— Кажется, начальству не понравилось. Черт дернул меня заикнуться о своем доморощенном кино...
— Они тебе сообщили, что не понравилось, или это твоя догадка?
— Нет, я так думаю.
— Опять ты со своей мнительностью... Думал, сразу после сеанса тебе начнут расточать комплименты?!
— Не комплименты. Хоть бы сказали что-нибудь, а то прошли мимо — ноль внимания, фунт презрения. Ясно, не понравилось...
— Ничего не известно. А если даже не понравилось, тебе за это голову не снесут.
— Ты права, Мышонок, — Геннадий с благодарностью глянул ей в глаза, начал успокаиваться и только тут заметил, что Танюша давно подстерегает момент, когда отец поужинает и они начнут играть. — Вот мы сейчас будем раскладывать кубики. Правда, доченька?
Таня подняла голову и захлопала в ладоши: составлять из кубиков кошек, собак и особенно жирафа было для нее самым большим удовольствием.
* * *
В понедельник Геннадий явился на службу и услышал по радиотрансляции:
— Лейтенанта Кормушенко к командиру корабля. Вошел в каюту. Командир отложил в сторону карты и жестом пригласил садиться.
Потом он озабоченно потер лоб и, пристально взглянув на Геннадия, предупредил: все, что он узнает сейчас, пока должно остаться в тайне. И начал рассказывать о большом походе, намеченном на ближайшее время.
— Я не могу назвать район, куда мы пойдем. Одно скажу: пойдем далеко. Будем плавать подо льдами.
И на лед должны высадиться. Вот тут-то и предстоит вам работа.
— Снимать придется? — догадался Геннадий.
— Не только. Если вас высадят на лед, не растеряетесь?
Он посмотрел Геннадию в глаза. Геннадий пожал плечами.
— Наверное, нет. Смотря, что там нужно делать? — спросил он нетерпеливо, ожидая подробностей.
Доронин встал, прошелся по каюте раз-другой и остановился перед Геннадием, высокий, лобастый, провел ладонью по голове и неторопливо, почти слово в слово, повторил то, что узнал от Максимова насчет установки автоматической метеостанции и киносъемки.
— Вам все придется выполнять своими силами, — заключил он. — Установить станцию и произвести съемку старта ракеты...
— С моим любительским киноаппаратом может ничего не получиться, — засомневался Геннадий.
— Наивный вы человек! Дадут аппаратуру, какая вам и не снилась... Кроме того, вам будут приданы еще два человека из рядового или старшинского состава. Подумайте сами, кто, на ваш взгляд, необходим. Я доложу адмиралу, он рассмотрит предложение и решит. Имейте в виду, пока никому ни слова... — повторил он.
Геннадий вышел из каюты и направился в штурманскую рубку. Появилась масса вопросов, и прежде всего хотелось понять: почему решили ему дать такое поручение? Ведь есть на корабле другие офицеры, более заслуженные, опытные? А кого же взять с собой? Пчелка бы подошел!.. Только разве его отпустят? Впрочем, имеется же у него помощник, дублер. А вторым надо конечно же взять Голубева!.. Есть у него какая-то отягощенность в характере, в поступках, в мыслях. Но в то же время верный, преданный паренек.
15
На улицах появились афиши. Впервые в бухту Энскую приезжал симфонический оркестр Ленинградской областной филармонии. Обычно концерты устраивались в Мурманске, Североморске. А жители далеких баз довольствовались телевизионными передачами.
Кормушенки тоже взяли билеты, но пришли с опозданием. На цыпочках прокрались к своим местам. Вера быстро глянула вокруг: не хотелось, чтобы знакомые заметили их вынужденное, но очень уж «немузыкальное» опоздание. Тотчас же она вгляделась в первый ряд, обычные места Максимовых пустовали.
— Гена, почему Максимовых нет?
Геннадий сразу же насупился: «Ну, hchoi пять минут до похода, адмирал не счел возможным уйти с корабля, а лейтенант слушает симфонии...»
В антракте Вера спросила:
— Ты что, чем обеспокоен?
Он отмахнулся:
— Да нет, это музыка...
А сам не мог оторваться от самотерзания! «Легкомысленный простофиля. Без году неделя на флоте, в канун такого похода... Развлекается! Концерты слушает...»
Правда, совесть его чиста. Не настаивал, не отпрашивался, просто сообщил командиру корабля: «Жена купила билеты на концерт. Как быть?» — и услышал в ответ: «Раз билеты есть — идите». Очевидно, Доронин считал, что Геннадию нужна какая-то разрядка. В последние недели ему крепко досталось: службу нес наравне со всеми, а по вечерам вместе с Пчелкой и Голубевым они по чертежам изучали устройство метеостанции, сидели над книгами о технике киносъемки, а кроме того, возились с аппаратами, присланными из Москвы, делали пробные съемки, после проявления смотрели кадры, разбирали ошибки... Ведь придется снимать двумя аппаратами — обычным способом и так называемой рапидной съемкой, позволяющей увидеть на экране движение в замедленном темпе.
Никогда прежде Геннадий не ощущал такой тревоги и озабоченности: все время находишься во власти одной идеи и даже во сне шагаешь с друзьями по снежному полю...
