Максимов обжегся ложкой горячего супа, вытер губы салфеткой и ответил:
— Обязательно покажу. В воскресенье поедем с тобой на крейсер «Аврора». Ты слышал что-нибудь об этом корабле?
Юра замахал головой.
— Ну так вот знай...
И Максимов начал рассказывать, глядя сыну в глаза, чувствуя его интерес, радуясь тому, что лед тронулся...
Так онемеченный ребенок постепенно возвращался в свое родное, русское лоно. Максимов выдержал борьбу за сына, и, калсется, поэтому Юрка был ему в тысячу раз дороже...
4
— Мама, наш детсадик большой, красивый, а еще какой — знаешь?
— Ну, веселый, светлый...
— Нет, нет, не знаешь. Наш садик скороходовский. Вот какой.
Верочка смеялась и торжествующе смотрела на маму. Она любила делать открытия. Воспитательница сказала им, что детский садик называется — скороходовский. А почему скороходовский? Потому что их мамы и папы работают на фабрике «Скороход». Что бы это могло означать? Скоро... Скоро... ход... Верочка всплескивала руками:
— Мамочка, ведь скороход-то значит, чтобы все скоро-скоро. Да? И проснуться утром, умыться, и позавтракать, и все скоро-скоро.
Верочка радовалась своему открытию. Она семенила рядом с мамой, стараясь попасть в ногу с ней, но широкий шаг матери был намного больше Верочкиного шажка, она сбивалась, вздымала снег крохотными ножками и смеялась, смеялась...
— Чему ты смеешься, крошка?
Нет, Верочка и сама не знала, чему она смеется. Просто ей все нравилось в этой жизни: и позванивание трамвая, и яркие витрины магазинов, и горячая мускулистая мамина рука. Мама шила ботинки, и большие, и маленькие, даже такие маленькие, как у Верочки. Мама работала на «Скороходе».
— Скоро-ход... скоро-ход... — Верочка смеялась, ловила ртом легкие воздушные снежинки.
Давно это было, очень давно...
Вспоминая об этом, Вера смущенно улыбалась. Улыбались ее большие темные глаза, улыбался мягкий девичий рот. Впрочем, от детства у Веры остались не только такие радужные, но и тяжелые воспоминания: голод, холод, лютые бомбежки блокадных дней, когда ее мать, едва передвигая ноги, пробираясь по заснеженным улицам Московской заставы, поднималась на пятый этаж фабричного здания, потому что знала: ее труд нужен фронту. В сапогах, сшитых на «Скороходе», советские воины должны были не только разгромить врага у стен Ленинграда. Они должны дойти до Берлина. Так оно и случилось. Очевидцы рассказывали, что 9 мая 1945 года у рейхстага высоко над головами ликующих солдат маячил старый, стоптанный кирзовый сапог, сделанный на фабрике «Скороход», и под ним красовалась короткая многозначительная надпись: «Дошел!» Очень возможно, что заготовки этого сапога были выкроены на прессе «Идеал» Вериной мамой.
А когда Верочка подросла, поднялась по широкой фабричной лестнице на пятый этаж, толкнула дверь и попала в закройный цех. За станками на высоких табуретках сидели женщины. Вера потерялась среди нестройного гула, она уже хотела убежать, но в цех вошла какая-то женщина, ласково взяла Веру за руку и спросила;
— Девочка, тебе кого нужно?
— Маму. Дудинцеву.
— Ну идем, идем. Разыщем твою маму.
Они шли между рядами станков, и Вера первый раз чувствовала острый запах кожи. Кожа лежала на столах у прессов. Она была разного цвета: черная, красная, коричневая. Она поблескивала так, что Верочке хотелось погладить ее ровную, гладкую поверхность. Вера видела, как быстро и ловко работницы кроили из больших кусков кожи длинные и короткие полоски. Сложенные на столе горки этих полосок все росли и росли. Ова еще не знала, что из этих полосок и образуются заготовки для обуви.
— Зоя Федоровна, веду к вам заблудившуюся дочь. Молодая женщина, которая привела Веру, смеялась.
Смеялась и мать. На работе она была совсем другая, чем дома. На ней был халат-спецовка, на пышных волосах — косынка, светлые глаза смотрели молодо,
— Что, растерялась? — спросила мать.
— Нет, — Вера встряхнула головой. — Мне здесь нравится.
В тот раз она недолго пробыла на фабрике. Мать показала ей цех, познакомила с работницами, а вечером Вера попросила маму устроить ее на фабрику. Она, конечно, могла бы учиться дальше, но ведь отец погиб в блокаду; она видела, как трудно приходится матери, видела, как она шьет по вечерам, когда Вера с братишкой засыпают, как она стирает, хлопочет по хозяйству. И когда Вера стояла рядом с нею в цехе, она подумала, что нужно помочь маме, а учеба никуда не уйдет.
Так она начала работать табельщицей, потом копировщицей. Поступила в вечерний техникум. Училась хорошо. Ей предложили перейти на дневное отделение. Она отказалась, а вместо этого перешла в бригаду закройщиц.
Десять девушек было в бригаде. Их объединял не только труд. Все они любили музыку, литературу, вместе ходили в театр и кино. Вместе ездили за город кататься на лыжах.
