Повести о ростовщике Торквемаде — страница 18 из 22

Глава 1

Все планы и замыслы той, что держала в своих руках бразды правления в доме Торквемады, были полностью осуществлены вопреки бессильному негодованию скряги, который умолял непреклонную свояченицу принять во внимание потерю доходов от квартирной платы й хоть малость отсрочить устройство кабинета и конторы на третьем этаже, если нельзя вовсе избежать этого зла. Но когда Крус говорила «так будет», препятствий для нее не существовало: взяв на себя роль управляющего, десятника и архитектора, она в несколько дней закончила перестройку, которую сам дон Франсиско, по-прежнему ворчавший на самоуправство свояченицы, в разговоре с посторонними называл весьма удачной. «Это моя идея, — говорил он, показывая друзьям новый кабинет. — Мне захотелось перейти в просторное помещение и поудобнее устроить моих служащих. Гигиена всегда была целью моей жизни. Смотрите, какой получился прекрасный кабинет… А вот приемная для конфиденциальных бесед. На другой половине… пройдемте туда… комнаты счетовода и архивариуса. Рядом сидят письмоводители. Здесь телефон… Я стою за прогресс, и прежде чем появилось этб замечательное достижение, я уже подумывал: а неплохо бы изобрести способ для передачи и приема поручений на расстоянии… Теперь пройдемте в кассу. Сколько простора для производства операций! Я неизменно проповедую теорию, что хоть дела идут из рук вон плохо — куда хуже, чем раньше, — но для нас, финансистов, требуется твердая почва; будем искать новые источники и вести дело с размахом… а для этого необходимо шагать в ногу с новейшими требованиями жизни; учитывая запросы момента, я и решил расшириться, как говорят, сверху донизу, ибо общество желает удобств для себя и для нас. Ради друзей приходится идти на жертвы, и хоть я в жизни не брался за кий, устроил у себя в доме бильярд… Отличная вещь! Весьма элегантная, но обошлась мне кучу денег. В доме всем распоряжаюсь я, от самого значительного до последней мелочи, так что в этот месяц мне хватило беготни…»

Но стоило только появиться свояченице, как хозяин дома умолк, — куда девалась непринужденность, с которой он держался в отсутствии этой деспотичной особы! Впрочем, Крус с величайшим тактом скрывала при посторонних свою власть над зятем; невольно смутив его своим приходом, она удачно исправила положение, «Теперь вы видите, какую работу задал нам милый дон Франсиско. Внизу — бильярд и гостиные, наверху — контора. Целая перестройка, да еще какая! Но все было закончено в кратчайший срок. Затея принадлежит дону Франсиско, и он лично руководил всеми работами. Как видите, дон Франсиско человек предприимчивый и обладает благородным стремлением занять подобающее место в обществе. «Невозможно, говорит он, работать крупно, а жить мелко». Дон Франсиско человек с размахом. Да пошлет ему бог здоровья, чтобы он мог осуществить все свои замыслы. Мы ему помогаем в меру наших сил… Но увы! что мы в сравнении с ним?.. Привыкнув к стесненным обстоятельствам, мы желали бы жить и умереть, в тиши. Он же насильно увлекает нас в высокие сферы своих ослепительных идей. Не отрицайте, мой друг, мы все отлично знаем, что вы воплощение скромности… Дон Франсиско охотно притворяется маленьким человеком. А те, что выдают себя за исключительных людей и надменно третируют дона Франсиско, как ничтожество, не стоят его мизинца. Разве не верно? Высшие умы всегда отличаются необыкновенной скромностью».

Слова эти были встречены гулом одобрения и хором похвал великому человеку, обладавшему бесчисленными достоинствами, Дон Франсиско расточал в ответ улыбки, прикидываясь простаком, — маленькая хитрость, припасенная для подобных случаев, — но в душе проклинал своего тирана, оплакивая солидный убыток от потерянной квартирной платы, расходы на плотников, каменщиков, декораторов и прочих пиявок, высасывающих деньги из кошелька. И пока друзья, спустившись после осмотра произведенных переделок в нижние апартаменты, наперебой расхваливали в обществе сестер все новшества, ростовщик топал ногами и отводил душу в одиночестве, бормоча вполголоса проклятья; «Так поработить меня! На потеху своему тщеславию!., Брожу как шалый и не в силах ее ослушаться. Бесконечными затеями она сводит меня с ума и лишает единственной радости — копить деньжата. Вот несчастье свалилось на мою голову! Ведь зарабатываю уйму денег, их бы целиком в оборот пускать, пока не вырастет большущая куча, такая высокая, что…, Но с этим домом, с этими важными сеньорами мои сундуки что решето: в одну дыру входит, через тысячу выходит… Пришла же им блажь сделать из меня персону. Ну, какая из меня персона может выйти? Вчера как насели на меня вместе со своим приятелем Доносо: стань, мол, velis nolis сенатором! Я, Франсиско Торквемада, и вдруг сенатор да вдобавок кавалер невесть какого почетного креста. Остается только потешаться над ними и спасать кошелек. Что ж, предоставим Крус свободу действий, раз уж ей так загорелось возвысить меня на потеху своему тщеславию».

Голос Фиделы оторвал скрягу от размышлений: она предложила ему на выбор образцы портьер, обоев и ковров. Однако дон Франсиско отказался выбирать, предоставляя все на усмотрение сеньор, лишь бы не забывали о бережливости. Наконец он вышел из дому вместе с Хуаном Гуальберто Серрано и направился в министерство, где его так хорошо принимали. Да, он с удовольствием бывал в министерстве! Но его привлекала туда не почтительность швейцаров, которые, завидя его и Доносо, так стремительно бросались к дверям, точно собирались головой пробить стекло, и не льстивая любезность мелких чиновников, жаждавших оказать услугу тому, в ком они чуяли богача. Дон Франсиско не грешил тщеславием и не гонялся за суетными знаками внимания. В этом административном улье его привлекала главным образом пчелиная матка, в просторечии — министр; простой в обращении, практичный, не слишком красноречивый, но весьма опытный в финансовых делах, министр по своим воззрениям и характеру недалеко ушел от нашего героя; ведь он был таким же скрягой в министерстве и видел в налогоплательщиках своих исконных врагов, которых надлежит беспощадно преследовать и добивать. Свою политическую карьеру министр сделал не только с помощью ораторского искусства; он был прежде всего человеком дела, если под делом понимать бюрократические формальности. Между Доносо и министром существовали приятельские отношения, как между старыми товарищами; они были на ты, — признак дружбы со школьной скамьи. После трех-четырех неофициальных встреч в министерстве Тор-квемаде удалось завоевать доверие министра и стать с ним на такую короткую ногу, что вскоре в кабинете его превосходительства он чувствовал себя лучше, чем дома. Тщательно следя за своей речью — не сорвалось бы с языка привычное словцо, — Торквемада убедился, что в результате этой разумной осторожности он говорит не хуже прочих собеседников, в том числе и самого министра. Так обстояли дела при разговоре на общие темы. Но однажды речь зашла о финансах, и ростовщик перещеголял всех, формулируя вопросы ясным и четким языком цифр и рассуждая с неумолимой логикой, которую никто не в состоянии был опровергнуть. Обычно скряга старался говорить меньше, избегал высказывать свои суждения по вопросам, не входившим в круг его компетенции; когда же разговор переходил на тему скряжничества, — в незначительных ли делах, или в крупных финансовых операциях, — Торквемада преображался, и все слушали его, разинув рты.

Таким образом, министр познакомился с его исключительными финансовыми способностями и, хотя сам не склонен был давать поблажку льстецам, засыпал скрягу похвалами и любезностями, причем зачастую прибегал к тем же выражениям, что и Крус, которая всячески лебезила перед зятем, когда предстояло нарушить установленный бюджет семьи. И министр и Крус, словно сговорившись, мелким бесом рассыпались перед скрятой, но если свояченица делала это с коварной целью растрясти его доходы для удовлетворения своего суетного тщеславия, то министр готов был всячески способствовать умножению его богатств, разумеется без ущерба для государственных интересов.

Скажем коротко и ясно: министр, чье имя не имеет значения для читателя, был весьма честен, и в число его недостатков — а их не лишен ни один человек — не входили ни жадность, ни стремление к собственной выгоде. Никто не мог упрекнуть министра в том, что он пользуется своим служебным положением для личного обогащения. Никто в министерстве не занимался мошенническими проделками с его ведома; те, кому перепадало больше положенного, устраивали свои делишки на стороне, подальше от кабинета или семейного круга королевского министра. Что касается Доносо, то, как нам уже известно, он мог похвастать незапятнанной честностью, но сколько людей пало жертвой высокой щепетильности этого ревностного буквоеда и приверженца ортодоксального бюрократизма! Он не наживался, нет, но, оберегая доходы казначейства, способен был предать огню и мечу половину Испании. Нельзя сказать того же о доне Хуане Гуальберто, обладавшем на редкость гибкой совестью; о нем ходили забавные слухи, иные из которых следует поставить под сомнение, настолько они неправдоподобны и чудовищны. Его мало беспокоили интересы страны, — плевать он на нее хотел, — но весьма занимали вопросы частного порядка, как свои собственные, так и чужие: из альтруистических, гуманных побуждений он всегда был готов пристроить дружка и взять под свою опеку любое предприятие, компанию, учреждение. В общем, за пять лет власти пресловутого Либерального союза дон Хуан Гуальберто порядком разбогател, а в дальнейшем зловредная революция и карлистские войны помогли ему еще потуже набить мошну. Если верить недоброжелательным заявлениям в устной и письменной форме, Серрано мог, не поморщившись, в один присест проглотить целую сосновую рощу или лес протяженностью в несколько лиг. А чтобы избежать несварения желудка от таких солидных кусков, он взялся «на досуге», попросту «от нечего делать» обувать солдат в сапоги на картонной подметке и кормить их гнилой фасолью с тухлой треской. Его проделка вызвала шум в некоторых газетах; но по чистой случайности газеты эти не пользовались доверием, ибо помещали на своих столбцах немало лжи; вот почему никто не подумал дать законный ход делу и довести его до сведения правосудия, которое, впрочем, не внушало особого страха дону Хуану Гуальберто, — ведь он приходился двоюродным братом генеральному прокурору, зятем судье, племянником магистру и состоял в более или менее близком родстве с бесконечным множеством генералов, сенаторов, советников и прочих сильных мира сего.

Так вот, на дружеских встречах, о которых идет речь, один Серрано разглагольствовал о нравственности. Другим и в голову не приходило вспоминать о трескучем слове, не сходившем с языка ревнителя чести. «Не забывайте, — говаривал он, — что мы олицетворяем новый высокий принцип. Мы призваны исполнить миссию, мы призваны заполнить пустоту, а именно — ввести принцип нравственности в договор на поставку табака. Тир и Троя знают, что до сего дня… (далее следовала устрашающая картина положения с табачными поставками за истекший исторический отрезок времени). Отныне, если наши планы заслужат одобрение правительства его величества, то, принимая во внимание честность и достоинство лиц, отдающих свои таланты и капиталы на службу родине, табачная рента будет базироваться на основах… на основах…» Тут оратор однажды запутался, и закончить за него речь взялся дон Франсиско, сделав это в следующих выражениях: «На чисто деловых основаниях и, как говорится, с поднятым забралом, ибо мы стремимся возможно больше заработать, конечно в пределах законности, дав государству несколько большую прибыль, чем это делали до сих пор Тир и Троя, независимо от того, зовутся ли они Хуан, Педро или Дьего; не допуская со своей стороны макиавеллизма, но и не признавая этого права за государством, умело маневрируя и ставя конечной целью устранение трудностей, мы займемся разрешением наших дел под знаком сугубой прибыльности и не менее сугубой честности… словом, все, как говорится, в сугубых размерах, ибо я придерживаюсь того взгляда, что точка зрения честности не является несовместимой с точкой зрения дельца».

Глава 2

Проникнув в сферу крупных дел, coratn populo, непосредственно с самим государством, дон Франснско не отказался от своих темных подпольных сделок, с которых он при тайном содействии доньи Лупе начал в первые годы «ученичества», давая деньги в рост из такого высокого процента, что будь его должники аккуратными плательщиками, вся существующая в мире наличность вскоре перешла бы в карманы процентщика. Вступив в новую жизнь, он сбагрил кое-какие делишки на сторону, понимая, что не пристало кабальеро с высоким положением заниматься грязными махинациями; но часть старых предприятий он сохранил, не решаясь расстаться с золотоносной жилой. Однако он вел свои делишки втихомолку, с осторожностью, скрывая от людских глаз, как постыдный недуг, как отвратительную язву. Даже со своим другом Доносо он не пускался в откровенность по данному вопросу, не без основания полагая, что старый кабальеро скорчит гримасу, услышав то, о чем сейчас узнает читатель: дон Франсиско оставил за собой шесть ссудных касс, расположенных в центре Мадрида и наилучшим образом аккредитованных в том смысле, что обслуживание клиента происходило быстро и с известной щедростью, из расчета реал за каждое дуро в месяц, другими словами — из шестидесяти процентов годовых. Четыре кассы находились в его полном владении, причем дела вел письмоводитель, участвующий в барышах; а в двух других Торквемада состоял компаньоном на половинных началах. Денежки из всех шести касс шли ему в карман, — пустяковый доход в тысячу дуро ежемесячно, — а труд его в каждой кассе ограничивался проверкой истрепанных и засаленных счетных книг.

Для проверки прочих счетов и более близкого ознакомления с делами ростовщик закрывался в своем кабинете два-три раза в месяц по утрам вместе с верными соратниками и придумывал тысячу историй, чтобы замести следы. Это помогло некоторое время держать в неведении всю семью. Но в конце концов проницательная и одаренная тонким чутьем Крус, сопоставив подозрительный облик утренних посетителей с подслушанными ненароком обрывками разговора, раскрыла тайну. Скряга, также не лишенный в некоторых случаях чутья и способностей ищейки, быстро смекнул, что его дорогая свояченица все разнюхала, и, полумертвый от страха, приготовился отразить натиск благородной дамы со всеми ее доводами в пользу морали, приличий и прочей чертовщины в том же духе.

Действительно, улучив как-то утром подходящий момент, Крус повела наступление на зятя с глазу на глаз в его новом кабинете. Всякий раз при появлении свояченицы дон Франсиско трепетал, — ведь несносная женщина только затем и приходила, чтобы досадить ему новой блажью и довести его до белого каления. Она возникала перед ним, как привидение, в ту минуту, когда, наслаждаясь покоем, он менее всего ждал подобной напасти; как из-под земли вырастала она, повергая его в смятение своей многозначительной улыбкой, парализуя рассудок и волю: неодолимая сила таилась в чертах ее лица, в ее убедительном красноречии.

В то утро Крус подкралась неслышной кошачьей походкой, и когда Торквемада опомнился, она уже стояла перед его письменным столом. Уверенная в своей власти, деспотичная женщина начала без околичностей, прямо перейдя к сути дела, в неизменно изысканных и вежливых выражениях, то с ласковой развязностью, то решительно сбрасывая маску и обнажая лик тирана. Вот и сейчас она стояла перед ним во всей своей трагической красоте, от которой волосы вставали дыбом на голове дона Франсиско.

— Вы, конечно, знаете, зачем я пришла… Не надо притворяться и наивничать. Вы достаточно хитры и проницательны и, разумеется, догадываетесь, что мне все известно. Я уже по вашему лицу вижу, на нем все так живо отражается.

— Провались я на этом месте, Крусита, если я знаю, на что вы намекаете.

