отучишься, — проворчал он. — Потерял вкус к табаку. Горечь одна получается, — он криво усмехнулся.
— За месяц я отвык от домашней обстановки, — поддержал разговор Винокуров. — А у вас уютно.
— Вот обставились пока трофейной мебелью. Мы-то с собой ничего такого не привезли.
— А на этом инструменте играет жена? — кивнул гость в сторону пианино.
— Да, она до войны окончила консерваторию. Но этот инструмент сильно разлажен. Нет времени найти мастера. Вот за обедом она об этом моем упущении просто забыла сказать. — При воспоминании о жене глаза у Чащина стали озорными, он весь как-то приободрился. — Я бы свою семью тоже оставил во Ржеве. Но настояла Клава, и вот мы здесь все вместе. — Чащин задумался, уставившись в пол. — Редко встретишь женщину, мать, жену, чтобы она была так предана тебе даже в самое тяжелое для тебя время. А у меня такие годы были. В нашей семье произошло неприятное событие. Отец тогда работал инструктором всеобуча в селе. Стал приобщать селян к изучению военного дела. Кому-то это не понравилось, кто-то усмотрел в этом недоброе: мол, хоть и из батраков, а в первую мировую дослужился до прапорщика, награжден Георгием и теперь, мол, вон что затевает. Отца отстранили от работы. Пришлось вмешаться, написать в районные и областные инстанции, попросить заступиться за родителя. Они-то и объяснили сельским товарищам, что в спортивный комплекс БГТО вводит и военная подготовка. — Он усмехнулся. — Вот какие случаются курьезы. Клава тоже саратовская. Она из соседнего села. Ее родня хорошо знает нашу. Они, да и Клава, и словом и делом поддержали моего отца в трудную минуту.
Винокуров наклонился и пожал руку Чащина, лежащую на столе.
— Спасибо, Александр Лукич, за доверие, — проговорил он. — Такое обычно рассказывается только близким друзьям. Я постараюсь вам платить тем же. Правда, в моей биографии нет ничего выдающегося… Родители мои — сермяжные крестьяне из Ярославщины. Умерли в голодном двадцать первом году. Меня, полуживого, нашли местные комсомольцы и с обозом продотряда отправили в город, где я и воспитывался в детском доме. После десятилетки поступил в юридический институт, но война не дала закончить. До осени сорок четвертого служил в контрразведке. Освобождал город Луки в составе одного из соединений пятьдесят девятой армии, затем служил в Прибалтике и вот — к вам.
Вошла Клавдия Михайловна.
— Саша, пора принимать лекарства, — напомнила она, — и — в постель. Вы извините, Иван Алексеевич.
— Это вы меня извините. Совсем размяк, раскис. Забыл о времени. Пора и честь знать. — Он встал, попрощался с хозяевами и вышел.
День клонился к вечеру. Винокуров прошелся по улице, сделал так называемую разминку — студенческая привычка. После долгого сидения в читалке или на лекциях он любил пройтись по свежему воздуху. Сначала один, а затем с однокурсницей Леной. Эти прогулки иногда продолжались почти до самого утра. Потом шли на лекции, и так почти каждый день. И не уставали почему-то, а сейчас ни за что не согласился бы так гулять. Тогда было страшно интересно. И находили о чем говорить. Вскоре Лена стала его женой.
Винокуров остановился около здания, где размещался их отдел. Прошел через двор, у входа поприветствовал дежурного по отделу и направился в кабинет Чащина. Решил заняться папкой, о которой говорил ему подполковник.
В сейфе он нашел ее сверху стопки документов. На внутренней стороне обложки в бумажном карманчике — фотографии. На обороте первой он прочитал: «Юрий Гецей», на второй — «Станислав Осадчий». Фотографии Василия Зубана не было. «Странно, — подумал майор, — где бы она могла быть?» Решил потом спросить у Чащина. Гецей его не интересовал. Он получит свое, когда закончится следствие. Станислав Осадчий. С фотографии на Винокурова смотрел выпученными, как у рака, глазами белобрысый мужчина лет тридцати. Весь его облик производил отталкивающее впечатление. На оборотной стороне значилось:
«Рост 180 см, щуплый, альбинос, курит трубку». Прочитал:«Станислав Осадчий. 1917 года рождения. Украинец. Уроженец села Подгорцы Дрогобычской области. Отец его — владелец мыловарни. Осадчий переехал в Дрогобыч, где приобрел корчму».
— Ага-а-а, — протянул Винокуров, разглядывая еще раз фотографию бандита, — он, оказывается, корчмарь. То-то ж у него все на морде написано — обдирала мирской.
«Во время войны служил в карательной дивизии СС».
— Та-а-ак, — протянул майор, — эта птица понятная. Что же представляет собой его напарник?
«Василий Тарасович Зубан. 1895 года рождения. Уроженец селения Старый Майдан Закарпатской области. Бывший лесничий. Участник националистической организации «Сечь».
Он стал перебирать бумаги в папке, все же надеясь отыскать фотографию Зубана. В это время зазвонил телефон.
— Майор Винокуров слушает, — поднял он трубку. — А, это вы, Свирин? Вы только что вернулись? Интересная новость? Прошу. Я вас жду. — Не успел положить трубку, как в дверь без стука вошел капитан Свирин. Винокуров пригласил его сесть к столу. — Рассказывайте.