В антракте вышли в фойе. Геннадий озабоченно вглядывался в публику, хотелось встретить кого-нибудь из сослуживцев. Увы, он оказался в одиночестве. Кругом — посторонние люди.
Ему стало еще горше, решительным жестом он взял Веру за руку:
— Пошли домой?
— Что ты! Во втором отделении самое интересное. Геннадий рассердился:
— А мне надо на корабль.
Вера в таких случаях не перечила.
Геннадий проводил ее до самого дома. У парадной остановились. Он держал Верину руку, и в эту минуту она показалась ему даже не мышкой, а трогательным боязливым воробышком, вопросительно глядящим на него и готовым по первому зову лететь с ним куда угодно. Хотелось смотреть и смотреть на нее. Но надо идти... Уж так устроена жизнь военного человека, что «надо» все время оказывается превыше всего остального.
Он коснулся губами холодной щеки.
— Прощай, Мышонок. Может, еще успею забежать.
— Не прощай, а до свидания, — поправила она и крепко прижалась к его груди.
* * *
В тот день Анна Дмитриевна попросила начальника базового клуба оставить для них места, но когда она сообщила о концерте Михаилу Александровичу, он только хмыкнул в трубку: «Соблазнительно! Постараюсь освободиться. Но за успех поручиться не могу...» Анна Дмитриевна прождала его весь вечер, а у Максимова даже не было минуты сказать ей, что работы по горло и даже выше, пусть пригласит на концерт кого-нибудь из знакомых.
Несколько дней назад в Энскую вошел специальный корабль с двумя длинными ящиками на борту, замаскированными брезентом, и под усиленной охраной. Вскрыли ящики и блестящие металлические сигары осторожно погрузили в контейнеры подводного атомохода. Никто, кроме Максимова и Доронина, не должен знать всех деталей похода.
Максимов находился в том приподнятом состоянии, какое нередко бывает у людей всех возрастов и профессий в канун больших событий. Так чувствует себя студент перед экзаменом; конструктор, день и ночь несущий вахту у испытательного стенда изобретенной им машины; композитор, когда впервые со сцены исполняется его новая симфония. Дирижер еще только взмахнул палочкой, а творец музыки предельно возбужден: радость и тревога будоражат его сердце.
Было уже поздно, когда все наконец разошлись. Максимов, оставшись один, снял трубку и позвонил Анне Дмитриевне. Обрадовался ее голосу, повеселел, точно сбросил с себя многодневную усталость.
— Не сердись, Анечка, честное слово, хотел составить тебе компанию, а тут началась такая музыка — никакого концерта не надо. Завтра опять полундра... Ты уж не обижайся, скорее всего, не смогу вырваться.
Как ни была Анна Дмитриевна привычна к таким положениям, как ни сроднилась и с внезапными отлучками мужа, и с задержками до глубокой ночи (а то и до следующего дня) в штабе или на кораблях, с вечными неожиданностями, со всегдашними секретами, все-таки она оставалась самой обычной женщиной...
Получив очередной нагоняй, контр-адмирал только тряхнул головой. Да-с, ничего не попишешь! Можно любой из женщин навязать самые разумные «мужские рефлексы», но истребить женский, безусловный, до конца, видимо, никогда не удастся. Он осторожно положил трубку и долго ходил по каюте. Что тут скажешь? И в самом деле, быть женой военного, да еще моряка — не так-то сладко...
По привычке военных лет контр-адмирал усталость заглушал крепким горячим чаем из термоса, который всегда стоял на маленьком столике в готовности номер один.
Он налил чаю и не спеша отпивал глоток за глотком. Хотелось отключиться от всего, чем занимался целый день. Но мысли и душевные силы были по-прежнему сосредоточены на предстоящем походе, которым жили на базе все — от командира соединения до кладовщиков продчасти.
16
...Странное и даже удивительное ощущение владело Максимовым. Просыпаясь, он лежал на узеньком кожаном диване, и кругом была совсем другая жизнь, чем та, к которой он привык изо дня в день: никто не звонил по телефону. Южанин не протягивал бумаг на подпись, не вызывали на совещание в Североморск. Тот мир остался где-то далеко-далеко...
Вокруг стояла томительная тишина. А ведь Максимов всегда любил походы, заполненные тяжелым морским трудом. Именно о таком труде военных лет часто вспоминалось ему.
И теперь, в часы затишья, под шорох воды, обтекавшей лодку, он снова думал о прожитом, вспоминал тех, кто ходил с ним в далекие опасные плавания. Вспоминал тепло, душевно своих старых друзей. Исключение составляли немногие. Разве что Зайцев. Есть у них с Талановым что-то общее...
Кто остался навсегда светлой личностью — так это Вася, Василий Шувалов, бедовый малый, по-собачьи преданный Максимову. Как кончилась война, демобилизовался и исчез с горизонта, а все хотелось узнать, где он, что из него вышло.
Не мог знать Максимов, что в эту самую пору, пока он в море, там, дома, в один из дней раздался звонок — и на пороге перед глазами удивленной Анны Дмитриевны выросла крупная фигура мужика в пыжиковой шапке, в дубленке с таким же пыжиковым воротником. Он стоял в нерешительности, и на широком добродушном лице застыла загадочная улыбка.