— А я говорю, знаете… Меня не проведете, от меня ничто не скроется. Не пугайтесь. Вы думаете, я пришла бранить вас? Нет, сеньор, я все отлично понимаю: невозможно разом покончить с прошлым, в короткое время отказаться от старых привычек… Давайте говорить напрямик: дела такого рода не соответствуют вашему высокому положению. Не станем копаться в вопросах законности подобных предприятий… Я склоняю — голову перед историей, дорогой сеньор, и отношусь с терпимостью к сомнительным способам наживы, если в свое время невозможно было раздобыть деньги иным путем. Допускаю, что прошлое было неизбежным злом. Но в настоящее время, сеньор дон Франсиско, в настоящее время, когда отпала необходимость поступаться своим достоинством, подвизаясь на столь гнусном поприще, почему бы не передать эти предприятия в те грязные руки, которые для них созданы? Ваши руки сегодня должны быть чисты, вы это отлично понимаете. Доказательство тому — сугубая таинственность, в которую вы облекаете ваши недостойные махинации. Со времени вашей женитьбы вы непрестанно играете комедию, пытаясь спрятать концы в воду. Но ваши старания оказались тщетными, вы сами видите, что мне все отлично известно, хотя об этом никто и словечком не обмолвился.

Скряга не решился отрицать очевидность и, стукнув кулаком по столу, открыто признался: «Ну, и что ж?.. Что тут особенного? Прикажете выкинуть в окошко мои деньги? Передать дело в другие руки, говорите вы? За бесценок? Никогда! То, что заработано в поте лица, не спускается за бесценок. Так поступают только дураки. И хватит разговоров, сеньора».

— Не кипятитесь, Для этого нет причины. Еще никто ничего не пронюхал. Фидела, например, даже не подозревает, и вы можете быть уверены, что я ей не скажу ни слова. Но если бедняжка прозреет, ей будет очень тяжело. Доносо тоже пока не знает.

— Так пусть узнает, черт возьми, пусть узнает!

— Возможно, что какой-нибудь недоброжелатель и посвятит его в эти дела, но он ни за что не поверит. Он такого высокого мнения о своем друге, что не придаст значения грязным сплетням завистников. Никто, кроме меня, незнаком с вашим темным прошлым, и если вы так крепко за него держитесь, я сберегу вашу тайну и буду всячески помогать вам хранить ее, чтобы спасти себя и семью от позора, который ложится на всех.

— Ладно, ладно, — нетерпеливо проворчал ростовщик, х трудом сдерживая желание запустить чернильницей в голову своего тирана. — Мы уж с вами договорились: я хозяин в своих делах и поступаю так, как мне заблагорассудится.

— Я считаю это вполне справедливым и не собираюсь оспаривать ваших прав. Но знайте, что я блюду ваши интересы лучше, чем вы сами. Ладно… вы отказываетесь от моего предложения очиститься от язвы гнусного ростовщичества, но я буду по-прежнему с помощью нашего друга Доносо поставлять вам дела чистые, как солнечный свет, приносящие вам не только прибыль, но и почет. За зло я плачу добром. Как ни упирайтесь, как ни отмахивайтесь от меня, когда я силком тащу вас на путь добра, но рано или поздно вам придется пойти по прямой дороге. Да, в конце концов вы все же убедитесь в том, что я вам хороший советчик. И у вас не останется иного выхода, как следовать моим указаниям… О, вы кончите тем, что не посмеете дохнуть без моего разрешения…

Последние слова так мило прозвучали в устах Крус, что ростовщик невольно расхохотался, хотя гневные вспышки еще не погасли в его глазах. Но тут свояченица перевела разговор на другую тему, совершенно неожиданную для скряги.

— Да, кстати, хоть я и очень сержусь на вас за то, что вашими старыми ссудными махинациями вы дорожите больше, чем нынешним достойным положением, сообщаю вам приятную новость. Вы ее не стоите; но я так добра и милосердна, что за все ваши грубости согласна открыть вам свои объятия, конечно в моральном смысле. И если хотите, даже наградить поцелуем, разумеется духовным поцелуем.

— Что же это такое?

— Знайте, сеньор дон Франсиско, что я нашла покупателя на ваши земельные участки позади рынка Эспи-риту Санто.

— У меня и без того имеется покупатель. Вы опоздали с приятной новостью, моя дорогая Крусита.

— Вот нескладный! Как будто я не знаю! Ваш покупатель, Кристобаль Медина, дает вам по реалу с четвертью за фут.

— Верно. Но я не соглашаюсь и выжидаю случая взять по два.

— Здорово! А ведь вы купили, вернее — присвоили, себе весь участок в уплату долга из расчета по двести с небольшим песет за фанегу.

— Верно.

— И на прошлой неделе Кристобаль Медина предложил вам за него по полтора реала за фут, я же, в настоящий исторический момент, предлагаю вам по два реала…

— Вы!

— Да нет же, не будьте материалистом. Что я могу вам предложить?.. Я не собираюсь дома строить.

— А, понимаю, это ваш друг Торрес? Предприимчивый субъект, настоящий муравей. Он мне нравится, очень нравится.

— Вчера я встретилась с ним у Тарамунди. В беседе он предложил купить весь участок по два реала за фут с немедленной уплатой одной трети наличными; а остальные две трети векселями на разные сроки с постепенным погашением по мере того, как участок будут застраивать. Он вручил мне письменное предложение и добавил на словах, что если вы согласны, то он со своей стороны считает сделку заключенной.

— Дайте-ка, дайте-ка сюда эту штуку, — заволновался Торквемада, выхватывая из рук Крус бумагу, которую она показывала ему издали с кокетством женщины, взявшейся вести дела. Поспешно пробежав все четыре странички, скряга в короткий исторический момент ознакомился с важнейшими пунктами соглашения: «Выплата одной трети наличными… Постройка посреди парка дворца под названием «Вилла Торквемады», каковой дворец по оценке архитектора войдет в счет уплаты второй трети… Ипотека участка для расчета по третьему сроку и прочее…»

— Разве мне не следуют куртажные? — спросила Крус с улыбкой.

— В общем и целом дело неплохое, — хоть и не бог весть какое значительное… Я ознакомлюсь с ним на досуге, не спеша, и произведу расчеты…

— Разве я не заслуживаю того, чтобы имя Торквемады, связанное отныне с семьей дель Агила, было очищено от грязи ссудной кассы?

— Ну, что тут общего? Право, вы делаете из мухи слона. Ссудные операции не менее приличны, чем любые дела. Взять к примеру наш достойнейший Испанский банк, — разница заключается лишь в том, что в его зеркальных окнах не красуются старые заложенные плащи. Как вы щепетильны к внешнему виду! Благопристойность— ваш прекрасный идеал. Я же сужу не по внешности, а по существу…

— Ну, так я скажу Торресу, что сделка с участками не состоится, потому что вы гнусный скряга и доверять вам нельзя. Уж если я рассвирепею, то не ждите от меня пощады. Вы еще меня не раскусили как следует., Или вы выберете вполне достойный конституционный путь, или у нас каждый день будут стычки.

— Крусита, вы дьявол, а не женщина, исчадие ада, бесовское наводнение, то бишь наваждение! Велите Торресу ради всего святого сегодня же прийти ко мне, уж очень мне по душе его предложение, надо бы поскорее обсудить и договориться…

— Хорошо, сеньор, успокойтесь, сядьте. Не стучите кулаком по столу, вы его разобьете, и придется покупать новый, вот вам и лишний расход.

— Но вы же не даете мне жить как я хочу! Реазюмирую: что касается ссудных касс, я их посыплю землей…

— Сколько бы вы их ни посыпали землей, они всегда будут плохо пахнуть. Я вам говорю — передайте их другому.

— Не шумите! Будем справедливы. Если подвернется случай… Давайте поладим с вами по-хорошему: я еще некоторое время поработаю в этом… вертограде, а вам разрешу купить абонемент в оперу принца Адольфа, от абонемента отказалась семья Медина, когда тот подох… я хочу сказать, ввиду семейного траура.

— Мы уже взяли этот абонемент.

— Без моего разрешения?

— Без вашего разрешения. Не рвите на себе волосы, а то будете лысы. Вы же знаете, как Фидела мечтала о театре. Бедняжке необходимо развлечение; она послушает хорошую музыку, встретится с друзьями.

— Черт бы побрал эту оперу и того пса, который ее выдумал!.. Крусита, не раздражайте меня, я этого не выдержу, я взорвусь… У меня нет больше сил, вы доведете меня до банкротства. Я работаю, как негр, и все зря: стоит мне заработать грош, как вы тут же его выбрасываете на всякий вздор. Чтобы прибрать к рукам моих дорогих сеньор дель Агила, я пропою им, знаете, какую арию: покупайте себе ложу за счет стола и одежды.

— Но это невозможно. Не пойдем же мы в театр в лохмотьях и натощак.

— Ладно, ладно, вы меня разорите. Ведь абонемент в оперу влечет за собой тысячи бед, в просторечии — причуд, — перчатки и все такое. Ладно, дорогие сестрицы, в крайнем случае я отнесу в ломбард свое пальто. К этому мы идем.

— Когда явится в этом нужда, — торжественно заявила Крус, — я возьмусь шить на людей.

— Тут не до шуток. До разорения нам остался всего один шаг. И тогда уж увольте — я откажусь содержать семью.

— Семью берусь содержать я. Я научилась жить без денег.

— Вот и надо было продолжать жить так, как прежде.

— Зачем? Обстоятельства изменились: теперь мы богаты.

— Будем справедливы, у нас имеются некоторые средства, ну, скажем, неплохие средства.

— А я забочусь о том, чтобы мы на них неплохо жили.

— Замолчите ради бога! Ваши рассуждения сводят меня с ума.

— Что сделано, то сделано. Теперь готовьтесь к следующему номеру, — сказала с величественной улыбкой старшая в роду дель Агила, вставая и собираясь уходить.

— К следующему номеру! Клянусь святым преподобным отцом Каралампио, защитником от тещ! Ведь вы поистине моя теща, самая отвратительная и несносная, какую только свет видывал.

— А то, что я вам готовлю, почище всего предыдущего, мой дорогой зятек.

— Да поможет мне пресвятая дева! Что же это такое?

— Всему свое время. Моя жертва еще не опомнилась от сегодняшнего потрясения. Вы уж, верно, позабыли, что я вам устроила отличное дело с земельными участками. Даже не поблагодарили меня, негодник!

— Как же, я вам весьма благодарен. Но скажите, что вы еще затеяли?

— Нет, боюсь вас доконать. Как-нибудь в другой раз. Сегодня я удовлетворюсь абонементом в оперу и надеждой сбыть с рук эти гнусные ссудные кассы, В свое время мы продолжим разговор, сеньор донФран-сиско Торквемада, будущий королевский сенатор и кавалер большого креста Карла III.

Когда Крус удалилась, скряга процедил ей вслед проклятье, но в то же время со всей искренностью дикаря признал ее полную власть над собой.

Глава 3

Если Крус дель Агила жаждала поставить дом на аристократическую ногу, то ею руководило при этом отнюдь не пустое тщеславие, но благородное желание создать престиж человеку низкого происхождения, который спас от нищеты знатную семью. Лично для себя она и в самом деле ничего не желала; но семье необходимо вернуть прежнее положение и по возможности стремиться к еще большему блеску, чем в былые времена, назло завистникам, что глумились над неожиданным возрождением дома дель Агила. По этому пути iKpyc увлекала и родовая гордость, и долг человека, пекущегося о достоинстве семьи, и жажда отомстить ненавистным родственникам, которые покинули семью в беде, а после брака Фиделы с ростовщиком пытаются выставить обеих сестер в смешном свете. Сделав из зятя сперва достойного человека, затем важную особу и, наконец, выдающегося деятеля, семья выиграет битву и повернет стрелы злословия против тех, от кого они сейчас исходят.

Едва стало известно о предстоящем неравном браке, как начались всяческие пересуды среди прежних друзей обедневшей семьи и родственников в Мадриде и провинции. Иные из них, оправившись от удивления, отнеслись к предстоящему событию одобрительно; другие же искали в нем лишь постыдную сторону, причем самыми беспощадными оказались богатая кузина Пилар де ла Торре Ауньон и ее супруг Пепе Ромеро; неприязненные отношения, установившиеся в результате старых семейных распрей между этой четой и сестрами дель Агила, перешли в лютую ненависть с тех пор, как Ромеро получил в опеку их кордовские поместья «Сальто» и «Аль-беркилья». Когда Торквемада выкупил оба поместья и привел их в порядок на тот весьма вероятный случай, если арбитражный суд вернет их прежним владельцам, кузина с мужем воздели руки к небесам и принялись извергать потоки клеветы на бедных сестер. Следует добавить, что у мужа кузины Пилар де ла Торре Ауньон были два брата, женатые — один на племяннице маркиза Сисеро, другой — на сестре маркизы Сан Саломо. Кроме того, они состояли в родстве с Северьяно Родригес, с графом Монте-Карменес и доном Карлосом де Сиснерос. Пепе Ромеро жил вместе с женой в Кордове, но осень, а порой и часть зимы проводил у родственников в Мадриде. Теперь станет ясно, почему именно из дома многочисленной родни Ромеро летели ядовитые стрелы в несчастных сестер дель Агила итого простофилю, который выручил их из беды.

Мир тесен, и ничто не остается в нем тайной: так называемые доброжелатели слово в слово передавали Крус все злые сплетни, исходившие из дома недругов. Среди гостей, собиравшихся по вечерам у Ромеро, нашлись и такие, которые по слухам или лично знавали Торквемаду Душегуба, ибо он пользовался немалой известностью в низах общества. Вильялонга и Северьяно Родригес, слыхавшие о Торквемаде от незадачливого своего друга Федерико Вьера, рисовали ростовщика в зловещих красках, как темного дельца, проходимца и кровососа. Одни утверждали, что тщеславная и высокомерная Крус принесла в жертву младшую сестру, продав ее за чечевичную похлебку; другие распускали слух, будто сестры, войдя в компанию с Душегубом, открыли на улице Монтера новую ссудную кассу. Удивительная вещь! Когда в феврале или марте следующего года Торквемада впервые появился на арене большого света, те самые люди, что всячески чернили его, не нашли в нем, против ожидания, ничего смешного или зловещего, и это обстоятельство возбудило немало споров о подлинности Торквемады. «Нет, это не тот Торквемада, что известен в южном предместье столицы, — толковали они, — это совсем другой человек, если только не верить в перевоплощение».

По мере того как дон Франсиско пролагал себе путь в обществе, недоброжелательные слухи смолкали, теряя свою остроту; мало-помалу скряга завоевал себе единомышленников и даже почитателей. Не угасал лишь очаг ядовитых сплетен в тесном кругу Ромеро, и о примирении не могло быть и речи, ибо надменная Крус не упускала случая нанести ответный удар.

Вот почему гордая сеньора всячески способствовала возвышению Торквемады; он был созданием ее рук, ее лучшим творением, — приобщенный к культуре невежда, дикарь, ставший разумным существом, кровопийца, превратившийся в крупного финансиста, такого же достойного и важного, как и те пиявки, что сосут бесцветную кровь государства или голубую кровь знати.