— Буду краток. О Габоре договорился с председателем сельского Совета. Родственников не оказалось, поэтому его пока определяют в ближайший детский дом. За домом приглядят соседи… Тут вроде все в порядке. О контрабанде…
— Пока это терпит. Удалось ли узнать что о Василии Зубане?
— О Василии ничего никому не известно. Но позвольте доложить об одной встрече, которая произошла у меня в этом селе, — капитан уселся поудобнее и начал: — До войны я работал в Дрогобыче. Мне пришлось расследовать там дело об отравлении двух красноармейцев корчмарем Крамером. Его тогда судили, и дали очень длительный срок, я считал, что он сейчас должен быть в местах не столь отдаленных. Но каково же было мое удивление, когда я этого Крамера встретил на свободе. — И Свирин рассказал все, что с ним произошло.
— Итак, Борис Павлович, Крамер улизнул от вас? — заключил рассказ Винокуров.
— Я бы не сказал, товарищ майор, — раздумчиво заметил Свирин. — Допускаю, что корчмарь оказался проворнее и оставил меня с носом, но факт тот, что он зашел в дом Петра Зубана, что-нибудь да значит? Причем без какого-либо сигнала, явочным путем. Спрашивается, как мог Крамер вторгаться в чужой дом, когда отсутствуют хозяева? Петра нет, Каталина у нас. Мне показалось, что дверь ему открыл кто-то заранее, но кто?
— Возможно, вы и правы. Возможно, это одна шайка-лейка. Вы потом проверяли и в доме никого не оказалось?
— Я ждал, когда он выйдет, но не дождался. Ключ у меня был. Проверил. Никого. Окно во двор было не закрыто. Значит, ушел через него.
Иван Алексеевич с минуту о чем-то сосредоточенно думал. Затем, вскинув глаза на капитана, попросил:
— Взгляните на эти фотографии, — он передал ему портреты Гецея и Осадчего. — Может, кто-либо из них? Чем черт не шутит!
— Товарищ майор, либо мне мерещится, но на этом фото Крамер! — Капитан ткнул карандашом в портрет Станислава. — По национальности немец.
— А вы не можете ошибиться?
— Даю голову на отсечение, — горячо заверил Свирин. — Я бы его узнал из тысячи!
— Я вам верю. Но дело в том, что на снимке бандеровец Осадчий, и тут вот написано: «Украинец».
— С Осадчим встречаться не приходилось.
— Мне тоже, — успокоил его майор. — Исходя из предположений, получается, что Осадчий и Крамер — одно и то же лицо. Я думаю, мы кое-что можем узнать об этом интересном факте из допроса Каталины и Притулы. Что у вас еще?
— Я сделал снимок места, где появился корчмарь, — он показал его майору.
Винокуров внимательно вглядывался в изображение фотографии.
— Весьма любопытно… весьма… — пробурчал он себе под нос.
Капитан выложил ему еще несколько снимков, сделанных им там же.
Одинокий бук, метка на нем.
— Так, так, так… — забарабанил Винокуров пальцем по столу, — что-то напоминает схему Петра Зубана. Спасибо, Борис. Павлович. В этих снимках самая интересная ваша находка.
Глава XПАВЛУ ФАБРИЦИ ПЕРЕДАЮТ СИГНАЛ
Бывший письмоводитель сельрады Павел Фабрици остался не у дел. С работы его выгнали за мошенничество и взяточничество. По его разумению, ничего особенного он не делал: выписывал подложные документы, за что брал небольшие вознаграждения. «Раньше больше брали, и то ничего, а тут мелочь всякая. И вот за эту «мелочь»… Эх-хе-хе…» — так думал Фабрици, уставившись немигающим взором в закопченный потолок.
Было часов шесть утра. Вставать не хотелось. Он повернулся к стене. Особенно не хотелось, чтобы жена увидела его проснувшимся. Мысли, одна чернее другой, обуревали его.
— Да-а-а, — вырвалось у него, как стон, — всему приходит конец…
Жена толкнула его в бок кулаком:
— Какой конец? — ворчливо спросила она.
— А тот, что я уволился по собственному желанию из сельрады. Надоело мне у них.
Жена заныла:
— Другие стараются выбиться в люди… а он… Ирод долговязый… Навязался на мою шею, — ткнула она его кулаком в затылок. — Опять шляться начнешь невесть где, — она запричитала, заголосила.
Павел поворочался на дощатой кровати, потом резко встал и вышел во двор.
Майское солнце ласково припекало. Он щурился, подставляя лицо под его негорячие лучи. «Не все же на работе, — успокаивал сам себя, — надо когда-то и отдохнуть. Бабам — абы мужик занят был, не пил. А тут — хоть пропади».
Затишья в его жизни бывали редким явлением. В основном она была переполнена разного рода событиями. Взять хотя бы дружбу с братьями Зубанами. Было это примерно за три года до начала войны. Тогда еще Закарпатьем правил автономщик Волошин.
Петр Зубан появился в его хате неожиданно. Он всегда умел вдруг исчезать, будто сквозь землю, и ниоткуда возникать. Это особенно нравилось Фабрици и удивляло его. «Своих друзей собираю, — тихо сообщил Петр. — За автономистов грудью встанем».
Вот тогда он и предложил Фабрици вступить с ним в один отряд. «С нами Зосима Притула, Кондрат Дрын, брат Василий, ведущий Андрей Резник», — шептал Зубан.