Во время одной лыжной вылазки и случилось то самое, что привело ее сюда, в далекое Заполярье.
Мороз в тот день холодил лицо, под солнцем чуть поблескивала лыжня, было тихо, и только иногда вздрогнувшая ветка беззвучно осыпала снег в лесу, там, где четко рисовались тени разлапистых деревьев и где среди голубеющих снегов виднелось освещенное солнцем золотистое пятно поляны.
Вера остановилась отдохнуть, прислонилась к дереву, и тут, словно сказочный царевич, откуда ни возьмись появился худощавый юноша в синем свитере с белой полоской на шее и такой же вязаной шапочке, увенчанной помпоном. Раскрасневшись от быстрого хода, он, очевидно, решил сделать привал, расставил широко палки, опираясь на них руками, и спросил Веру так, точно они были давние знакомые:
— Вы знаете, что это за дерево?
— Нет, я всю жизнь в городе прожила, — созналась она, смущаясь и краснея.
— Причина неуважительная. Должен признаться, что мы все просто не любопытны. Тысячу раз можем проходить мимо одного и того же и не знаем, что это, — сказал он и объяснил, что девушка стоит под кедром, который очень редко встречается в здешних краях. Причем говорил просто, по-товарищески, без желания подчеркнуть, что вот, мол, я знаю такие вещи, а ты нет... И потому Вера прониклась к незнакомому юноше доверием, и, когда он сказал: «Пошли вместе!» — взмахнул палками и устремился вперед, прокладывая лыжню,1 — Вера нажимала изо всех сил, стараясь не отставать.
А уже через неделю она пришла к Геннадию в училище на какой-то вечер, и тут впервые услышала слова чистосердечного признания в том, что еще ни одна девушка ему так и не нравилась. Верочка в душе радовалась. Ее подружки мечтали иметь молодого человека — курсанта военно-морского училища.
Они часто встречались: ходили на лыжах, бывали в театрах, в кино. А когда Геннадий пришел к Вере домой с огромным тортом из «Севера» и в присутствии матери сделал официальное предложение — Вера засомневалась:
— Ты с высшим образованием, без пяти минут офицер. А кто я? Работница с обувной фабрики. Родители не одобрят твоего выбора.
Он рассердился:
— Ты не знаешь моих родителей и потому так говоришь...
Но очень скоро выяснилось, что Геннадий их тоже мало знал. Приехав в Москву представить невесту, он впервые понял, что отец полон условностей и предрассудков, считая, что на втором курсе рано думать о женитьбе. Ну а если решился на это — смотри не прогадай! Бери девушку из достойной семьи и непременно с высшим образованием. Под словом «достойной» он понимал материальное обеспечение...
Мать горой встала за Геннадия.
— Не надо его осуждать. Дети во многом повторяют своих родителей. Ты тоже женился — не было девятнадцати — и взял себе жену не дворянского происхождения.
— Я другое дело... Крепко стоял на ногах. У меня за спиной была трудовая жизнь... А что он — молокосос. На нас надеется. А я мечтал поставить его на ноги да пожить спокойно, в свое удовольствие, — волнуясь, говорил отец.
— Ну что ж поделаешь, раз он любит... — повторяла мать. — Пусть живут на здоровье.
Отец не хотел слушать.
Много горьких, унизительных минут пережила Вера. И если бы не поразительное упорство Геннадия, она бы сразу сбежала из этого дома. Его стойкость взяла верх, Именно в эти дни он вырос в глазах Веры.
Вернулись они мужем и женой. Их приютила Верина мать. В простой семье, где постоянно ощущались нехватки, Геннадий чувствовал себя лучше, чем в родном доме, а после рождения дочери особенно.
Танечка стала любимицей не только Веры, ее матери, но и сестры Геннадия Наташи, которая жила в Ленинграде и частенько забегала, принося ребенку то распашонки, то игрушки, то баночку зернистой икры... А отец Геннадия по-прежнему хранил спокойствие, рассуждая так: «Сумел сделать ребенка — пускай попробует воспитать». И никакие мольбы матери не помогали.
Ничего, без помощи деда обошлись. Танюша росла веселенькой девчушкой. Геннадий заканчивал училище, и все было хорошо.
Маленькая однокомнатная квартирка, в которой здесь, на Севере, временно поселились Кормушенки, принадлежала холостяку, капитану второго ранга. Он уезжал в Ленинград на курсы усовершенствования и, отдавая ключи, сказал:
— Живите на здоровье!
Кормушенки считали, что им здорово повезло. Вера ахнула, когда встала на пороге комнаты: большая, светлая, хорошо обставленная. Вера долго не могла привыкнуть к тому, что свет тут зажигался автоматически — едва переступишь порог, — а в кухне большая и удобная электрическая плита...
Приятно было впервые в жизни осознать себя хозяйкой дома, хоть маленького, временного, но дома.
Она с удовольствием наводила порядок в квартире, готовила обед, уходила в магазин и возвращалась с полными авоськами. Таня неотступно следовала за ней. Это не Ленинград, где забежишь в магазин полуфабрикатов и за полчаса обед готов. В маленькой отдаленной базе все гораздо сложнее...