И каких только слухов не распускали о нем и о сестрах супруги Ромеро даже после того, как дон Франсиско завоевал известное уважение людей, для которых основное в жизни — показная сторона. Рассказывали, что все его состояние заработано гнусным ростовщиче-етвом и беспощадным обиранием бедняков… Что мадридские кладбища переполнены его жертвами, покончившими с собой… Что все бросавшиеся с моста неудачники прыгали в воду с его ненавистным именем на устах… Что Крус дель Агила тоже ссужает деньги под залог подержанных вещей и дом битком набит заложенными плащами… Что скряга не отказался от своих старых привычек и кормит сестер дель Агила только чечевицей и кровяной колбасой… Что все драгоценности на Фиделе взяты из заклада… Что Крус лицует и перешивает зятю сюртуки из платья покойников, торгует на толкучке стоптанными башмаками, старыми столами и стульями… Что хоть Фидела по своей наивности, граничащей с идиотизмом, и не подозревает о прошлом неотесанного мужлана, за которого ее выдали замуж, однако позволяет себе роскошь в виде трех-четырех любовников, не без ведома снисходительной сестрицы, а любовники эти — Морентин, Доносо (несмотря на свои шестьдесят лет), Маноло Инфанте и некий Аргуэльес Мора, тип старомодного кабальеро времен Филиппа IV, счетовод из конторы Торквемады; Сарате и мальчуган Пинто развлекаются со старшей сестрой… Говорили, что Крус следит за ногтями дона Франсиско, моет ему лицо и, прежде чем выпустить на улицу, сама повязывает ему галстук, чтобы придать зятю благообразный вид; что она учит его раскланиваться и неустанно подсказывает, как и что говорить в различных случаях жизни… Что втихомолку Крус и ростовщик ограбили не одну пришедшую в упадок дворянскую семью, ссужая их деньгами из двухсот сорока процентов… Что после ухода гостей Крус подбирает окурки и в огромном мешке отправляет их на толкучку, а хлебные корки продает торговцу, который варит из них шоколад по два с половиной реала. Что Фидела шьет платья куклам по заказу торговца игрушками; что беднягу Рафаэля кормят только кашей-размазней на обед и тушеным мясом с овощами на ужин. Что слепой однажды подложил под супружескую кровать динамитный патрон с горящим фитилем… Что старшая сестра дель Агила среди прочих грязных делишек еще держит помойки в Куатро Каминос и получает свою долю в виде откормленных свиней и кур… Что Торквемада скупает векселя на Кубе за три с половиной процента их номинальной стоимости и финансирует акционерное общество жуликов, прикрывающихся вывеской «Выкуп рекрутов» и «Смена для заморских владений».

Все это достигало ушей Крус, которая сперва возмущалась и проливала слезы, но, пережив немало горьких минут, стала в конце концов принимать все с философским спокойствием. А когда успевший пообтесаться дон Франсиско появился на светской арене в английском сюртуке, овеянный ореолом всеобщего уважения, — разве он не общался с министрами и важными господами? — Крус откровенным смехом отвечала на клевету своих родственников. Но чем больше презрения вызывало в ней это нелепое злословие, тем сильнее обуревала ее жажда стереть в порошок клеветников и поразить их пышностью возрожденных Агила и престижем капиталиста — как льстецы именовали нынче Торквемаду. Пусть Ромеро отпускают ей шпильки, — она будет все выше поднимать голову, или, вернее, авторитет того, кто их приютил, пока семья не достигнет такой неизмеримой высоты, что сестры Агила смогут поглядывать на Ромеро, как на жалких, копошащихся в земле червей.

Глава 4

Подходило лето, и следовало подумать о переезде, по крайней мере на время каникул, куда-нибудь в прохладную местность. Снова предстояла борьба со скрягой, и на этот раз Крус пришлось встретиться с более упорным сопротивлением, чем обычно: враг набрался смелости. «Лето, — заявил дон Франсико, — время года по преимуществу для Мадрида. Всю мою жизнь я проводил его в столице и отлично загорал. Никогда человек не чувствует себя здесь так хорошо, как в июле и августе, отделавшись, наконец, от насморка и приобретя хороший аппетит и крепкий сон».

— Я беспокоюсь не о вас, — возразила свояченица, — ведь среди многих даров, ниспосланных вам божественным провидением, вы обладаете способностью выносить самый палящий зной. Не забочусь я и о себе, — я довольствуюсь немногим. Но Фидела не может провести лето в городе, и это настоящее варварство держать ее здесь.

— Моя бедная Сильвия — царство ей небесное! — тоже страдала от сезона, особенно в последние месяцы беременности, и все же мы оставались летом в городе. Холодная вода в глиняном кувшине, закрытые на день окна, короткая прогулка перед сном — и жары как не бывало! О даче нечего и думать, сеньора. А с новоизобретенной чепухой в виде морских курортов, которые являются тяжким бременем для множества семей, я и вовсе не соглашусь. Мы останемся в Мадриде, ведь мне необходимо вплотную заняться нашумевшими табачными поставками; между нами говоря, затея уж не кажется мне такой выгодной, как расписывали ваши друзья. Разговор окончен. На этот раз не ждите уступки. А теперь — дзинь-дзинь! — заседание закрывается.

Решив, что поездка так или иначе состоится, Крус на время отступила; но наутро она основательно настропалила Фиделу, и крепость скряжничества была взята сокрушительным приступом.

— Что ж, придется уступить, — согласился скряга, с видом жертвы покусывая кончики усов. — Лишь бы Фидела была довольна. Но чур! Будем благоразумны и поедем всего на три-четыре недели. При этом, дорогая сеньора предлагаю вам до предела сократить рас- ходы. Нам не к чему разыгрывать из себя принцев. Поедем во втором классе.

— Но, дон Франсиско?!.

— Во втором, и билеты закажем туда и обратно.

— Это невозможно. Придется мне все взять в свои руки. Во втором классе! Я не потерплю, чтобы вы до такой степени не считались с собственным достоинством. Поручите всю заботу о нашем путешествии мне. Я не повезу вас ни в Сан-Себастьян, ни в Биарриц, эти модные курорты для показной роскоши. Мы устроимся в скромной вилле в Эрнани. Я уже договорилась.

— Как, вы уже всем распорядились по собственному усмотрению?

— Да, по собственному усмотрению. И за все это, равно как за многое, о чем я пока умалчиваю, вы еще поблагодарите меня. На этом точка.

— Так что…

— Я же сказала, что больше говорить не о чем, я берусь все устроить сама. Из-за этого, право, не стоит ссориться. Хороши же вы, как я вижу.

— Что вы видите, что вы можете видеть во мне, черт подери! кроме того, что я несчастный человек, мученик вашего чванства, пленник, закованный в кандалы, невольник, лишенный единственной радости — жить с расчетом и беречь гроши, которые достаются потом и кровью?

— Лицемер! Комедиант! Да вы не расходуете и десятой доли своих доходов! — запальчиво воскликнула свояченица. — Вы должны тратить больше, значительно больше, И приготовьтесь к этому, ибо я буду беспощадна.

— Прикончите же меня разом, ведь я такой олух, что не могу вам сопротивляться и дам себя раздеть до нитки; вы с меня кожу живьем сдираете.

— Мы еще только начинаем. И довожу до вашего сведения, что дети ваши выйдут в меня, я хочу сказать — в свою мать. Они будут вылитыми Агила, унаследуют мой облик и образ мыслей.

— Мой сын — Агила! — вне себя воскликнул Торквемада. — Мой сын с вашим образом мыслей! Мой сын будет грабить меня! О, сеньора, замолчите, перестаньте нести околесицу, не то я… я способен, Говорю вам, оставьте меня в покое. Это уж слишком. У меня темно в глазах, кровь бросилась мне в голову.

— Чудак!.. Да что же вам желать лучшего? — злорадно улыбаясь, спросила свояченица с порога. — Он будет Агила, чистокровный Агила. Вот увидите, увидите.

Бедняга все сносил, но этого стерпеть не мог, — ведь он вбил себе в голову, что сын его будет не кем иным, как вторым Валентином, перевоплотившимся и вернувшимся в мир в первоначальном своем облике, разумный, спокойный и самый гениальный в мире математик., Чудак принимал эту мысль так близко к сердцу, что не откажись Крус вовремя от своей шутки, как дым рассеялись бы ее колдовские чары, и скряга, вырвавшись на волю из-под ненавистной власти, занес бы карающую длань над мучительницей. Дон Франсиско был огорошен: его сын Валентин будет вылитый Агила, вместо того чтобы стать маленьким Торквемадой, милым ребенком, который пока носится в лучах вечной славы в ожидании своего нового появления среди мира живых. Нет, шутка зашла уж слишком далеко. Весь день скрягу терзали сомнения. Проработав несколько часов кряду один в новой конторе на третьем этаже, он вошел вечером в свой личный кабинет, где на старом бюро, уже не походившем больше на алтарь, по-прежнему стоял портрет сына. Шагая из угла в угол, ростовщик перебирал в уме все слова, в недобрый час произнесенные свояченицей.

«Сказать, что ты будешь вылитый Агила! Видал ты когда-нибудь такую наглость?»

Он пристально посмотрел на портрет, но портрет молчал; печальное личико не выражало ничего, кроме тайной, немой озабоченности. С тех пор как благосостояние отца стало быстро расти и положение его в свете изменилось, мальчик чаще всего молчал, лишь изредка отвечая на вопросы короткими: да, нет. Правда, дон Франсиско больше не проводил ночей в кабинете, воюя с непокорной бессонницей или лихорадочными мыслями о барышах.

«Разве ты меня не слышишь? Ведь ты не будешь Агила? Скажи, что не будешь. — Дону Франсиско почудилось, будто сын на портрете отрицательно покачал головой, — Я так и знал. Сеньора мелет вздор».

Торквемада вернулся в контору и еще с полчаса корпел над счетами, напрягая усталый мозг. Внезапно лежавшие перед ним на столе цифры завертелись в одуряющей, головокружительной пляске, и среди водоворота подхваченных ураганом пылинок возник Валентин; глядя в лицо виновнику своих дней, он сказал, топнув ножкой: «Папа, я хочу проехаться по железной дороге».

Одно мгновение отец боролся с этим крошечным видением, потом, проведя рукой по глазам, прогнал его, и откинул назад отяжелевшую голову. Посыльный подошел к нему, напоминая, что сеньоры ждут его за обеденным столом, и Торквемада удивленно заворчал, услышав, что слуга уже в третий раз зовет его; наконец он встал, потянулся и, пошатываясь, точно пьяный, спустился вниз по внутренней лестнице в столовую. По дороге скряга говорил себе: «Он хочет проехаться по железной дороге! Материнские причуды! Ребенок еще не родился, а мне уже стараются его испортить».

Глава 5

Май и часть июня дон Франсиско всецело посвятил созданию акционерного общества по табачным поставкам. Соревнуясь с Доноси в энергии и организаторских талантах, он наладил превосходный аппарат управления, обещавший, что дела пойдут как по маслу. Основной пайщик Торквемада возглавил руководство поставками; Доносо взял на себя сношения с государством и управление административным аппаратом. Маркизу Тарамунди поручались закупки табака в Пуэрто-Рико, а Серрано — в Соединенных Штатах, где его двоюродный брат заведовал филиалом общества в Бруклине. Дело предполагалось развернуть до наступления летних каникул; в декабре ожидалась первая поставка боличе, дешевого сорта табака, а в феврале — сорта Виргиния. Официальный контракт на поставку общество заключило с государством еще в мае, несмотря на протесты конкурентов, сделавших, по их мнению, более выгодное предложение министерству финансов; но в результате некоторых неблаговидных поступков эти конкуренты потеряли в свое время доверие государства, а потому никого не удивило, когда, сославшись на определенные пункты закона, министр расторгнул старый договор. После того как четыре главных участника игры, не обращая внимания на мелких вкладчиков, договорились меж собой, оставалось лишь ревностно взяться за работу. Перед отъездом на летние каникулы Торквемада и дон Хуан Гуальберто Серрано столковались относительно некоторых вопросов, связанных с закупками сырья в Соединенных Штатах, причем результаты секретного совещания не были доведены до сведения Доносо и Тарамунди. Дело в том, что дон Франсиско, обладая врожденным знанием людей с точки зрения даешь-берешь, разом смекнул, в чем заключается основная пружина поставок и чем определяется глубина золотого потока: при ином способе закупок одни лишь пальцы замочишь, а при другом запустишь руку по самый локоть, если не глубже. Нащупывая почву, скряга прочел в глазах дона Хуана Гуальберто короткий ответ: «Перед вами именно тот человек, который вам нужен». На этом и расстались наши дельцы; Серрано поспешил в Лондон, где ему предстояло встретиться с двоюродным братом, а Торквемада отправился с семьей в Эрнани. Семья Тарамунди поехала в Сан-Себастьян. Доносо остался в Мадриде из-за жены, прикованной к постели обострившимися недугами, от которых она уже нигде не надеялась найти облегчения.

Боже ты мой, какая скучища, какая тоска одолела Торквемаду в провинции! Он беспрерывно брюзжал, ворчал и спорил с сестрами из-за пустяков, которые выеденного яйца не стоили; он бранил все подряд, находя воды отвратительными, пищу несъедобной, соседей назойливыми, небо унылым, воздух вредным. Его тянуло в Мадрид. Вдали от Мадрида, где прошли лучшие годы его жизни, где ему удалось нажить кучу денег, скряге было не по себе. Ему недоставало Пуэрта дель Соль, его любимых улиц Кармен и Немецкой вместе с Собачьим переулком, столичной воды Лосойи, изменчивого климата, знойных дней и холодных ночей. Его съедала тоска по привычному укладу жизни, по суетливой беготне вдогонку за увертливым грошом во главе целого отряда агентов, ожидавших его приказов. Он ненавидел отдых; его природа требовала постоянного кипения и непрерывной деловой суеты с неизбежными опасностями, горечью потерьг крушением надежд и лихорадкой сказочных барышей. Он отсчитывал дни страданий, в которых были повинны эти вздорные сестры, он ненавидел окружавшее его общество бездельников, армию лентяев, занятых лишь мыслью о том, как поскорее спустить наследство. Высшим выражением расточительности были в его глазах деньги, выброшенные в гостинице да на чаевые официантам в ресторане или бездельникам, которые поддерживали сеньор при купанье, чтобы они не захлебнулись в воде. Сан-Себастьян внушал ему отвращение: здесь все было построено на грабеже, кругом расставлены тысячи ловушек для столичных гостей, приехавших растранжирить за два месяца свой годовой доход. Три дня продержали его там Фидела и Крус, и он едва не расхворался от скуки и отвращения.

Приехав в Эрнани и прогуливаясь в одиночестве, он мысленно возводил пирамиды из цифр, составлявших основу табачного предприятия, а также других дел, как, например, сделки с кредиторами по поводу обветшавшего дворца Гравелинас. Жалея мужа, Фидела предложила сократить пребывание в Эрнани; но Крус не соглашалась; воздух северного побережья благотворно действовал на Рафаэля: с тед пор как он приехал в Эрнани, его нервный припадок ни разу не повторялся. Семья разделилась на две пары: Крус совершала прогулки со слепым братом, а Фидела старалась развлечь мужа, настойчиво призывая его обратить внимание на красоту окружающей природы. Скряга не остался нечувствительным к доброте и заботам жены; порой он проводил приятные минуты, беседуя с ней и прогуливаясь по лужайке или в роще. Но как изгнанник, тоскующий по родине, Торквемада среди беспечной болтовни ни на минуту не забывал о делах, и в памяти его неизменно всплывал Мадрид. Фидела всякий раз приветствовала перемену темы и с ребяческой шутливостью повторяла: «Ну же, Тор, зарабатывай побольше, побольше денег, а я берусь тебе их сберегать».

Фидела так часто это повторяла, что дон Франсиско однажды пустился на откровенности, чего никогда не делал прежде; он поделился с женой всеми мыслями и планами, радостями и огорчениями. Жаловаться было бы грешно, сказал он, доходы его растут, как волны в бурю. Но все это попусту, — сестры поставили жизнь на такую широкую ногу, что и копить-то нечего. Что ни день, то новая блажь, им лишь бы транжирить. Не стоит перечислять нескончаемый ряд безумств, — они хорошо известны Фиделе. Торквемада не создан для роскоши, но злой судьбой вынужден мириться с ней. Его прекрасный идеал — копить, почти целиком вкладывая прибыль в новые дела и уделяя на жизнь лишь самое необходимое. Сердце разрывается при виде того, как деньги, притекающие в дом, тут же из него вытекают. Мрачные, гнетущие мысли одолевают его. Между ним и Крус завязалась борьба не на жизнь, а на смерть. Он признает превосходство ее ума и красноречия; но в данном случае прав он, а не она. И самое ужасное — Крусита захватила над ним власть и навязывает ему свою волю в денежных делах: ведь всякий раз, когда на повестку дня встает вопрос о новых расходах, она скручивает его по рукам и ногам. Он извивается от бешенства точь-в-точь как дьявол под стопой святого Михаила, а негодница, придавив ему голову ногой, транжирит его Денежки направо и налево.

Словом, он чувствует себя глубоко несчастным и среди всех горестей его даже не радует мысль, что он своевременно станет отцом. Фидела мягко и тактично ответила, что лично она согласна жить скромно и уединенно: но раз Крус устраивает все по-иному, у нее, очевидно, имеются на то причины. «Право, милый Тор, она умнее нас с тобой; так предоставим же ей распоряжаться по своему усмотрению. Для успеха твоих дел выгоднее жить в роскоши. Скажи откровенно, Тор, разве ты заработал бы столько, если бы жил по-прежнему, как нищий, на улице Сан Блас? Каждый истраченный моей сестрой дуро приносит тебе двадцать. А главное, та, которую ты зовешь тираном, умнее самого Мерлина V и лишь благодаря ее деспотизму мы расстались с гнусной нищетой и зажили привольно, а ты превратился в человека с весом. Не будь же глупеньким и безропотно подчинись Крус».

В словах Фиделы сквозило почти суеверное уважение к старшей сестре, готовность слепо повиноваться властелину семьи во всем — от мелочей до серьезных вопросов. Выслушав жену, Торквемада тяжело вздохнул и с отчаянием в душе подумал, что она ни в коем случае не поможет ему сбросить иго. При первом же намеке мужа Фидела с детским ужасом возмутилась: ослушаться Крус, возражать против ее распоряжений! Немыслимо! Скорее солнце встанет с запада! «Нет, нет, Тор, и не думай! Я могу только еще раз повторить сказанное: все, чем ты так недоволен, идет на пользу тебе и нам».

Продолжая сетовать, ростовщик мало-помалу открыл Фиделе все, что его мучило. Он долго колебался, прежде чем пуститься на откровенность в одном деликатном вопросе, боясь, что жена, выслушав, поднимет его на смех. Наконец он решился: «Видишь ли, Фидела, у каждого своя ахинеева пята, как говорит уважаемый Сарате; так вот, я не желаю, чтобы мой сын вышел в семью Агила. Конечно, Крус в лепешку разобьется, лишь бы ребенок был похож на нее, на вас обеих, — мот, спесивец, щеголь, любитель пускать пыль в глаза, словом — аристократ. Но по мне лучше, чтобы он вовек не родился, коли ему суждено стать таким. Впрочем, вы как пить дать разочаруетесь, если ждете, что новый Валентин выйдет душой и телом в вашу породу; мне сердце подсказывает, что он будет истый Торквемада, второй Валентин, точь-в-точь мой прежний сын, с его ясным умом и личиком».

Глава 6

Глава 7

— Успокойся и дай мне высказаться, — ответил Рафаэль, с трудом переводя дух; от волнения оба задыхались. — Я говорю тебе по чистой совести, что таков логический вывод. Дай мне сказать. Перед нами продукт жизни нашего общества, результат упадка нравов и моральных устоев. Когда наша сестра выходила замуж, я сказал себе: «Вот что нас ожидает…» — и случилось то, что я предполагал. Из мрака моей слепоты я вижу все, ибо думать — значит видеть, и ничто не ускользает от моих безупречных логических умозаключений, ничто, ничто. Пятно бесчестия — лишь неизбежное следствие. В нашей семье имеются все основания, чтобы оно возникло. И оно возникло, ничто не могло помешать… Да, да, я уже знаю, что ты собираешься мне возразить.

— Нет, не знаешь, не знаешь, — решительно и надменно отрезала старшая сестра. — Я хочу сказать тебе, что наша сестра чиста, как кристалл. Никогда не усомнюсь я в ее замечательной, непоколебимой честности. Да и как усомниться, если я живу бок о бок с ней? Мне известны не только все поступки, но даже самые затаенные ее мысли. Я знаю, что она чувствует и думает так же, как знаю, что чувствую и думаю сама. И нет ничего, решительно ничего, что могло бы послужить основанием для таких чудовищных подозрений.

— Согласен с тобой, что в смысле фактов — оснований нет.

— Ни в смысле фактов, ни в других смыслах.

— Но в намерениях и желаниях…

— Ни в чем, понимаешь, ни в чем не существует ни малейшей тени бесчестия. Фидела — воплощение чести; она любит и ценит своего мужа, который, несмотря на всю свою невоспитанность, прекрасно относится и к ней и ко всей семье. Чтобы я больше не слышала от тебя подобных нелепостей, Рафаэль, или я не поручусь, что останусь с тобой по-лрежнему мягкой.

— Хорошо, хорошо, не сердись. Я допускаю, что ты права в отношении нашей сестры. А можешь ли ты поручиться за намерения Морентина?

— Как я могу за него поручиться? Но он всегда казался мне очень скромным и приличным человеком.

— Ну, я-то его лучше знаю, — ведь мы с ним сообща искали приключений в те времена, которым уже нет возврата, но именно в архиве воспоминаний я черпаю свой опыт. И знаю, что в душе его, как язва, гнездится скрытая развращенность. Морентин не поверял мне своих тайных намерений, но я знаю, что он готовится обесчестить нашу семью и заранее уверен в успехе. Если он еще не бахвалится своим торжеством, то несомненно охотно примет поздравления друзей с победой, которую все считают вполне вероятной, а иные — уже достигнутой. Ужас охватывает меня, когда я думаю, что будь моя сестра даже святой, а Морентин — образцом добродетели, свет, которому известны и история этого брака и ваш открытый образ жизни, ни на минуту не усомнится в подлинности слухов, посеянных Малибраном. И тебе не удастся пресечь распространение этой гнусной сплетни. Тебе не удастся никому доказать, что все это, пока что ошибка, клевета…

— Нет, не пока что, а так будет всегда. О, как ты можешь! Выходит, что ты заодно с клеветниками. Послушай, Рафаэль. Ведь это клевета! Да или нет? Ну, так вот, если это ложь, если чистота нашей сестры сверкает подобно солнцу, — а я скорее усомнюсь в существовании милосердного и справедливого бога, чем в невинности Фиделы, — так вот, если честь ее незапятнана, если муки ада уготованы подлым клеветникам, то рано или поздно истина восторжествует и свет вынужден будет признать невинность Фиделы.

— Свет не признает истины, ибо в своих суждениях о людях и поступках он следует законам той логики, которую сам создал. Я согласен с тобой, что логика эта построена на лжи, но она существует, и попробуй-ка рассеять гнусные подозрения света. Тебе это не удастся, не удастся. Пойми, дорогая сестра, чтобы избежать сплетен, надо было после этого проклятого брака остаться в прежней скромной неизвестности. Но ослепленные блеском мишуры, кружась в водовороте светских развлечений, возобновляя старые знакомства и завязывая новые, вы обе невольно втянулись в орбиту суетных интересов. Нас окружает атмосфера, насквозь пропитанная тщеславием и ядом жажды наслаждений, отравой, убивающей нас среди веселого пиршества. Красивая молодая женщина с пылкой фантазией, окруженная поклонением, избавленная от всех домашних обязанностей; а рядом — смешной и старый муж, черствый эгоист, начисто лишенный какой бы то ни было привлекательности. Последствия такой ситуации общеизвестны. Их невозможно избежать. И снисходительный свет заранее прощает грех, утверждая его как некий закон, словно в тайной конституции совести имеется в наши времена статья, оправдывающая этот проступок. Вот что было в моих глазах основным препятствием к браку Фиделы, ибо я уже давно предвидел его последствия. Теперь же остается лишь молча терпеть.

— А я не собираюсь ни терпеть, ни молчать, — возразила Крус, преодолевая волнение, вызванное тягостным разговором. — Я презираю клевету. Дай бог, чтобы она никогда не дошла до слуха Фиделы; но если дойдет, сестра отнесется к ней с таким же презрением, как я, как ты… Я не разрешаю тебе ни говорить, ни даже думать об этом…

— Ни даже думать! Да можешь ли ты запретить мне думать! Ведь мысли — единственное занятие в моей жизни; а если бы мой мозг не работал, как убивал бы я, несчастный слепой, постылое время? Обещаю тебе сообщать в дальнейщем все, что буду открывать в жизни

— Ничего ты мне, Рафаэль, не откроешь, ничего, — запальчиво оборвала его Крус. — Все твои рассуждения — нелепый вымысел, плод праздного, ничем не занятого воображения. Я запрещаю, да, запрещаю тебе думать.

Слепой сидел с молчаливой улыбкой, а сестра, волнуясь и тяжело переводя дыхание, пыталась что-то добавить к сказанному, но слова застряли у нее в горле. Так прошло довольно много времени, и оба, собравшись с силами, уже готовились снова начать разговор, как вдруг наверху, в супружеской спальне, послышались шаги, и вскоре лестница застонала под тяжелой поступью спускавшегося вниз дона Франсиско. Крус поспешила к нему навстречу, встревоженная, не случилось ли чего с Фиделой, но Торквемада успокоил свояченицу:

— Все в порядке, Фидела спит, как младенец, а я из-за жары и проклятых комаров до полуночи глаз не сомкнул, ворочался — ворочался и решил, наконец, пойти подышать воздухом

. — Да, сегодня ночью жарко и душно, что редко случается в этих краях, — заметила Крус. — Но завтра будет гроза и жар спадет.

— Ну и ночь! — проворчал скряга. — И ради такого зноя мы покинули Мадрид с его удобствами!..

Накинув на плечи плащ и прикрыв лысину шелковой шапочкой, Торквемада вышел в сад. В окне, у которого брат и сестра молча сидели, наслаждаясь теплым воздухом, напоенным ароматом жимолости, маячила большая нескладная тень дона Франсиско, слышалось его легкое покашливание и хруст гальки под тяжелыми медленными шагами. Ночь выдалась тихая и жаркая. Воздух неподвижно застыл, насыщенный дыханием полей; в сладкой дремоте едва слышно вздыхала листва. Глубокое безоблачное небо светилось, затканное серебряными брызгами звезд. Мирное молчание земли с уснувшими рощами, долинами и лугами нарушалось лишь звонким стрекотом цикад да хором лягушек — спокойным и однообразным маятником вечности. И не было иных звуков ни в небе, ни на земле.

Долгое время Крус, сидя рядом с Рафаэлем, всматривалась в силуэт дона Франсиско; размеренным шагом ходил он взад и вперед, из конца в конец сада, то удаляясь, то вновь возвращаясь, как неприкаянная душа грешника, молящая о погребении тела. То ли под влиянием душевного смятения, то ли поддавшись очарованию ночи, Крус внезапно прониклась состраданием к этому человеку, снедаемому тоской. Разве не должны они дать счастье тому, кто избавил их от ужасов нищеты? А вместо этого суетная повелительница всячески досаждает ему и силком тащит беднягу к социальному величию наперекор его натуре и привычкам. Куда человечнее и великодушнее было бы дать ему волю копить деньги, — ведь скряга наслаждается своей скупостью, как жаба болотной тиной. Оторванный от привычной среды, утопая в ненужной ему роскоши, беспомощный перед ядовитым жалом клеветы, Торквемада стал, хоть и не по своей вине, общим посмешищем. Не сама ли она кругом виновата, затеяв поднять на недосягаемую высоту человека из низов, превратить неотесанного мужлана в кабальеро и государственного деятеля? Терзаемая угрызениями совести, проснувшимися в ее душе в этот торжественный ночной час, проникнутая горячим состраданием к зятю, Крус обратилась к нему с ласковыми словами. Выглянув из окна в сад, она сказала:

— Вы не боитесь, дон Франсиско, что ночная свежесть повредит вам? Нельзя слишком доверять климату этого края.

— Я чувствую себя отлично, — ответил, подходя к окну, скряга.

— Мне кажется, вы слишком легко одеты. Ради бога, не вздумайте схватить ревматизм или простуду

. — Не беспокойтесь. Недостает только, чтобы, покинув Мадрид с его приятной и — что бы там ни говорили — весьма полезной жарой, человек захворал в здешних краях с их невыносимо влажным и вредным климатом.

— Присоединяйтесь-ка лучше к нам, мы посидим втроем, пока нас не одолеет сон. Рафаэль также подошел к окну. Казалось, ему таинственным образом передалось настроение Крус, и чувство жгучей ненависти к Торквемаде сменилось в его сердце внезапной вспышкой жалости.

— Заходите, дон Франсиско, — сказал Рафаэль, страдая при мысли, что семья знатных нищих обманула своего спасителя, выручившего их из беды, вырвала из привычной обстановки и, не дав счастья, опозорила его куда больше, чем он опозорил семью. Рафаэля охватило желание примириться с дикарем и, сохраняя отделявшее их расстояние, снисходительной дружбой отплатить ему за материальную помощь.

Скряга не остался безучастным к проявлениям симпатии со стороны. Рафаэля и Крус; он уступил их уговорам и вошел в комнату, ругая на чем свет стоит местный климат, пищу, а больше всего отвратительную би-скайскую воду, несомненно самую скверную в мире.

— Вы здесь оторваны от привычной среды, — сказал Рафаэль, впервые обращаясь приветливо к своему зятю. — Вам не сидится вдали от дорогих вашему сердцу дел.

При этих словах брата Крус осенила удачная мысль, которую она тут же и высказала:

— Дон Франсиско, хотите, мы завтра же уедем отсюда?

Это предложение так удивило изнывавшего от безделья финансиста, что он ушам своим не поверил.

— Крусита, вы просто издеваетесь надо мной.

— Нет, в самом деле, — подхватил Рафаэль, — что тут хорошего? Прохлады никакой, зато вдоволь москитов и прочих тварей сортом почище — несносных и назойливых приятелей.

— Золотые слова!

— Предлагаю уехать завтра же, — решительно сказала старшая сестра, — конечно, если дон Франсиско не возражает…

— Возражаю?.. Это я-то? Черт возьми, ведь я притащился в этот гнусный край не по своей воле, а желая угодить вам и распроклятым законам моды.

— Завтра, отлично! — повторил слепой, хлопая в ладоши.

— Вы это всерьез или задумали посмеяться надо мной?

— Всерьез, всерьез.

Убедившись, что предложение сделано не в шутку, скряга оживился; глаза у него засверкали, как звезды в небе.

— Так, значит, завтра! Ну, дорогая Крусита, большего удовольствия вы не могли мне доставить. Право, я чувствую себя здесь, как душа Гарибальди, изнывающая между землей и небом, и тоскую о моих делах в Мадриде, как человек, низвергнутый в бездну ада, тоскует о райском блаженстве, однажды вкусив его. Так, значит, завтра, Рафаэлито? Какое счастье! Простите, но я радуюсь, как мальчишка, отпущенный на каникулы. Лучшие каникулы для меня — моя любимая работа. Мне в тягость это нелепое существование на лоне природы да встречи с друзьями на сан-себастьянском пляже; все эти фанаберии — прогулки и морские купания — не для меня. Виноград хорош для тех, кто в нем толк знает; натуральная природа — сущая ерунда. Не признаю деревни, мне были бы лишь города с улицами и прохожими… А море оставим для китов. Мой ненаглядный Мадрид! Так, кроме шуток, завтра? В будущем году вы поедете одни, без меня, если вам захочется дорогой прохлады. А мне хватит и дешевой жары. Говорите что хотите, а с середины августа зной в Мадриде к вечеру спадает и нет большего удовольствия, как выйти подышать свежим воздухом; можно подняться к Чамбери, Верьте мне, теперь, когда появляются чудесные дыни и дешевый белый виноград… О господи! Подожду укладывать вещи, чтобы не шуметь, а то еще Фидела проснется, но меня так и подмывает схватиться за чемодан. В котором часу отходит поезд из Сан-Себастьяна? В десять. Так вот, дождемся рассвета, закажем экипаж и не спеша отправимся на вокзал. Смотрите не отступитесь от своих слов, Крусита. Конечно, командуете вы, но не вздумайте обмануть нас, лишь посулив нам меду, в просторечии — возвращение в Мадрид. Право же, я заслужил капельку радости, согласившись приехать в этот гнусный край с единственной целью развлечь семью и задать тону, — сто тысяч чертей! Задать тону! А этот распроклятый тон изрядно детонирует в моих ушах.

Глава 8

Семья Торквемады выехала на следующее утро к удивлению всех соседей, а среди них не было недостатка в бездельниках, которые со скуки тотчас принялись разнюхивать причину столь внезапного отъезда, походившего на бегство и, по мнению сплетников, наверняка скрывавшего серьезную размолвку между супругами. А на самом деле вся семья с радостью возвращалась в Мадрид. Торквемада так и сиял. С наслаждением увидел он вновь жизнерадостный, милый его сердцу город с солнечными улицами и пыльными аллеями, где за все лето не упало ни капли дождя. И что за чудесный знойный воздух! Пусть только скажет кто-нибудь, что на свете существует более гигиенический уголок. В Эрнани — вот где кишат миазмы, а в довершение всех зол название поселка взято из музыки. Бог ты мой! Ну, где это видано, чтобы поселки носили название опер?

Торквемада с головой окунулся в море своих дел, блаженствуя, как утка, которой удалось, наконец, дорваться до своей лужи. Впрочем, для большинства официального и частного элемента каникулы еще продолжались, и скряга не нашел той суеты и занятости, которой жаждал. Но все же он был счастлив, а для полноты его радости Крус на время воздержалась от дальнейших преобразований. Другой приятной новостью было поведение Рафаэля; его обращение с зятем смягчилось, казалось— он искал его дружбы. До поездки в Эрнани они едва обменивались по утрам приветствиями да скупыми словами о погоде. После возвращения в Мадрид они часто сиживали вместе, причем слепой проявлял к зятю полное уважение и даже нечто вроде симпатии, спокойно выслушивал его суждения, а иной раз даже спрашивал его мнение о политических или других событиях. Но самое удивительное было то, что Крус, издавна жаждавшая установления мирных и дружелюбных отношений между зятем и братом, ощущала теперь странную тревогу при виде их спокойной беседы и не оставляла их наедине, словно опасаясь, как бы тот или другой вдруг не поднялся и не ушел. Следует заметить, что в течение всего сентября и октября старшую сестру сильнее чем когда бы то ни было тревожило душевное состояние Рафаэля, хотя у бедняги и не повторялись больше вспышки раздражения или неестественного смеха.

— Но ведь он сейчас успокоился и не воюет с нами, — говорила Фидела сестре, — чего же ты опасаешься?

— Затишье часто предвещает бурю. Уж лучше бы ом был менее спокоен и более разговорчив. Мне страшно наблюдать, как он мрачнеет и замыкается в себе, и как в его скупых словах проскальзывают тревожные признаки чуждой ему рассудительности. Ну, что бог даст.

В течение всего сентября, к удовольствию дона Фран-сиско, в доме не появлялись обычные его посетители, разъехавшиеся кто в Париж, кто на пляжи и курорты; на радость хозяину дома исключение составлял один лишь Сарате: в виду безденежья, частого спутника мудрецов, он проводил не более двух-трех недель на отдыхе в Эскуриале или Кольменар-Вьехо; таким образом, скряга без помехи наслаждался обществом своего друга и научного консультанта, ведя приятнейшие беседы о Востоке, о химических удобрениях, о шарообразности земли, об отношениях папы римского с итальянским королевством, о рыбных промыслах в Терранове… Это время ознаменовалось плодотворными успехами для дона Франсиско, который не только заучил много замечательных выражений, вроде хитон Пенелопы, Дамоклов меч и греческие календы, но поинтересовался также, откуда они взялись. Кроме того, дон Франсиско полностью прочел «Дон-Кихота», которого знал с детства лишь в отрывках и усвоил множество примеров и речений из этой книги, как, например, переметные сумы Санчо, лучше не вмешиваться, благоразумие вашего неблагоразумия и прочее, удачно, с чисто кастильским юмором ввертывая в разговор заученные словечки. Однажды разговор зашел о Рафаэле, и Сарате вскользь упомянул, что внешняя умиротворенность брата не внушает доверия его старшей сестре, на что дон Франсиско заметил, что зять его — натура весьма неуравновешенная и рано или поздно, а надо ждать от него какой-нибудь перипетии.

— У меня на этот счет сложилось особое мнение, — сказал Сарате, — и при условии соблюдения строжайшей тайны я рискую сообщить его вам. Это мой личный взгляд на вещи, возможно ошибочный, но я не откажусь от него до тех пор, пока его не опровергнут факты. Я считаю, что наш молодой человек не свихнулся, а подобно Гамлету лишь притворяется сумасшедшим, чтобы свободнее действовать в развертывающейся семейной драме.

— В семейной драме! Но здесь у нас не разыгрывается ни драмы, ни комедии, дорогой друг, — возразил дон Франсиско. — Все дело в том, что отпрыск аристократической семьи был до сих пор на ножах с вашим покорным слугой. Теперь он, очевидно, решил изменить свое поведение, а я, что ж, я разрешаю ему любить меня. В семье должен царить мир. Вот где собака зарыта. Я и говорить не желаю о вздорных выходках моего зятя, лучше не вмешиваться… А вообще я вполне согласен с вами, что его безумие было в известных случаях притворным, как у того сеньора, которого вы только что так кстати упомянули.

Тут дон Франсиско умолк, раздумывая над тем, кто бы мог быть этот сеньор Гамле; но справляться об этом ему не хотелось, он предпочел сделать вид, будто ему все известно и без пояснений. Судя по имени, наверняка поэт, да и с чего бы ему иначе притворяться сумасшедшим.

— Рад, что наши мнения по этому поводу совпадают, сеньор дон Франсиско, — сказал Сарате. — Я нахожу много точек соприкосновения между нашим Рафаэлем и несчастным датским принцем. Да вот, недалеко идти: вчера бедняга выступил и наговорил много такого, что напомнило мне монолог to be or not to be.

— В самом деле, нечто в этом роде он сказал. Я это сразу заметил, потому что точки соприкосновения не ускользают от меня. Я наблюдаю и молчу.

— Вот-вот, это как раз то, что нужно: наблюдать за ним.

— Бедняжка здорово смахивает на поэта, не правда ли?

— Правда.

— А где поэзия, там: сумасбродство и слабоумие.

— Точно.

— Кстати, дорогой Сарате, меня удивляет, что для поэтов придумано столько наименований. То их зовут пиитами, а то бардами. Знаете, я покатывался со смеху, читая статью, посвященную тому мальчугану, которого я опекаю; проклятый критик на все лады склоняет барда и так кадит ему, что просто в нос шибает. А лично я назвал бы стихи этого паренька белибердой, ведь доброму христианину никак не разобраться в этой чепухе, — так и тонешь в ней, и все сказано наоборот. Словом, лучше не вмешиваться.

Ученый педант от души потешался над высказанными суждениями; далее приятели перешли к другим проблемам, вернее всего из области социализма и коллективизма, ибо на следующий день Торквемада разглагольствовал о точках соприкосновения между некоторыми доктринами и евангельским учением и облекал свои благоглупости в схваченные на лету термины, применяя их частенько невпопад.

Вернувшись из Лондона в конце сентября, дон Хуан Гуальберто Серрано привез отличные вести. Закупки сырья возложены на людей толковых и многоопытных; они ни на йоту не отступятся от указанных цен, хотя бы пришлось труху на складах покупать; и ради наживы они ни перед чем не остановятся. Кроме того, Серрано предложил скряге еще одно дельце от имени английских банкиров, заинтересованных в испанских фондах, но едва познакомившись с предполагаемой операцией, Торквемада забраковал ее, назвав величайшей чепухой, С первого взгляда комбинация казалась удачной, но дня через три, основательно все обдумав, наш финансист наметил другое практическое решение вопроса и поделился своими соображениями с приятелем, а тот, найдя мысль блестящей, в порыве восторга обнял Торквемаду со словами:

— Вы — гений, друг мой. Вы подошли к делу под единственно правильным углом зрения. Мой план был настоящим хаосом, вы же превратили хаос в стройную систему. Сегодня же сообщу создателям плана Проктору и Руфферу ваш взгляд на вещи. Без сомнения, он им покажется замечательным, и мы сможем сразу приступить к делу. Речь идет о доходах в полмиллиона реалов ежегодно.

— Не отрицаю. Что ж, напишите этим сеньорам. Моя линия поведения вам известна. На предложенных мною условиях я согласен войти в дело, вполне согласен.

Приятели еще долго беседовали о сложном предприятии, обсуждая его со всех сторон; когда же Серрано собрался уходить — ему в этот день, как, впрочем, почти ежедневно, предстояло завтракать с председателем совета, — он с сияющим видом сообщил скряге:

— Наш вопрос, как мне думается, решен.

— Какой вопрос?

— Разве вы не знаете? Крус вам еще ничего не говорила?

— Решительно ничего, — осторожно ответил дон Франсиско, заподозрив, что речь шла о новом покушении домоправительницы на его кошелек.

— Вот как! Считайте дело решенным.

— Какое дело, черт возьми?

— Так вам и вправду ничего не известно?

— Мне известно лишь то, что вы из меня душу тянете, чтоб вам! Бьюсь об заклад, вы мне сейчас хорошую штучку преподнесете… Ну, кончайте, я уже приготовился развязать мошну.

— О, вам это недорого обойдется… Скромный завтрак с делегатами… десяток телеграмм…

— Но о чем вы, сто тысяч чертей?

— Мы сделаем вас сенатором.

— Меня?.. Как это, пожизненно или?..

— Пока выборным. А дальше видно будет. Сперва стоял вопрос о Теруэльском округе, там два вакантных места; затем о Леонском. Словом, вы будете кандидатом от своей области, от Бьерсо…

— Ну, и достанется же мне! Да сохранит меня господь от бьерсанских вымогателей и попрошаек из Леонского округа.

— Так вы недовольны?

— Конечно. На что мне сенаторство? Оно ничего не дает.

— Что вы, напротив, такие должности всегда выгодны. Ничего не теряя, вы можете выиграть кое-что…

— А может, и кое-какие?

— Да, сеньор, и даже очень крупные…

— Так по рукам. Войдем в сенат, в просторечии — в верхнюю палату, и если меня спросят, я скажу стране пару истин. Мое desideratum — значительное сокращение расходов. Бережливость сверху донизу; бережливость на всех участках. Положим конец хитону Пенелопы, в просторечии — бессмысленной суете нашего административного аппарата, над которым подобно Дамоклову мечу висит банкротство. Я берусь в две недели навести порядок в министерстве финансов; но для этого я требую радикального режима экономии во всех областях. Это мое условие sine qua поп, единственное и важнейшее из всех синих кванонов.

Глава 9

Дону Франсиско не терпелось поскорее поговорить со свояченицей по поводу нового проекта, и на другой же день за завтраком он не без смущения завел разговор. — Я не хотела вам ничего рассказывать, пока дело не будет окончательно слажено, — улыбаясь, ответила Крус. — В общем, я недовольна положением, совсем недовольна; очевидно, мы не сумели подойти к нему как следует. Монте-Карменес и Северьяно Родригес обещали мне, что за вами одна из освободившихся вакансий пожизненного сенатора, а после всяких переговоров и собеседований оказалось, что у председателя кабинета имеются свои, неведомые нам кандидаты. Такому человеку, как вы, невозможно отказать в звании пожизненного сенатора; нельзя же сунуть вам в руки, лишь бы отделаться, какую-то ничтожную бумажку, доступную в наше время любому заштатному профессору, жалкому дворянину из духовного звания или первому попавшемуся выскочке. Министр финансов возмущен не менее, чем я. У него вышла сильная перепалка с председателем. Словом, только и разговоров, что об этом деле.

— А я и не знал о поднятой из-за меня шумихе, — сказал пораженный Торквемада. — Какая ерунда! Да на что мне сдалось сенаторское кресло? Разве затем, чтобы сказать им пару истин, горьких истин, а? В общем, я ни на что не претендую ни в настоящем, ни в будущем. Моя линия поведения — трудиться в моей области так, чтобы комар носа не подточил. Коли они желают дать звание на откуп другому, пусть дают, и да пойдет оно ему на пользу.

— Я хотела было отказаться, но передумала: это произведет плохое впечатление. Что поделаешь! Придется нам, то есть вам, стать выборным сенатором, представителем от вашего родного округа.

— От Вильяфранки дель Бьерсо.

— В провинции Леон.

— Я уже вижу перед глазами целую ораву голодающих родственников, они нападут на меня, как саранча. Вы уж возьмите на себя прием просителей и приготовьте для них хорошенькую отповедь, — для таких случаев вы незаменимый златоуст.

— Отлично, беру на себя эту область. Чего я только не сделаю, лишь бы оказать вам внимание и доставить удовольствие.

— Ах, Крусита, дорогая моя, чует сердце, что за этим последует удар ножа.

— Почему вы так думаете?

— Да ведь всякий раз, что вы мне улыбки да похвалы расточаете, я готовлюсь услышать разбойничий клич: кошелек или жизнь!

— Напрасно вы такого мнения обо мне! С некоторых пор я очень милосердна, ну, просто сама себя не узнаю. Вы же видите, я разрешаю вам спокойно копить ваши сказочные барыши.

— Действительно, с тех пор как мы вернулись из этого распроклятого Эрнани, вы еще ни разу не приставали ко мне с новой затеей, а следственно, с новыми расходами. Но я дрожу от страха, ведь после затишья наступает буря, а вы мне уже давно грозите хорошим ударом грома…

— Верно, но удар грома зависит от результатов спора здесь. — Крус указала пальцем на свой лоб. — Это нечто весьма серьезное, на что я еще не решаюсь.

— Помоги мне боже и пресвятая дева со всеми угодниками ныне и присно и во веки веков! Что ж это за дьявольская выдумка, которую вы лелеете?

— Узнаете в свое время, — ответила свояченица, пятясь к дверям столовой и мило улыбаясь с порога.

В самом деле, домоправительница хотя и не отказалась от своих высоких замыслов, держала их до поры до времени в портфеле невыясненных и сомнительных дел. Следует со всей откровенностью сказать, что со времени поездки в Эрнани ее далеко идущие планы несколько поколебались. Гнусная клевета, о которой уже известно читателю, не только не смолкла в Мадриде, но, напротив, продолжала разрастаться вширь и вглубь, завоевывая на свою сторону общественное мнение; это-то и произвело крутой перелом в мыслях Крус и вызвало в ее душе раскаяние, что после брака Фиделы с ростовщиком она вытащила семью из глухой безвестности в шумный свет. Не были бы они обе счастливее, уже не говоря о доне Франсиско, если бы устроили скромную, но обеспеченную жизнь среди четырех стен?

Проходили дни, недели, месяцы, а мучительная мысль не покидала Крус, и она начинала уже колебаться, не разрушить ли возведенное здание и не предложить ли своему пленнику переехать вместе с семьей в захолустье, где никто не облачается во фрак, кроме местного мэра, да и то лишь по праздникам, где нет развращенной золотой молодежи, старых завистливых сплетниц, политических деятелей, погрязших в парламентских интригах, милых дам — любительниц посудачить о чужих грехах, чтобы обелить себя, ни других печальных картин упадка нравов.

Немало ночей провела она в тягостном раздумье и, наконец, решилась идти вперед по избранному пути. После взятого разгона внезапная остановка была равноценна удару и могла повлечь за собой серьезные последствия. Из двух зол наименьшим был путь вверх, завоевание новых высот, чтобы мощным взмахом орлиных крыльев оставить далеко позади себя презренную толпу, забыть об ее существовании. От этих мыслей возбуждение охватывало Крус и в голове ее кипели безмерно честолюбивые планы; их осуществление послужит к величию семьи и даст ей возможность стереть в порошок ненавистных Ромеро вместе со всей презренной кликой завистников.

Фидела между тем ничего не подозревала ни о внутренней борьбе, происходившей в душе старшей сестры, ни о ее причинах. В силу своего нового физического состояния Фидела стала предметом всеобщих преувеличенных забот в доме; ее охраняли от всего, даже от воздуха, точно она была драгоценным и необычайно хрупким растением. Оставалось только поместить молодую женщину под стеклянный колпак. Ее склонность к лакомствам приняла форму неслыханных капризов. То она требовала на десерт зеленый горошек, то ее тянуло на самые обычные каштаны или сушеные маслины; на ужин ей подавали жареную птицу с головкой, украшенной алым колпачком из редиски, а через час она с наслаждением поедала кресс, приправленный сливочным маслом. Она то и дело заказывала вафли, после утреннего шоколада грызла кедровые орешки, а в одиннадцать утра пирожками заедала желе.

Проходил месяц за месяцем, но до ее слуха так и не доходили грязные сплетни, распространяемые о ней друзьями и недругами. Ничего не подозревая о клевете, Фидела была далека от приписанного ей гнусного проступка, для которого общество находило не менее гнусные оправдания. Молодая женщина была поистине чиста и непорочна, как ангел: ей и во сне не снилось, что может возникнуть столь нелепый слух и что вокруг нее плетут опасную паутину сплетен. Казалось, у Фиделы не было иных стремлений, как жить привольной растительной жизнью и держаться подальше от психологических проблем.

Судя обо всем поверхностно, — свойство, присущее тем, кто поглощает журналы и газеты, но не обладает даром наблюдательности и уменьем проникать в суть явлений, — недалекий и ограниченный Сарате говорил о Фиделе:

— Она глупа и чужда всему, что выходит за пределы органических потребностей. Она незнакома с элементом любви. Страсти не существует для этой красивой индюшки, этой прелестной ангорской кошечки.

Морентин не придавал значения высказываниям приятеля и заранее предвкушал сладость победы, которую он несомненно одержит, когда это пройдет. Но Сарате, один из немногих друзей, решавшихся вслух опровергнуть клевету, отнимал у Морентина всякую надежду, уверяя его, что материнство, разбудив в молодой женщине инстинкты весьма далекие от стремления развлечься, сделает ее до глупости честной и неспособной к иным порывам, кроме нежности к ребенку. Оба приятеля подолгу спорили на эту тему и кончили тем, что разругались, — Сарате назвал Морентина самовлюбленным хлыщом, а Морентин бросил приятелю обвинение в педантстве.

Дон Франсиско ухаживал за женой, как за малым ребенком, видя в ней хрупкий сосуд с созревающими внутри математическими формулами, которым предстоит в скором времени вызвать переворот в мире. Фидела была для него залогом появления нового божества на земле — провозвестника науки о числах, несущего вместе с таинственной догмой количества обновление гниющему миру, долгие века прозябавшему среди пустых поэтических бредней. Он облекал свои мысли в иную форму, но таков был mutatis mutandis их смысл. На преувеличенные заботы мужа Фидела отвечала слащавой и приторной ласковостью — единственным доступным ей выражением любви, напоминавшей нечто среднее между любовью к животным и дочерней привязанностью к отцу.

До сих пор все тепло ее сердца было сосредоточено на Рафаэле; но последнее время она редко задумывалась о том, хорошо ли он поел и как себя чувствует. Заботы старшей сестры о слепом брате освобождали Фиделу от необходимости уделять Рафаэлю время; все реже удавалось теперь ему проводить вечера в задушевной беседе с женой Торквемады. Между братом и сестрой возникла отчужденность, проявлявшаяся в едва уловимых интонациях и поступках, понятных лишь одной проницательной и догадливой Крус.

Как-то, вернувшись домой после обычных деловых рейсов, Торквемада застал Фиделу в слезах. Крус вышла из дому за покупками. Руфины, часто приходившей проведать мачеху (которая, скажем мимоходом, встречала ее всегда приветливо), в тот день не было; скряга заволновался.

— В чем дело, что с тобой? Почему ты одна? А где Руфина, будь она неладна, о чем она думает, почему не придет посидеть с тобой? Ведь дома ей решительно нечего делать! Ну, о чем же ты плачешь? Расстроилась, что мне отказали в кресле пожизненного сенатора? — Фидела отрицательно покачала головой. — Ну, я так и знал, что не из-за этого. В конце концов не все ли равно, пройду по выборам, хотя, говоря откровенно, сенаторское кресло не заполнит в моем сердце никакого пробела… Фидела, скажи мне, о чем ты плачешь, а то я не на шутку вскиплю, помяну всех угодников да наговорю разных хороших словечек из тех, что у меня сыплются с языка, когда на меня найдет.

— Я плачу… потому что мне хочется плакать, — ответила Фидела и рассмеялась.

— Ба, ты уже смеешься, откуда следует, что причин для слез не было.

— Были… семейные огорчения.

— Но какие, ради всего святого?

— Так… из-за Рафаэля… — прошептала Фидела, снова заливаясь слезами.

. — Из-за Рафаэлито? Но в чем дело?

— А в том, что брат меня больше не любит.

— Велика важность! Я хочу сказать, из чего ты это заключаешь? Разве он снова принялся за свои глупости?

— Сегодня он мне наговорил таких оскорбительных вещей… просто ужас…

— Что же он сказал тебе?

— Многое. Мы заговорили о вчерашнем спектакле, Он принялся болтать что-то несусветное, смеяться, декламировать. Потом заговорил о тебе. Нет, не думай, оч не говорил о тебе ничего дурного, напротив — всячески тебя расхваливал. Будто у тебя сильный характер, и я тебя не стою.

— Он так сказал? Вздор, ты стоишь меня.

— И что ты достоин сожаления.

— Вот так так! Конечно, твоя сестра меня грабит, и он думает, что я совсем разорен.

— Нет, не то.

— Так что же, черт возьми?

— Если ты будешь так выражаться, я замолчу.

— Да я не выражаюсь, черт подери! Знаешь, твой братец мне оскомину набил. Повторяю, он набил мне оскомину, и кончится тем, что я буду избегать всяких точек соприкосновения с ним.

Глава 10

— Ни с того ни с сего он принялся говорить мне такие вещи, — продолжала Фидела, — и в таком трагическом тоне, ну в точности как говорил Гамлет своей матери, обнаружив…

— Что? Кто же, наконец, этот Гамле, черт его подери! Кто этот тип, который надоел мне не меньше самого Рафаэля, — ведь Сарате на каждом шагу его поминает. Гамле! Дался им этот Гамле!

— Гамлет — датский принц.

— Знаю, он вбил себе в голову выяснить — быть или не быть? Чистая ерунда! Как же, знаю, Но что общего у нас с этим олухом?

— Ничего. Но у моего брата в голове не все в порядке, и вот он сказал мне то, что Гамлет говорил своей матери…

— А эта, видать, тоже была хорошая птица.

— Конечно, хвалить ее не за что. Понимаешь, действие происходит в одной из прекраснейших трагедий Шекспира.

— Кого?.. А, того самого, что написал «Когда девушки говорят «да».

— Да нет же! Ах, какой ты невежда!

— Ну, так другого… словом, кем бы он ни был, меня это мало трогает; достаточно знать, что этот Гамле выдумка поэта, и с меня уже хватит. Разрази его гром! Перейдем к делу. Не обращай внимания на брата: что он ни скажет — в одно ухо впусти, в другое выпусти. А где же Крус?

— Пошла за покупками.

— Ах, боже мой, как у меня здесь заныло!

— Где?

— Там, где кошелек. За покупками! Плакали мои денежки! Из-за твоей сестры мы плохо кончим. Какие планы она лелеет? Какие новые тяготы ожидают меня? Я весь дрожу, ведь еще до начала лега она меня предупредила, что скоро грянет гром, и мозг мой сверлит лишь одна мысль — грянет он или не грянет.

Фидела лукаво улыбнулась.

— Ты знаешь, плутовка, знаешь и не хочешь мне сказать из страха перед сестрой, она тебя держит в ежовых рукавицах, а вместе с тобой меня и весь шар земной.

— Возможно, что и знаю… Но это секрет, и я не могу его выдать. Она сама тебе скажет. — Но когда? В ожидании грядущей катастрофы мне отравлен каждый исторический момент. Мне жизнь не з жизнь! Что это может быть? Оставит она меня как пить дать в одной сорочке.

— Что ты, до этого не дойдет.

— Но речь наверняка идет о новых тяготах, о моих сбережениях? Тысяча чертей, так продолжаться не может! Это не жизнь, а кромешный ад, где я один несу расплату за все содеянные грехи. Но видит бог! у меня их немного, — обыкновенные проступки человека, который загребал в дом все, что попадалось под руку. А теперь моя милая свояченица все выгребает из дому.

— Тор, не преувеличивай.

— Скажешь ты мне или не скажешь, в чем дело?

— Не могу. Крус рассердится, если я лишу ее удовольствия поразить тебя, как она это задумала.

— Брось всякие сюрпризы! Пусть все происходит нормальным путем.

— Право, это не моя область, я нарушу чужие права…

— Ерунда, ерунда!.. Я тебе приказываю рассказать мне все, или в доме поднимется такой тарарам…

— Не будь дикарем. Иди сюда, сядь со мной рядом. Не размахивай руками, не будь грубияном, Тор. Я не люблю тебя таким. Поди сюда, дай мне лапку. Будь паинькой и разговаривай со мной, как подобает кабальеро, без глупостей и нехороших слов. Вот так, вот так.

— Покончи же с моими сомнениями.

— А ты обещаешь сохранить все в тайне и сделать вид, будто ты очень удивлен, когда сестра заговорит?..

— Обещаю.

— Ну, так вот. Наша тетка… бедняжка умерла…

— Да пошлет ей господь вечное блаженство. Дальше.

— Моя тетка, донья Лорето де ла Торре Ауньон…

— Весьма мной почитаемая.

— Маркиза де Сан Элой… ты слышишь, маркиза де Сан Элой.

— Слышу, слышу.

— Внезапно умерла, оставив очень скудное наследство. Титул должен был перейти к маме. Но тут над нами разразилась беда; о маркизате де Сан Элой и думать было нечего, ведь прежде всего нам пришлось уплатить за права, которые ввиду перехода титула…

— Дьявол! Тысяча чертей! Я уже понял, о господи! И теперь твоя сестра…

— Хочет выкупить титул, для чего следует возбудить дело и уплатить сборы, называемые аннатами.

— Как ты сказала? Аннатами? Будь я трижды проклят, если я за них хоть грош заплачу! Нет, тысячу раз нет, и еще раз нет, говорю я. Этот номер не пройдет, я взбешусь, я взбунтуюсь!

— Тише, Тор. Пойми, мой друг, что нам не остается ничего другого, как выкупить титул, пока нас не опередили Ромеро, ведь они тоже на него претендуют. Чтобы эти бессовестные люди стали маркизами де Сан Элой? Да лучше я умру, пойми, дорогой Тор. Пусть у тебя хоть сердце разорвется на части, но ты должен согласиться на этот расход.

— Ладно, посмотрим, — с трудом вымолвил Торквемада, отирая платком пот с лица. — Сколько это может стоить? — Право, не знаю. Все зависит от давности долга, ну, и, конечно, от древности титула, а грамота дарована в тысяча пятьсот двадцать втором году при императоре Карле Пятом.

— Чтоб ему пусто было! Так это он виновник моего разорения! Реалов в пятьсот обойдется?

— Опомнись, мой друг! Титул маркиза за пятьсот реалов

! — Тысячи две?

— Больше, гораздо больше. С маркиза Фонфриа государство взыскало за титул, как вчера нам рассказала Рамонсита, если не ошибаюсь… восемнадцать тысяч дуро.

— Брр! — взревел Торквемада и заметался по комнате, как зверь в клетке. — Заранее скажу тебе, — пусть этот титул будет древнее греческих календ, вы не дождетесь, чтобы я заплатил за него… Хоть наизнанку меня выворачивайте! Восемнадцать тысяч дуро! За какой-то ярлык, из тщеславия, для обмана дураков! Видишь, во что обошелся твоей тетке, старухе донье Лорето, титул маркизы: она умерла нищей… Нет, нет, Франсиско Торквемада дошел уже до черты, до предела снисходительности, терпения и безумия. Хватит мне потеть в чистилище, хватить страдать за чужие грехи. Довольно кидать за окошко мои кровные денежки. Скажи своей сестре, пусть на меня не надеется, а если ей так хочется стать маркизой, пусть поручит вести процесс любому писаке из подворотни, — он справится с делом не хуже государственных чиновников.

— Но моя сестра вовсе не собирается стать маркизой. Маркизой буду я, а следовательно, и ты.

— Я, я маркизом? — воскликнул скряга, покатываясь со смеху. — Эка выдумала! Я — маркиз!

— А почему бы и нет? Другие же…

— Другие? У других не было в роду благородного деда, производившего над сеньорами кабанами некую операцию, после которой пациенты визжат тонким голосом… Ха-ха-ха! Не лопнуть бы мне от смеха!

— Неважно. Любой из тех, что занимаются грамотами, вмиг начертит тебе генеалогическое древо и выведет твой род прямехонько от короля дона Маурегато.

— Или от короля Маурегада. Ха-ха! Но скажи мне откровенно, без шуток, — спросил Торквемада и, подбо-ченясь, встал перед Фиделой. — Тебе в самом деле взбрело в голову стать маркизой? Мечтаешь ты о короне? Словом, является ли это для тебя вопросом быть или не быть, как говорил твой чудак?

— Нет, нет, я не тщеславна.

— Так тебе все равно, что стать маркизой, что быть кем придется?

— Все равно.

— Так если ты не лелеешь мечты обзавестись короной, к чему бросать деньги на… Как это называется?

— Аннаты.

— В жизни не слыхивал таких словечек.

— Которые обойдутся тебе уйму денег; ведь, знаешь, тетушка Лорето, как сообщил сестре маркиз де Сальдеоро, — а ему как раз и поручено заняться выяснением этого вопроса в министерстве иностранных дел, — носила титул маркизы без уплаты налога, так что задолженность числится со времен Карла Четвертого. — Здорово! Впору с ума спятить! — воскликнул дон Франсиско, хлопая себя по лбу. — Что же мне теперь прикажешь, в долги залезть… Да я на стенку полезу! Вот тебе мое слово: нет, нет и тысячу раз нет! Я взбунтуюсь. Копья и аннаты… Я сказал — нет. Копья и аи-наты… Сан Элой… Карлос Четвертый… Нет и нет. Я весь киплю. Разве ты не видишь? Взносы, сборы и аннаты… Я сказал — нет! — завопил вдруг скряга. — Фидела, я не выдержу этой пытки! Когда твоя сестра подступится ко мне с новым вымогательством, я… я покончу с собой.

— Тор, не принимай так близко к сердцу. Ведь для тебя это безделка.

— Безделка?.. О, что за женщины, эти сестры! Как они меня терзают, как портят мне кровь! Аннаты… Копья… — повторял, точно в бреду, Торквемада. — Сан Элой… Карлос Четвертый… Послушай, Фидела, если хочешь сохранить мою любовь, поддержи меня, и мы вместе устроим бунт против этого василиска — твоей сестры. Будь лишь заодно со мной, и я сброшу иго. Но ты должна стать на мою сторону, поддержать меня. Один я не справлюсь, я знаю, у меня недостанет мужества… У меня хватает его, пока я один, но появляется твоя сестра, становится передо мной, нижняя губа у нее начинает трястись, и я сдаюсь… Копья… канаты… Карлос Четвертый… аннаты, и бог его ведает что еще… Фидела, мы сбросим иго, правда?.

Напуганная возбужденным состоянием мужа, Фидела ласково обняла его и подвела к кушетке.

— Тор, ну с чего ты так разволновался?

— Я тебе говорю, давай сбросим иго. На черта сдался нам этот титул с канатами Сан Элоя и со всеми его аннатами! Нам с тобой ведь ни черта не нужно, пусть сама покупает титул и бахвалится им сколько влезет.

— Глупыш, титул маркиза предназначается тебе, а не ей. Ты и теперь уж безмерно богат, а будешь еще богаче. Богач, сенатор, важная персона в обществе, — титул тебе как нельзя более подходит.

— Если бесплатно, ну, тогда отчего же, можно бы и согласиться.

— Дорогой мой, за все надо платить. А кроме того, пойми, у сестры имеется еще одна причина. Пусть лично тебя не соблазняет блеск короны, но разве тебе не хочется увидеть ее на головке твоего сына?

При этих словах разъяренный ростовщик так обалдел, что долгое время не мог вымолвить ни слова. Жена, видя, какое впечатление произвел ее довод, подкрепила его как могла в пределах своего весьма скудного красноречия.

— Ладно, не спорю, моему сыну пристало носить корону маркиза. Мальчику с такими достоинствами! Но по совести, я в жизни не слыхивал, чтобы математики были маркизами; если же давать им титулы, то хорошо бы придумать нечто, имеющее точки соприкосновения с наукой, к примеру: маркиз квадратуры круга — это для нашего Валентина — или еще что-нибудь в том же духе. Хотя, пожалуй, звучит не вполне обычно… Да, ты права. Только не смейся. Я с ума схожу при мысли о таком чудовищном расходе, — выбросить в окошко весь заработок за полгода… Аннаты… канаты… Карлос… копья…, копьеносцы… Голова идет кругом. Ничего… мы взбунтуемся. Эх, кабы не ты, бежал бы я из дому без оглядки, не дожидаясь, пока Крусита огреет меня обухом по голове… Конечно, ради славы моего сына я готов на все. Но послушай, что мне пришло в голову… Маленькая сделка. Убеди сестру отложить хлопоты до рождения сына; нет, нет, до той поры, как он подрастет.

— Это невозможно, дорогой Тор, — мягко возразила Фидела, — ведь Ромеро тоже домогаются титула, и будет неслыханным позором, если они его добьются. Надо поспешить, опередить их происки.

— Так поспешите же уложить меня в могилу! О господи, они меня доконают, ей-ей доконают. Фидела, твоя сестра сведет меня в могилу в самый неожиданный исторический момент. Будь ты на моей стороне, можно было бы все уладить и вместе защищать мои доходы; но шагая дальше по роковому пути, мы станем не иначе как маркизами Ломаного гроша…

Торквемаде не пришлось закончить свою речь, — в комнату вошла Руфина, и отец с ожесточением набросился на нее, браня за поздний приход и вымещая на дочери накопившуюся злобу. Я не грешу против истины. Бедняжка и впрямь постоянно расплачивалась за разбитые черепки: дон Франсиско, трусливо терявшийся перед неумолимой и властной Крус, грубо срывал свою ярость на кроткой Руфине, не смевшей ослушаться отца. На счастье сеньоры Кеведо вернулась домой повелительница, и едва в передней послышался шум ее шагов, как в комнате водворилась полная тишина. Дон Франсиско поспешил наверх, что-то ворча себе под нос, и до самого обеда воевал с мыслями, терзавшими его мозг: «Канаты… копья… аннаты… Сан Карлос… Сан Элой… Валентин… ученые маркизы… разорение… смерть… восстание… канаты-аннаты…»

Глава 11

Бедняга не уповал на милосердие всевышнего: повелительница, увлекаемая высокими замыслами, решила добавить к гербу Торквемады змей и жаб маркизов Сан Элой, а скорее звезды упадут с неба, чем Крус откажется от однажды принятого решения. Именно в тот исторический момент, когда между доном Франсиско и Фиделой происходил вышеприведенный разговор, знатоки геральдики и генеалогии спешно стряпали для скряги герб, не встречая, впрочем, особых трудностей на своем пути, ибо имя Торквемады было звучным, чисто испанским и весьма подходящим для того, чтобы вывести родословную процентщика из древнейших времен. Не откладывая дела в долгий ящик, Крус еще до разговора с зятем подготовила все для быстрого выполнения своего тщеславного плана, — ее подгоняло страстное желание опередить происки ненавистных Ромеро. Она торопила министерство юстиции с решением и распорядилась в кратчайший срок составить все генеалогические древа и необходимые дворянские грамоты; оставалось лишь уговорить дикаря раскошелиться, с неумолимой логикой доказав крайнюю необходимость подобного шага как для него, так и для семьи.

В этот раз Крус натолкнулась на более стойкое сопротивление, чем обычно, ибо непомерные требования разожгли ярость в сердце скряги, придав ему мужества. Свояченице пришлось даже обратиться за помощью к Доносо, и тот принялся расхваливать все выгоды и преимущества, которые несет с собой титул, дающий высокое общественное положение, что рано или поздно выразится в доходах наличными. Доносо насилу удалось убедить скрягу, который так охал и стонал, точно ему рвали разом все зубы негодными, ржавыми щипцами., Дон Франсиско даже расхворался и слег на пять дней в постель, — редкий случай в жизни этого здоровяка; бедняга похудел, осунулся, в волосах прибавилось седины. Крус мелким бесом рассыпалась перед зятем, стараясь во всем ему угодить и успокоить его взбудораженный ум. Она всячески маскировала свой деспотизм, делая вид, будто исполняет малейшие прихоти дона Франсиско, да и впрямь не перечила ему в мелочах.

Измученный неравной борьбой, растеряв мужество, неспособный организовать по всем правилам оборону против деспота, бедняга сдался, примирившись с анна-тами. Первый день в сенате и новые знакомства несколько рассеяли его мрачные мысли. Премьер — министр, которому наш дон Франсиско представил накануне утверждения своих полномочий, принял скрягу весьма благосклонно и сказал, что давно желал его видеть в числе сенаторов, ибо такие лица, как сеньор Торквемада, являются достойными сынами страны, с чем скряга не мог не согласиться. С ним обходились учтиво, уважительно, и — к чему скрывать? — это весьма льстило процентщику. Сам премьер и прочие сеньоры министры приветствовали его.

Когда после первого полета в новых просторах Торквемада вернулся домой, Крус, жадно искавшая отблеск тщеславия на его лице, обнаружила некоторые следы удовлетворенной гордости, что было хорошим знаком. Она принялась расспрашивать зятя о его первых впечатлениях; заставила рассказать по порядку о заседании и обо всем происходившем и с удовольствием отметила, что ростовщик ни словечка не пропустил мимо ушей. Излишне добавлять, что Крус поздравила себя с таким началом. Глаза ее засветились материнской гордостью, или, вернее сказать, гордостью настойчивого учителя, добившегося, наконец, успехов от одного из своих самых непокорных учеников.

Дабы все оценили слепое счастье Торквемады и проницательность Крус, veils nolis толкавшей его по новому пути, достаточно сказать, что подписание полномочий нового сенатора прошло без сучка без задоринки, а вскоре после этого был утвержден проект постройки второй железнодорожной линии из Вильяфранки дель Бьерсо в шахты Беррокаль; за утверждение проекта, увязнувшего на предыдущей законодательной сессии, всячески ратовали жители Бьерсо, видя в железной дороге источник обогащения края. Неожиданно достигнутый успех был приписан влиянию нового сенатора, обладавшего, по общему мнению, большой властью. Обрадованные земляки шумно приветствовали достославного сына Бьерсо. Дон Франсиско и впрямь поработал в пользу проекта, а именно: подошел к комиссии и совместно с некиим видным уроженцем Леона поговорил с министром; но он отнюдь не мнил себя чудотворцем и не скрывал удивления при виде устроенных в его честь оваций. На него так и сыпались трогательные телеграммы от благодарных жителей; алькальд в аюнтамьенто, аптекарь в кругу друзей, касик посреди улицы и даже священник с церковной кафедры — все расточали неумеренные похвалы по его адресу. «Эль Импарсиаль» сообщала, с каким небывалым восторгом было встречено это известие в Бьерсо и как разумнейшие люди, внезапно потеряв здравый смысл, устроили по улицам шествие с весьма посредственным, неизвестно откуда выкопанным портретом дона Франсиско, увенчанным лаврами; как земляки, стремясь выразить свою благодарность, пускали ракеты, которые с треском рвались в воздухе, и как собравшиеся выкрикивали охрипшими голосами приветствия, называя дона Франсиско отцом бедняков, славой Бьерсо и спасителем леонской родины.

Крус была вне себя от радости.

«Ну, что, дорогой сеньор? Не будь меня, разве вы испытали бы подобное удовлетворение? Вот это человек! С первых же шагов — головокружительный успех».

Прислушиваясь к единодушному хору славословий, дон Франсиско нет знал, плакать ему или радоваться: с одной стороны, успех приятно щекотал его самолюбие, но, с другой стороны, скрягу обуревал страх, как бы все эти песнопения не обернулись для него новыми тяготами.

Предчувствие прозорливого скряги не замедлило сбыться: на другой же день нагрянула орава уличных музыкантов, заполнивших всю лестницу, и привратнику пришлось выставлять непрошеных гостей, откупаясь от них по приказу Крус из расчета по одному дуро на брата. Но то были лишь цветочки, ягодки были впереди. Легкое облачко, белевшее на горизонте, вскоре разрослось в грозную тучу. Сперва в доме появились две супружеские четы — мужья в темных куртках, жены в зеленых юбках, — просившие за своих сыновей, из которых один не желал идти в армию, а другой добивался возвращения должности, потерянной в результате происков местных властей. За ними потянулись просители из Асторги в старомодных широких штанах, — тому выхлопочи местечко, этому — снижение налогов, а не то разрешение на выжиг угля в лесу или на занятие вакантной должности письмоводителя; их разнообразные просьбы подкреплялись дарами в виде домашних печений и солений. Иные откровенно клянчили милостыню, другие прибегали ко всяким уловкам и ухищрениям. На смену им хлынули докучливые деревенские жители с замашками сеньоров; этот жаловался на аюнтамьенто, требуя его отставки; тот домогался места в финансовом управлении провинции, а находились и такие, что настаивали на изменении намеченной линии железной дороги.

Одна волна просителей сменялась другой, предъявляя самые причудливые претензии. Вслед за прочими на дом Торквемады лавиной обрушились уроженцы Леона, переехавшие на жительство в Мадрид, надоедливые, до одури нудные провинциалы, которые искали защиты против правосудия и жестоких, притеснений. Какой-то чудак направил дону Франсиско проект с превосходно выполненным чертежом монумента для увековечения памяти достославного сына Вильяфранки дель Бьерсо. Поэты слали ему вирши, оды и акростихи с просьбой о вспомоществовании или назойливо предлагали приобрести старую картину неведомого художника… Торквемада быстро отделывался от попрошаек, без особых церемоний отправляя их к свояченице, а та с христианской кротостью выслушивала потоки чепухи, улыбалась, угощала и каждому умела сунуть подачку, лишь бы он поскорее убрался восвояси. Провинциалы так благоговели перед доном Франсиско, что при виде его бледнели и заикались, точно в присутствии императора или папы. Все возлагали огромные надежды на беседу с ним, уверенные, что стоит дону Франсиско замолвить в высших сферах словечко за просителя, и дело будет в шляпе. Шутка ли, сама королева не принимала решений без его совета и каждую неделю сажала богача вместе с собой обедать. О богатствах Торквемады ходили такие россказни, что иные удивлялись, не видя повозок с золотом перед воротами его дома. Кое-кто из простолюдинов знавал дона Франсиско в ту пору, когда он мальчишкой шлепал босиком по лужам Парадасеки; и случалось, добродушный чудак бросался скряге на шею, приветствуя его от чистого сердца: «Ослик ты мой родненький!» — ни дать ни взять мужлан из фарса «Осмеянное чванство».

Глава 12

Дону Франсиско так осточертел нескончаемый людской поток, что при встрече с земляками у него свирепо топорщились усы на искаженном от ярости лице, приводя в смятение дорогих гостей. Наконец он велел Крус захлопнуть двери перед назойливыми посетителями или хотя бы после предварительной проверки впускать лишь тех, кто являлся не с пустыми руками, а с подношениями, будь то колбасы, шоколад или, на худой конец, каштаны и орехи, которыми он тоже не брезгал.

Между тем, освоившись с парламентской жизнью и участвуя в работе различных комиссий, дон Франсиско иногда просвещал своих товарищей, знакомя их с той или иной блестящей идеей, не выходившей за рамки финансовых проблем. Говоря откровенно, он чувствовал бы себя вполне удовлетворенным, если бы не постоянные вымогательства, которые в той или иной форме досаждали ему с тех пор, как он занял место в красных креслах. Скряга выходил из себя: если правительство догадалось, наконец, признать его заслуги, из этого еще не следует, что его тощий кошелек может выдержать ежедневные кровопускания. То подписка для издания речи, произнесенной одним из этих пройдох, то сбор на монумент блаженной памяти Хуана, Педро или Дьего, а то и ныне здравствующего героя, который прославился тем, что ратовал за новый свод законов или молол всякий вздор с трибуны в кортесах. А сборов в пользу пострадавших и не перечесть! Что ни день, то вспомоществование жертвам наводнений, кораблекрушений или вдовам и сиротам из приюта «Sursum corda». Капля по капле это составляло к концу месяца устрашающий пассив. Черт возьми, за такую цену не надо ему звания ни отца, ни дедушки родины. Награждая почестями своих именитых сынов, мошенница обдирала их как липку. Дону Франсиско уже осточертело быть именитым сыном, а в тот день, когда маркиз де Сисеро выжал из него сорок дуро на реставрацию какого-то чертова храма, скряга, вернувшись в прескверном настроении домой, заявил Крус, что терпение его лопнуло и скоро он швырнет свои полномочия посреди зала, в просторечии — амфитеатра, и пусть другой попотеет.

В довершение всех бед повелительница объявила о своем намерении дать обед на восемнадцать персон, причем такие званые обеды будут повторяться еженедельно для привлечения в дом высокопоставленных особ. Никакие возражения вконец перепуганного скряги не помогли. Без банкетов не обойтись, положение обязывает. Новый вельможа готов был рычать от бешенства, но вместо этого бедняге пришлось выразить радость и поблагодарить сеньору, самоотверженно пекущуюся об его достоинстве.

Но, видит бог, такой путь не доведет нас до добра. Обеды на четырнадцать персон, на восемнадцать, на двадцать! С октября расходы на еду росли с каждым днем. В доме тратились бешеные суммы, что приводило в отчаянье дона Франсиско, привыкшего со времен доньи Сильвии тратить от силы двенадцать — тринадцать реалов в день. С установлением нового режима бюджет семьи возрастет вскоре до таких жутких пределов, что мертвые перевернутся в своих гробах и восстанут из могил семь греческих мудрецов, спящих вечным сном. В один прекрасный день дон Франсиско не выдержит, его хватит кондрашка; глухое раздражение не утихало, радость удовлетворенной гордости крупного финансиста и общественного деятеля постепенно омрачалась беспощадным опустошением его мошны. Не лучше ли копить денежки, чтобы снова и снова пускать их в оборот, а самим жить поскромнее, отказавшись от обжорства, наносящего ущерб здоровью, и одеваясь с приличной простотой при помощи тех портных, что так ловко лицуют костюмы. Вот что являлось неизбежной и насущной необходимостью, вот что диктовала логика вещей. К чему вся эта роскошь? С чего Крус взяла, будто для успеха в делах требуется кормить обедами ораву лодырей? Какая им нужда в дипломатах, коверкающих испанский язык и без умолку болтающих о бегах, об опере и прочей чепухе? Что пользы ему от родни министра, от генерала Морла и других бездельников, которые только и знают что брюзжать, браня правительство и порядки? Конечно, он согласен, что все идет из рук вон плохо, ибо политика, не преследующая строжайшей и неуклонной экономии, ни к черту не годится, как он это и высказал однажды за столом в присутствии двух десятков гостей, которые в конечном счете признали его правоту.

К концу года табачные дела шли как по маслу; родственник Серрано, производивший закупки в Соединенных Штатах, человек толковый, придерживался данных ему инструкций. В итоге поставки были безоговорочно приняты на склады, а если и произошла некоторая заминка с первой партией, походившей скорее на уличный мусор, чем на табак, то все уладилось по приказу из Мадрида, стараниями дона Хуана Гуальберто, который был молодчиной в таких делах. Доносо в приемку табака не вмешивался. Барыши Торквемады в первый же год достигли сказочных размеров. Вскоре Серрано предложил скряге еще одно дельце: скупить все акции новой железнодорожной линии от Вилья-франки до шахт Беррокаля и тем самым убить двух зайцев разом. Жители Бьерсо лишний раз убедятся в доброжелательстве своего кумира, который вкупе с соратниками, взвинтив всевозможными уловками цены на акции, выбросит их затем на рынок.

Эта комбинация и договор с домом Гравелинас о выплате последнему герцогу пожизненной пенсии с дальнейшей ее выдачей семье в течение десяти лет, взамен чего в руки Торквемады и компаньойов по делу переходило все основное имущество (которое предполагалось продавать по частям против векселей, выдаваемых герцогским домом), принесли скряге неслыханные барыши помимо доходов от бесчисленного множества других сделок, и состояние его росло, как морской прибой; а покупка и продажа ценных бумаг с игрой на повышение и понижение производилась с таким тонким и безошибочным чутьем, что вскоре его приказы маклеру стали основным ключом ко всем значительным операциям на бирже.

Среди этих необыкновенных удач приближалось великое событие, с нетерпением ожидаемое скрягой, — справедливая награда за все страдания, причиненные мотовством Крус, которая стремилась позолотить решетку его клетки. Обманутый в своих надеждах скопидома, мечтавшего о беспрерывном накоплении богатств, Торквемада искал утешения в радостях отцовства. И, наконец, он ждал этого дня, чтобы разрешить проклятые сомнения: выйдет ли его сын весь в отца, на что Торквемада имел право надеяться, если всевышний пожелает вести себя, как истый кабальеро? «Я склонен думать, что да, — размышлял он про себя, оставаясь верным утонченной манере выражаться. — Хотя вполне возможно, что природа, склонная совать нос в чужие дела, прибегнет к искажению фактов, и ребенок выйдет в семью Агила, в каковом случае я потребую деньги назад… то бишь не деньги, а как его… Не нахожу подходящего слова для выражения мысли. Ладно, вскоре дилемма разрешится. А если родится девочка, что ж, она может выйти такой же бережливой, как и я. Там видно будет. Я склонен верить, что родится мальчик, в конечном счете второй Валентин, другими словами — Валентин как таковой, в собственном виде. Сестры, конечно, другого мнения, а отсюда царящее в доме напряжение, точно все ждут, на какой билет падет выигрыш.

Фидела уже не выходила из дому, почти не двигалась. Оставались считанные дни, все ждали и боялись наступления великого события. Расчеты оказались неправильными, и первая половина декабря прошла, не принеся ничего нового. В двадцатых числах — страх и смятение. Наконец 24 декабря, на рассвете, по всем признакам недомогания Фиделы можно было ожидать решения великой загадки. Не считая Кеведито достаточно опытным акушером, чтобы стать восприемником отпрыска Торквемады, к роженице заранее пригласили светило гинекологии; но, по-видимому, случай представлялся довольно сложным, и светило потребовало приглашения еще одной знаменитости; посоветовавшись, доктора заявили, что роды предстоят сложные, и потребовали помощи третьего собрата.

Покусывая усы и потирая руки, хозяин дома переходил от уныния к радужным надеждам, бегал из угла з угол, спускался в контору и вновь поднимался к себе в кабинет, не в силах заняться в этот тревожный день своими разнообразными делами. Ближайшие друзья, которые пришли наведаться и составить ему компанию, встретили весьма неласковый прием с его стороны. Вторжение эскулапов раздражало Торквемаду, и оставшись на минуту с глазу на глаз с Кеведито, исполнявшим роль помощника, скряга поделился с ним горем:

— Наводнить мой дом лекарями — на это способна лишь Крус с ее тенденцией поставить все на широкую ногу безо всякой надобности. Потребуй того серьезность случая, я не остановился бы перед расходами. Но ты сам убедишься, что они излишни. Тебя одного за глаза достаточно, чтобы помочь роженице. Но, что поделаешь, кто палку взял, тот и капрал. Она враг скромности и умеренности, тут никакие доводы не помогут… копья, канаты и аннаты… Сам не знаю, что я говорю. Своим мотовством она доконает меня… Сан Элой… А ты как думаешь? Благополучно ли кончатся наши невзгоды? Сан Элой… Я надеюсь, что сегодня ночью в доме появится Валентин… И если случится по-моему, он родится в одну ночь с искупителем, что зовется в просторечии Иисусом Христом, иными словами — мессией… Ступай в спальню, не отходи от нее ни на шаг. Я прямо с ума схожу… Подумать только, притащили мне в дом трех мошенников, и ни один из них не забудет представить счет!.. Ну, ладно, да будет воля божия, Я ни жив ни мертв, пока не увижу…

Глава 13

Под вечер выяснилось, что роды предстоят трудные. Три знаменитости собрались на консилиум и вмиг постановили пригласить четвертого собрата. Поразмыслив, решили обождать, но Торквемада, сам не свой от страха, заявил, что на все согласен и пусть зовут ученых мужей сколько потребуется. К ночи роженице стало легче, и хоть опасность не миновала, появились первые благоприятные признаки, так что прославленные акушеры рискнули подать надежду взволнованной семье. Лицо дона Франсиско пожелтело как воск, и не то усы стали торчком вкось, не то рот скривился на сторону. Пот крупными каплями струился по его лбу, каждую минуту он обеими руками подтягивал спадавшие брюки. Прибывшие друзья уселись в гостиной в ожидании события, готовые к шумным изъявлениям радости или горя в зависимости от того, какой оборот примут дела. Скряга выбежал из гостиной, чувствуя, что не в состоянии принимать гостей, и, слоняясь из комнаты в комнату, забрел к Рафаэлю, который, спокойно сидя в кресле, беседовал с Морентином о литературе.

— А, Морентин, — буркнул дон Франсиско, сухо приветствуя гостя, — я и не знал, что вы здесь.

— Мы тут говорим, что нет причины волноваться. Скоро можно будет вас уже поздравить. А я поздравлю вас вдвойне: во-первых, с ожидаемым событием…

— А во-вторых?

— С титулом маркиза де Сан Элой… Я до сих пор воздерживался, чтобы одновременно поздравить вас с двойной радостью. — Вот уж в чем не нуждаюсь… — резко оборвал его дон Франсиско. — Сан Элой… канаты и аннаты. Все это выдумки свояченицы… пускается на любые ухищрения, лишь бы вывести нac из статус кво и вознести меня, скромного человека, в высокие сферы… Подумать только, я — маркиз! Да на что сдался мне этот титул?

— Вы не найдете более прославленного имени, чем де Сан Элой, — возразил уязвленный Рафаэль. — Оно восходит к эпохе императора Карла Пятого, его носили такие достойные лица, как дон Бельтран де ла Торре Ауньон, великий магистр Сант-Яго и капитан-генерал галер его величества.

— А теперь собираются отправить на галеры меня! Сан Элой! Ну, какие мы маркизы!.. Что проку в титуле, если не на что сварить похлебку, как иным титулованным особам, которым приходится промышлять мошенничеством… Нет, не дворянство мой прекрасный идеал; у меня sui generis манера смотреть на вещи. Не сердись, Рафаэль, что я выступаю против господствующей аристократии и тех, у кого нет большего desideratum, как унижать несчастных плебеев. Я бедняк, сумевший обеспечить себе хлеб насущный, — и только. Грустно видеть, если заработанные трудом гроши выбрасываются на приобретение титулов. Да и что у меня общего с тем с… сыном, что командовал королевскими галерами?.. Не обижайся, Рафаэлито. Я не хочу оскорбить твоих предков… весьма мною чтимых… Не сомневаюсь, что они были вполне достойными пройдохами. И все же я хоть сейчас отдам титул маркиза всего за десять процентов надбавки к тому, что уплачено, если найдется покупатель. Эй, Морентин, продаю корону маркизов. Хотите купить?

Молодые люди рассмеялись. Рафаэль — нехотя, деланным смехом, а Морентин от всей души, радуясь каждому проявлению невежества и дикости дона Франсиско.

— Но все это, — прибавил Торквемада, — не имеет никакого значения в сопоставлении с тем серьезным моментом, который мы переживаем… Лишь бы с Фиделой было все благополучно, а я примирюсь со всем, даже с аннатами.

— Я предвижу события, — с твердым убеждением сказал Рафаэль, — и предсказываю вам, что Фидела превосходно выдержит испытание. — Да услышит тебя господь. Я тоже так думаю.

— Ждите беды не с этой, а с другой стороны, и не сегодня, а лишь в отдаленном будущем.

— Не хочешь ли ты стать прорицателем? — воскликнул со смехом Морентин, пытаясь обратить в шутку слова слепого.

— А пока что, — подхватил Торквемада, — да сбудется предсказание Рафаэля! Хочу верить, что он прав. Но, пресвятая дева Паломы! когда же предсказание, наконец, исполнится? Для чего, спрашивается, притащились сюда три светила медицины?.. Что делают эти кабальеро? Поверьте, я первый готов воздать должное науке!.. Но хотелось бы видеть практические результаты… Похоже на то, сеньор Морентин, что все лишь одна теория.

— Того же мнения и я.

— Сплошная теория и ворох греческих терминов, один назначает то, другой — это; их лечение — что хитон Пенелопы, — шей да пори, вот и не будет глухой поры. Если же пациент тем временем скончается, смерть его ни в коем случае не помешает сеньорам врачевателям представить счет. Я же придерживаюсь мнения, что такие счета должны оплачивать черви. Не правда ли? Вот именно, черви, ведь от такого врачевания только они и выигрывают. Мы здесь занимаем выжидательную позицию, гадая на кофейной гуще, а сеньоры медики и в ус себе не дуют. Буду с вами откровенен: я так волнуюсь, что… вы сами видите, у меня руки трясутся и язык заплетается. Здесь за глаза хватило бы одного Кеведо; такова моя скромная точка зрения.

Он покинул комнату, не выслушав точек зрения Рафаэля и Морентина, и, столкнувшись в коридоре с Пинто, дал бедняге пару подзатыльников, хотя ни сам не знал, за что бьет слугу, ни слуга не ведал за собой вины. Необузданный дон Франсиско привык вымещать приступы ярости на затылке ни в чем неповинного мальчугана, а тот вместе с куском хлеба терпеливо принимал все тумаки и оплеухи. Ласковое обхождение сеньор и возможность досыта наедаться вознаграждала Пинто за жестокость хозяина, который в спокойные минуты охотно обращался к нему за разными сведениями: «Поди-ка сюда, Пинто, Может, ты знаешь, не в будуаре ли сейчас сеньорита Крус?» Или: «Погляди, паренек, кто пришел — сеньор Доносо или маркиз де Тарамунди? И дай мне знать, когда выйдет Доносо, да так, чтобы никто не заметил, понял?.. Слушай, Пинто, если сеньорита Крус спросит, не у себя ли я наверху, скажи, что ко мне пришли по делу».

В тот тревожный день хозяин с такой силой стукнул Пинто по затылку, что бедняга расплакался. «Не плачь, дружок, — утешил его скряга, внезапно смягчившись. — Это вышло нечаянно, так, дурная привычка. У меня на душе кошки скребут. Что там слышно? Вышел ли из спальни хоть один из трех докторов? Ну их всех к дьяволу… Говорю тебе, не плачь. Если сеньора благополучно разрешится, получишь новый костюм в подарок… Пойди посмотри, кто там в гостиной. Кажется, вполне пришла мамаша Морентина… А сеньор Сарате? Нет? Жаль… Поразнюхай, где находится сеньорита Крус — в спальне, или в гостиной, или у себя в комнате — и прибеги сказать мне. Я подожду тебя здесь… Притворись, будто тебе почудилось, что тебя кличут, и войди… Когда же это кончится! Ведь правда, ты тоже надеешься, что все хорошо кончится и родится мальчик?» Утирая слезы, незлобивый Пинто ответил утвердительно и пошел выполнять поручение хозяина. А хозяин бегал взад и вперед по коридору, продолжая молоть всякий вздор, и то неожиданно замирал, устремляя взгляд вниз, точно разыскивая закатившуюся монету, то несся вперед, задрав голову кверху, точно ожидая, что с потолка вот-вот хлынет золотой дождь. При каждом новом стуке в дверь он поспешно исчезал в ближайшую комнату, прячась от гостей, — они приводили его в ярость.

Наконец появился человек, которому Торквемада от радости бросился на шею; гость в свою очередь стиснул хозяина в объятьях.

— Мне так хотелось видеть вас, дорогой Сарате. Я, то есть мы, в ужасном смятении.

— Что вы говорите? — воскликнул с притворной горестью ученый приятель. — Вас все еще нельзя поздравить?

— Пока нет. Я велел позвать трех выдающихся лекарей, трех знаменитых акушеров, один из них — первое светило всего земного шара.

— Ну, в таком случае и опасаться нечего. Будем спокойно дожидаться плодов их высоких знаний.

— Вы думаете? — спросил Торквемада, прислоняясь в полном изнеможении к стене, как пьяница, которого больше не держат ноги.

— Я верю в науку. Но разве случай принадлежит к числу сложных? Может быть, вы зря волнуетесь? Роженица еще находится в первой стадии? А отпрыск идет головкой или ножками

? — О чем это вы?

— И неужели же они не догадались принести весьма распространенный в Германии аппарат, именуемый гинекологическим?

— Что вы болтаете, дружище? Для какой цели все эти аппараты? По воле божией все должно протекать натурально, как у бедняков, где женщина обходится без помощи врачей.

— Но, сеньор дон Франсиско, ведь в редких случаях роды проходят без помощи женщин-специалисток, в просторечии — акушерок, которые в Греции назывались омфалотомис, понимаете, а в Риме — абстетрицес.

Не успел гость произнести ученые термины, как из внутренних покоев донеслись неясные возгласы, топот ног. По-видимому, произошло нечто необычное; однако невозможно было разобрать, хорошее или плохое. Дон Франсиско помертвел, не решаясь узнать в чем дело, Сарате бросился было в гостиную, но не успел дойти до двери, как прозвучал отчетливый голос: «Наконец-то…»

Глава 14

Часть третья